Тогда я часто там бывал и подолгу. Стою однажды, думаю, неспокойно стало на душе — жил, старался вроде бы, а все как-то мелко, суетно получалось, не было главного, не коснулся-таки. Ловчил вместе со всеми, хитрил, водочкой баловался… А что выиграл, что выторговал? Задумался, забылся… Вдруг, от неожиданности, даже вздрогнул — сзади раздался звонкий мальчишеский голос: «Дед, а дед. А почему церковь такая страшная и крестов на ней нет?» Оглянулся. К церкви откуда-то приковыляли старый да малый. Деду лет за семьдесят уже, а мальчугану десять-двенадцать можно дать от силы. Сник как-то старик, устало опустился на бревно, забытое там с незапамятных времен, помолчал немного и, не спеша, смахивая порой с морщинистого лица слезы, поведал такую историю:
— Церковь тут, почитай, пятьсот уже лет стоит. Не эта, конечно, эту в прошлом веке поставили. На этом месте при Иоанне Грозном, возле озерца, икона Чудная явилась на березе, Николая Угодника Божьего образ святой. Люди добрые в знак этого часовню в те времена сладили и икона туда поместили. Место, хоть и безлюдное было, а стерегли икону . Набеги два раза были. Ногайская орда приходила. Часовню спалили, а икону успели спрятать. Поспокойней стало — церковь деревянную построили, икону разыскали, заселяться люди стали потихоньку возле ея.
Тут весть о знаке Божьем дошла до царя-батюшки. Затребовал он икону к себе в Москву. Повезли, ослушаться не посмели. В ее честь, по указу царя, в Москве храм выправили, так и назвали его — Храм Николы Закамского. Да не судьба, видно, была. Царь Иоанн вдруг начал ногами маяться сильно. Видение ему было и наказ: «Верни святыню на место». Самолично он из Москвы благословлял икону в обратный путь, серебряным окладом наказал ее мастерам отделать и хоругвь свою царскую к иконе приложил. Доставили люди служивые все на место, в целости и сохранности.
В XVII веке был пожар, большой пожар. Все сгорело. Икону трудно спасали. Каждому свое добро было дорого, а вспомнили про нее, на лодку — и на остров. Всем миром и село потом отстроили заново, и церковь тоже. Вот такая история.
Молва про икону Никольскую чудную далеко пошла. Народу много поклониться к ней стало приезжать. Из окрестных сел само собой, и из Закамья, от Бирска. Да что говорить: из Питера, из Москвы, из Киева пешком приходили.
И задумали люди местные под стать иконе и церковь сладить: высокую, державную — отовсюду видно чтоб было. И сладили. Застал я ее, красивую-то. Едешь по Каме, бывало, идешь ли издалека — хорошо ее видно. Силы она прибавляла, гордость давала — знай, мол, наших! Спросят округ: «Откуда, парень?» — «Из Березовки», — говорю; сразу подходят, разговор заводят. И все больше про нее, про церковь. Вот она какая сладилась красавица. И икона место в ней достойное заняла. Великая княгиня Елизавета Федоровна почитала за честь из Москвы приехать, молилась на коленях. Люди сказывали, в слезах была, Николе кланялась.
Шумное село было, веселое, хлебосольное, торговое. Двадцать два купца здесь дело вели. В нижней части больше баре жили, они культурно гуляли и отдыхали. Парк был посажен, пруды искусственные выкопали, оркестры, танцы. А люд простой больше на Красной горке да по окраинам «Камаринскую» отплясывал.
В гражданскую лихое время было. На Каме целые баталии разыгрывались, настоящие морские сражения. Одно время даже правительство башкирское в Березовку переезжало, когда Уфу Колчак занял. Н. К. Крупская бывала здесь в 1919 году, но церковь ее мало интересовала.
Отгремела гражданская. Кто побогаче, тот уехал в смуту, а дома их, особняки красивые, новая власть начала обживать.
— Дед, ну ты про церковь лучше, про церковь, — подправил его внук. — Вот и я про церковь. Церковь-то по внутреннему устройству, по росписям могла поспорить и с Москвой, и с Суздалем, пожалуй. Пол узорчатый, мраморными плитками выложен, своды все в росписях, иконостас в позолоте, колокола резные. И вот эта красота больно уж новой власти не приглянулась — вроде как соперница. Им, видишь ли, самим хотелось светить да красоваться, а народ-то все больше мимо них, в церковь шел. Нашли выход — закрыли ее. Да кресты-то глаза мозолили, покоя не давали.
Начали искать комсомольцев-добровольцев. Нашли. Рухнул с высоты с грохотом первый крест, за ним — второй. Народ — в слезы. Крестятся и причитают, проклинают грешников. Не один человек и не два, а весь народ плакал, вся площадь ревела. Не было других сил. Слезы народные, горькие они…
— Ну, а ребята эти. Что с ними? — тут уж я не удержался. — Говорили, когда крест пилят, молния может быть или видение какое. — Да нет, не было ни видения, ни молнии. Слезли они спокойно, рубахи на них мокрые. Закурили. Милиция-то видит (с милицией работу эту бесову делали), что не место им на площади, плохое может случиться, и увезли их стороной. Потом уж на них беды пришли. Один окривел после этого, тело у него паралич хватил какой-то. Так и ходил с кривой шеей, пока не помер. А второй… Второй повесился вскоре. Еще третий им помогал, но про него не знаю. Люди сказывали, что Бог их всех наказал. Только зря на Бога-то. Сам человек, когда большой грех делает, мучается сильно, разлад у него в душе случается, а отсюда и болезнь может сладиться, да и до петли в таком состоянии недалеко. Вот ведь как вышло. Ребята по неразумению молодому вроде как лучше хотели, а в памяти людской недоброе имя оставили.
