Вскоре, немного придя в себя, я полетел в Москву. Узнав, что Екатерина Александровна Есенина-Наседкина приболела, я завез ей в память о тех далеких днях баночку знаменитого башкирского меда: «Выздоравливайте поскорей!» —Как же, помню,— улыбнулась она.— Всех помню. У нас еще там сын Андрей тяжело заболел. Других-то лечила, а его не уберегла. Климат не пришелся ему, потому мы вскоре и уехали оттуда. И деревни все окрестные хорошо помню: Шарлыцкий хутор, Юрматы, Сыскан. И Мелеуз хорошо помню… Сергей все собирался в Башкирию поехать. Василий Федорович-то его постоянно звал.. Да и так он Башкирией давно интересовался. Еще когда собирал материал к поэме «Пугачев»… Бывал ли он там? — переспросила она и решительно покачала головой.— Нет… Думаю, что нет. Леонид Козлов говорит? Мне кажется, фантазирует он. Наверное, кто-то другой приезжал. Отец у него славный был. Василий Федорович его очень любил… Когда Василия Федоровича в Крыму арестовали, я специально написала кому-то то ли в Веровку, то ли в Мелеуз, уж не помню, чтобы нам не писали, что несчастье с нами стряслось, чтобы как-то оберечь их, а вот не обошлось… Теперь вот дочь после вашего звонка загорелась, собирается туда поехать, посмотреть на родственников, на места, где родился отец… А Леонид — будет в Москве, пусть обязательно зайдет. Вот ведь как раскидало, до сих пор друг друга найти не можем. Надо же, своей волей в Магадан попал. Может, где там Василия Федоровича кости лежат… -А что-нибудь осталось у вас от Василия Федоровича — документы, фотографии? — осторожно спросил я. -Что вы! — усмехнувшись, пыхнула она дымом и тяжело закашлялась: — Никак не могу бросить, с тех пор и курю… Какие там документы. Я ведь вслед за ним была сослана… Анекдот такой есть. Встречаются две дамы в Москве на улице Горького. Одна спрашивает другую: «Где-то мы встречались с вами, милочка? Кажется, в Париже? Не правда ли, прекрасный город?!» — «Прекрасный, согласна, но мы с вами встречались в другом городе, даже в другой части света, но название которого звучит так по-французски…» — «Подождите, подождите, вспоминаю — в Лжевене, да в Лжевене…» — «Не правда ли, тоже прекрасный город..» Вам не приходилось слышать про такой? — пыхнув в потолок дымом, с улыбкой спросила Екатерина Александровна. — Нет,— честно признался я, хотя вроде бы неплохо знал географию. В Казахстане был такой город — «Лагерь жен врагов народа», сокращенно ЛЖеВеН,— пояснила она.— Вот в нем я и была. -А дети? — вырвалось у меня. -Дочь я потом нашла в детдоме. А сына мне долго пришлось искать. К этому времени из детдома он уже сбежал, беспризорничал, связался с уголовниками, заболел туберкулезом. Что мы только не пробовали, так и скрутил его этот проклятый туберкулез, умер… Затаив дыхание, я слушал сестру великого поэта. Мы привыкли видеть ее вместе с другой сестрой, Александрой Александровной, на фотографиях рядом с Сергеем Есениным, молодых, веселых. И невольно, и наивно казалось, что и дальнейший их путь безмятежен и светел и осенен, как охранной грамотой, именем великого поэта… Сидела передо мной в неубранной постели старая и больная женщина, курила не модные и ароматные заграничные сигареты, а простонародные крепкие папиросы с символическим названием «Беломорканал» и рассказывала свою нелегкую судьбу. И я жалел, что не взял с собой магнитофон (и еще больше сейчас жалею, когда Екатерины Александровны уже нет: перед смертью она оставила мне пакет, но во время похорон он пропал; меня успокаивает, что рано или поздно увидят свет оставленные в нем документы, и какая разница, я их опубликую или кто-нибудь другой). Не сохранится ее голос, ее интонации, мне казалось, так похожие на голос и интонации ее великого брата. Она рассказывала, как он спас В. Ф. Наседкина еще в 1919 году, когда тот, раненый и голодный, умирал в госпитале, и Сергей Александрович, случайно узнав об этом, пошел в госпиталь и отдал В. Ф. Наседкину все деньги, какие у него тогда были. Она вспоминала на первый взгляд незначительные детали из жизни брата, а они мне говорили о нем больше, чем многие толстые книги есениноведов, и в каждом жесте ее чувствовался твердый, непоколебимый и нелегкий характер, и мне опять казалось, что