В Мелеузе узнал, что деревни уже нет, ее жители переехали в соседние деревни при укрупнении колхозов. Есть Наседкины в Ивановке, это в четырех километрах от бывшей Веровки. Едем в Ивановку с заведующим орготделом Мелеузовского райкома комсомола Анатолием Прокудиным. Он хорошо знает эти места. Крайний дом. —Если не ошибаюсь, вот тут и живут Наседкины. С замиранием сердца стучу в дверь. Вышла пожилая женщина. —Наседкин Федор из Веровки?..— Женщина окинула нас долгим внимательным взглядом.— А вы что, сродственниками ему будете? Я долго и путано стал объяснять, что к чему. —Как не знать. Ведь сродственница я им по мужу-то. Так-то я Гребнева. Они жили в Веровке, а мы на хуторе рядом, Шарлыцким назывался. А потом хутор соединился с деревней, Когда образовался колхоз, назвали его «Красный- партизан», это уже потом Пугачевским стали звать. Потом и деревню по колхозу стали называть Пугачи. Крепкая была деревня, жалко, пропала. И сына ихнего, Василия, помню. Правда уж, не так хорошо. Времени-то сколько утекло. В Москве он жил. Приезжал редко: то учился, то воевал. Помню, приехал как-то, в году двадцать третьем, кажется. Ходит вокруг деревни по полям, тихий такой. Всё рожь руками трогает, гладит колосья. «Что с тобой, Василий?» — спрашивает мужик-то мой, покойник. «А я три года травинки не видел, не то что поле. Пески одни…» Родители? Нет уж их, милый, давно. Помню, вывели их белые на улицу, как родителей красного комиссара, и хлеб их весь подожгли: смотрите, мол… А Веровка-то вон, за пригорком. Тихо там теперь, как на кладбище. — И поля кругом… …А то как-то с женой приезжал. Тоненькая такая, как девчонка. Катей звали. Золотые руки у нее были. Полдеревни она у нас вылечила. Время было тяжелое, врачей не было, она и взялась. И сестру его, Тоню, на ноги поставила, а ведь умирала совсем. Долго потом ней добром вспоминали, письма писали, чтобы помогла советом. А потом, когда сгинул Василий Федорович-то, перестала отвечать. Кто говорил, что вместе с детьми в автомобиле разбилась, кто другое… -Жива ли? — без надежды спросила она. -Жива,— сказал я. -Неужто?! — обрадовалась женщина.— Катя-то?! Ох как я рада, что жива она! Кланяйтесь ей. Имени-то уж она не помнит. Скажете, из Веровки, напротив жили. Я сказал, почему Екатерина Александровна не писала в Веровку. -О, господи! — вздохнула женщина.— Вон, оказывается, почему. О, господи! А тут некоторые: заважничала. Как же, в Москве живет, да ведь и поговаривали, что она сестра самого Есенина. Но не верили больно-то, очень уж простая. -Правда, сестра,— подтвердил я. -Надо же,— женщина смутилась.— А мы с ней запросто, по-деревенски. -Так она сама деревенская,— успокоил я. -А не знаете, сам Есенин в Веровку не приезжал?— нетерпеливо спросил мой спутник. Есенин? — удивилась, вроде даже как испугалась женщина.— Нет, не знаю… Много тут к Василию Федоровичу приезжало. И из Москвы. А Есенин —не знаю, что ему в Веровке делать?,— засмеялась она.— Говорить — говорили о нем, а вот приезжал ли — не знаю. —А песню вы такую знаете? — спросил я.— Начинается: В небе чисто, в небе ясно В небе звездочка горит… Женщина удивленно смотрела на меня. \ …Ты гори, мое колечко, Мое золотое… застенчиво продолжила она. И совсем смутилась: — Наседкины любили петь. Соберутся зимними вечерами, когда работы поменьше, и поют. А еще Козлов Петр Иванович. Душа в душу они были с Василием Федоровичем. Потом тоже по жизни пошел… А ты с печи откуда-нибудь смотришь — а они поют, а у самих на глазах слезы, так душевно поют… Летом и осенью 1975 года мне пришлось вынужденно кочевать в верховьях реки Охоты, примерно на равном расстоянии между Оймяконом и Охотском: вертолет, забросивший меня туда, на обратном пути потерпел катастрофу. Только 12 октября меня подобрали московские аэрогеологи и вывезли в Охотск. Обносившийся, больной, я заторопился к кассе, но билетов на Хабаровск не было, в это время выбирались из тайги всевозможные экспедиции. —А куда есть билеты? — спросил я в окошко. — В Магадан. —Давайте в Магадан,— подумав,- согласился я. Во- первых, через Магадан, пусть несколько окружным путем, тоже можно было добраться до дома. А во-вторых, я вспомнил про другого сына Петра Ивановича Козлова, Леонида Петровича, который жил в этом городе. У меня с собой не было его адреса, но я надеялся, что найти его будет несложно: он работал главным технологом объединения «Се- веровостокуголь». Лишь бы был дома — Чукотка большая, из письма его брата я знал, что он часто бывает в разъездах, точнее, в разлетах. Да и не был я никогда в Магадане, хотелось мне увидеть этот город. Самолет в Магаданский аэропорт пришел поздним вечером. Через справочное бюро я узнал телефон. Пустынными ночными улицами шел на улицу Горького. …В эту ночь мы так и не легли спать. —Был Есенин в Веровке,— убежденно говорил Леонид Петрович.— Но так как ему мешали работать, всем было интересно посмотреть на знаменитого поэта, они с Василием Федоровичем прятались в бане в дальнем углу огорода. Мать носила им туда еду. -Но вы-то этого не можете помнить,— возражал я. Брат Борис рассказывал. Он уже был тогда большим. -Но почему другие не помнят? -Да я же говорю: они специально скрывали, чтобы не мешали работать. Говорили просто, что товарищ из Москвы… Отца судили в Федоровке. Процесс был закрытый. Но Борис стоял у окна и многое слышал. «Кем вам приходится Василий Федорович Наседкин и в каких связях вы с ним находитесь?» «Откуда у вас письма и фотографии Есенина?» Когда отца арестовали, в доме был обыск, все бумаги забрали. Но незадолго до этого в доме был небольшой пожар: на голландку, наверх, кто-то неосторожно положил патроны, и они взорвались. Отец тогда большинство бумаг Василия Федоровича сложил в ящик и отнес на время ремонта к его тетке. Там они и остались, их обыск не коснулся. Не знаю, может быть, Василий Федорович предчувствовал что, но в один из своих последних приездов он оставил очень много бумаг. Я сам их видел. Помню, были там фотографии Маяковского… А брата Анатолия, который писал вам, мы потеряли.— На его глаза навернулись слезы.— Недавно похоронили. Он не написал вам, что тяжело болел. Как заболел в детдоме, с тех пор и мучился…
История, случившаяся с «Гнедыми стихами»
