Конец Есенина был предрешен… Его, как Пушкина, как Лермонтова, тоже вызвали на дуэль, только противника не было по ту сторону барьера. Невидимый, растворившийся в многих лицах, он отсиживался в кустах. Поэта мучили думы о будущем России, получалось, что он, кровный сын ее, оказывался лишним, чужим в ней… Он, метался в предчувствии неизбежного конца. Пытался перешагнуть в себе что-то, наплевать себе в душу — не получилось… Богохульствовал на стенах Страстного монастыря. После его смерти поступят проще: монастырь взорвут… Он хватался за каждую соломинку. И Айседора Дункан была соломинкой. Я помню наш последний разговор с Екатериной Александровной Есениной. Она не хотела говорить на эту тему. Некоторые и до сих пор считают Айседору Дункан чуть ли не причиной его трагической гибели. Не мне судить, но, наверное, причина была, в другом. И, по-моему, он не случайно потянулся к ней. Она, уже оторванная от корней, металась по свету, но в шелухе наносного крылась тоска по простоте, по природной естественности, по этим потерянным корням. Это и потянуло ее в свою очередь к Есенину, который был плотью земли, ее естества. Может быть, я не прав, но отчасти подтверждение своей мысли я нашел, как это ни странно, в одном из писем М. В. Нестерова. 21 апреля 1908 года он писал из Киева своему другу А. А.. Турыгину: «Видел на днях Дункан (за 4 целковых сидел в девятом ряду). Получил огромное наслаждение. Этой удивительной артистке удалось в танцах подойти к природе, к ее естественной прелести и чистоте. Она своим чудным даром впервые показала в таком благородном применении женское тело. Дункан — артистка одного порядка с Дузе, Девойодом, Шаляпиным, словом — гениальная… Смотреть на Дункан доставляет такое же наслаждение, как ходить по свежей траве, слушать жаворонка, пить ключевую воду…» И вспоминаю, что за тягу к земле, за то, что в глубине ее кроется «крестьянская суть», упрекал ее А. В. Луначарский, который, впрочем, и пригласил ее в Россию. И вот эта «крестьянская суть» и потянула ее к Есенину и соединила двух столь разных людей. Незадолго до смерти в одном из интервью ей задали вопрос: -Какой период жизни вы считаете самым значительным и самым счастливым? -Россия, Россия, только Россия! Мои три года жизни в России со всеми их страданиями стоили всего остального в моей жизни, вместе взятого… Я скоро снова туда поеду и проведу там остаток жизни! Но ей суждено было погибнуть, пережив всего на год Есенина, не на свежей траве, а на асфальте дороги, задушенной своим красным шарфом. И в Америку он поехал не в туристическое турне, не в свадебное путешествие. Тяжелые думы о будущем России, отчаяние — причина его настроения, причина всех его «хулиганских» поступков. В эту пору он написал самые безысходные свои стихи. Достаточно вспомнить его письмо С. Кусикову (Кусикяну), написанное 7 февраля 1923 года в океанской пустыне между Америкой и Европой: «Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж. Едем вдвоем с Изидорой… Об Америке расскажу после. Дрянь ужаснейшая внешне.. Типом — сплошное Баку, внутри — Захар Менский. Если повенчать его с Сопинской… Сандро, Сандро! Тоска смертная! Невыносимая. Чую здесь себя чужим и ненужным. И как вспомню Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Америку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское, снисходительное отношение власти имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-богу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу. …теперь стало очевидно, что мы были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать. Слушай, душа моя! Ведь и раньше еще, там в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь — теперь злое уныние находит на меня… Пришли мне, душа моя, лучше, что привез из Москвы нового… И в письме опиши мне все. Только гадостей которые говорят обо мне, не пиши. Запиши их лучше у себя «на стенке над кроватью». Пиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, как я матерюсь. Значит, больно и тошно. Твой Сергей». И даже после смерти его продолжали травить. Начиная с А. Крученых, который, казалось, травлю Есенина избрал делом всей своей жизни. А. Крученых принадлежит претендующее на афоризм «литературоведческое» высказывание: «Есенину суждено было либо быть повешенным, либо повеситься…» Я не случайно привел этот «некролог», в нем кроется какая-то зловещая тайна. Врач Казимир Маркович Дубровский, первым приехавший в гостиницу «Англетер», свидетельствовал, что в номере были следы явной борьбы: сломанные стулья, побитый кафель… Да, и после смерти его продолжали травить. Начиная с А. Крученых, кончая некоторыми членами ЦК. В марте 1938 года Генеральный прокурор СССР А. Я. Вышинский, одно имя которого вызывает дрожь у людей, переживших то время, бросал в лицо Н. И. Бухарину, обвиняемому в шпионаже, в измене Родине, в убийстве Кирова, Менжинского, Куйбышева и Горького, в подготовке покушения на жизнь Ленина, Сталина, Свердлова и других: «Это лицемерная, лживая, хитрая натура. Этот благочестиво- хищный и почтенно-злой человек, эта, как говорил Максим Горький про одного из героев из галереи «бывших людей» — «проклятая помесь лисицы и свиньи». Вспомнил ли в этот момент, или в какой другой час или день, Николай Иванович Бухарин свою не менее страстную и очень похожую на речь Вышинского статью «Злые заметки», опубликованную 12 января 1927 года в «Правде» в бытность главным редактором этой газеты? Он писал: «…есенинщина — это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания, явление нашего литературного дня… Это отвратительная напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами, и оттого еще более гнусная. Причудливая смесь из «кобелей», икон, «сисястых баб», жарких свечей, березок, луны, сук господа Бога, некрофилии… Есенинская поэзия, по существу своему, есть мужичок, наполовину превратившийся в «ухаря-купца»… «Ухарь» припадает к ножке «Государыни», завтра лижет икону… Он даже может повеситься на чердаке от внутренней душевной пустоты… Идейно Есенин представляет самые отвратительные черты русской деревни и так называемого «национального характера» А на самых высотах идеологии расцветает возврат к Тютчеву и другим» Уже год, как Есенин был мертв, и с непонятным опозданием Н. И. Бухарин призывал: «По есенинщине нужно дать хороший залп…»
История, случившаяся с «Гнедыми стихами»