сквозь ее черты я вижу черты характера ее великого брата. — Да, мне не раз говорили, что в наших характерах много общего,— согласилась она,— Потому, может, и хлебнуть пришлось больше других. Шура была помягче. Он ей и стихов больше посвятил. Сейчас вот звонят, можно ли встретиться. Сестра великого поэта. Придут и разинут рот. Старая больная женщина с грубой папиросой в зубах, в пустой неухоженной квартире: ни старинной мебели, ни семейных фотографий. Какие там фотографии! Я ведь совсем недавно обрела собственный угол. Великое это горе — быть близким великого человека. Если бы не Сергей, может, жили бы мы в своем Константинове и, может лихо обнесло бы нас стороной. Наверное, это кощунственно, но иногда думаю, хорошо, что Сергей не дожил до тех лет. Он бы одним из первых, раньше не только Наседкина, но и Павла Васильева, пошел бы на Голгофу. А Василию Федоровичу и дружбу с ним, и родство, которым он так гордился, видимо, не простили. Видите, даже Козлов, оказывается, из-за него пострадал. Как его-то жалко! Светлый был человек… Как вы говорите: «за подготовку кулацкого мятежа под знаменем пугачевско-есенинского анархизма, проводником которого был Василий Наседкин»? Конечно, не из-за него — нашли бы другую причину,— согласилась она.— А может быть, обнесло… А вы были в Веровке? — спросила она меня.— Да… Даже не верится, что все это было: качели, степь, счастье… Когда выздоровею, я постараюсь собрать для вас свои скромные архивы… Может, что наскребу в своей памяти. Тут многие звонят. И до сих пор — сколько грязи вокруг имени Сергея. На кладбище — вся могила в битых бутылках, окурках: «Сережа, выпей с нами!», соседи на нас дуются, одни неприятности от такого соседства. Чуть, ли не через день езжу, убираю. И Гале Бениславской, наверное, нелегко все это слышать, при жизни мучилась, и вот теперь после смерти. Это ведь потом все в друзьях-спасителях ходили, даже самые грязные люди, которые вокруг него вились. Мало было по-настоящему святых, кто лечил его душу, продляя его дни на этом свете. Из женщин Галя да, наверное, Августа Миклашевская… Помните: Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали. В первый раз я запел про любовь, * В первый раз отрекаюсь скандалить… Или еще: Дорогая, сядем рядом, Поглядим в глаза друг другу, Я хочу под кротким взглядом Слушать чувственную вьюгу… Кстати, она живет рядом, за углом, на улице Качалова. По-прежнему красива. Можете зайти. — Да как-то неловко. — Я могу позвонить, предупредить. Мы с ней дружим. Так вот и живем рядом, две старухи. (Я не решился тогда зайти к Августе Леонидовне Миклашевской. Постоял перед домом… не знаю, что меня остановило. Мир удивительно тесен, но в нем так легко разойтись… Позже я часто бывал в доме в проезде Донелойтиса в Тушине у знаменитого полярного штурмана Э. И. Аккуратова и не подозревал, что чуть ли не в соседней квартире она доживала свои последние дни…) Потом мы долго говорили с пришедшей с работы Натальей Васильевной. Насколько я могу представить по фотографиям, она очень похожа на отца. — Нет, значит, Веровки? — на прощанье переспросила Екатерина Александровна. — Жалко… На пригорке мы оставили мотоцикл. До горизонта во все стороны с легким шорохом катились волнами зреющие хлеба, как бы сказал Василий Федорович Наседкин, «тепло говорили»,— и ветер посвистывал в решетке ограды на братской могиле. В ней лежали солдаты гражданской войны — одногодки и, может, даже школьные товарищи поэта Василия Наседкина. А внизу под пригорком — под знойным степным небом без единого облачка — лежала заброшенная деревня, в которой он родился. В память о которой даже в раскаленных пустынях Средней Азии ему казались «тучи соломой, дали — покатым плетнем». Под пригорком грелась на солнце заброшенная деревня, в которой жила когда-то похожая на сотни и тысячи других крестьянок старушка-мать. Она давным-давно сошла в могилу, конечно же совсем не подозревая о том, что ее полное материнской тревоги письмо к далекому сыну было последним обостренным толчком, заставившим обнажиться сердце и память другого поэта, тоже крестьянского сына,- и родились стихи, ставшие великим памятником всем матерям России.
История, случившаяся с «Гнедыми стихами»
