Калинин сбоку незаметно присматривался к Журавлеву — всерьез ли он обо всем этом рассказывает? Вроде всерьез.
Калинина все подмывало спросить: как же с музыкой-то, как со стихами, чем объяснить столь неожиданное превращение Журавлева — талантливого композитора в Журавлева — технического инспектора?
Уже был виден дом, в котором теперь жил Калинин.
— Моего предшественника так сожрали, — продолжал рассказывать Журавлев. — Ополчились все вместе и навалились… Ну, я похитрее. Кстати, за полтора года, что я тут, процент травматизма в моей зоне заметно снизился. Так что и я не зря хлеб ем.
В первый раз за всю встречу Журавлев хитро посмотрел на Калинина, словно говорил: вот хочешь ведь спросить, а стесняешься, а я тебя дурачу.
— Слушай, Саша, — наконец решился Калинин. — Ты ведь кончил консерваторию по классу композиции. И…
— И ты туда же, — усмехнулся Журавлев. — Ну договаривай, договаривай!
— Ну, ты же талантливый композитор. — Калинину уже некуда было отступать. — Все говорили о тебе как о восходящей звезде. А стихи… Я читал о тебе статьи в «Литературной газете». Уж самые бездари ходят в поэтах. Пахомов вон… А ты вдруг…
Несколько минут Калинин и Журавлев шли рядом молча.
— И ты туда же, — устало повторил Журавлев, — И ведь что, — усмехнулся он. — Все меня жалеют. Как неудачника. Если пусть плохой, но композитор, вот это — да, а если технический инспектор, пусть и гениальный, — его надо жалеть.
— Ну прости за дурацкий вопрос, — поспешил Калинин.
— Да что уж тут извиняться-то! Вопрос-то закономерный, сам собой напрашивается. Ну да ладно! Вот ты вспомнил Пахомова. Ну и великая доблесть — быть на голову выше Пахомова! Нашел точку отсчета! Да бог с ним, с Пахомовым! Да и вообще — что об этом говорить!..
Они остановились на углу.
— Зайдем вот сюда, — показал Журавлев на кафе-экспресс. — Тебе нельзя, а я кофейку по поводу встречи пропущу…
Себе он взял двойной кофе, а Калинину — чаю.
— Ну, будь здоров! — сказал Журавлев. — Да не переживай ты — ну спросил и спросил, не ты первый… Поэт… — Журавлев усмехнулся. — Ходить в поэтах — одно, а быть поэтом — совсем другое. Поэты почему-то мало живут, друг мой, статистика — упрямая вещь. Поэтому я предпочитаю быть техническим инспектором. Ну что вон Высоцкий, допелся, сорок два года — и сгорел… А я живу. Поэты, друг мой, живут после смерти, и любить их начинают после смерти, а я на этом свете хочу пожить, ты уж прости меня за это. Поэт… Поэты плохо кончают, а у меня больная жена и двое детей. «Талант!» — передразнил он Калинина или еще кого-то. — Да кто без таланта-то?! По крайней мере через одного — талант. Поэт — не просто талант. Поэт — это талант без оглядки. Раз оглянулся, два — и ты уже певчий в общем хоре. Поэт всегда пусть немного, но всегда впереди своего времени, а не тот, который только и смотрит, как бы случайно не высунуться из шеренги. Только тогда он настоящий поэт. А это, скажу тебе…
Калинин ждал, что дальше скажет Журавлев, но тот молчал, внимательно рассматривая пустую кофейную чашку.
— Ты видел когда-нибудь напуганный волками до смерти табун? — наконец спросил он. — В горах? Как он несется по долине? В степи он еще может куда свернуть, а тут лишь один путь — скучившись, по долине. Несется осатаневший табун, только грохот да пыль за ним, табунщики отстали, кони в мыле, храпят. И представь вот, один конь на полном скаку начинает разворачиваться навстречу табуну…
Журавлев замолчал.
— А зачем? — не выдержал, осторожно спросил Калинин.
— Вот в том-то и дело. — Журавлев со стуком поставил чашку на стол. — Если трезво рассудить, то действительно — зачем? — Он опять усмехнулся. — Вот в этом-то и вся суть. А хотя бы затем, что волков-то всегда меньше, и если развернуть табун, то они, поджав хвосты, торопливо рассыплются в стороны, иначе табун растопчет их. А вместо этого он растопчет вдруг повернувшегося коня, и какой-нибудь другой конь, в досадливом недоумении проносясь над растоптанным, мельком подумает: «Зачем мешал, зачем лез под ноги?!» — Журавлев снова принялся рассматривать на свет свою чашку.
«И чего он добился, этот конь?» — крутилось на языке, но Калинин промолчал.
А Журавлев словно прочитал его мысли:
— И понесется табун дальше, и только потом до кого-нибудь дойдет, что те несколько секунд, на которые безумец задержал табун, спасли многим жизнь, потому что этих нескольких мгновений хватило, чтобы отставшие догнали табун, ведь волки только и добивались этого: разбить табун, а потом отбить отставших… Красиво говорю? — усмехнулся Журавлев. — Это не я придумал, это из хакасского эпоса… Поэты мало живут, а я жить хочу — долго-долго, до внуков. С пахомовскими стишками тоже, конечно, можно дожить до внуков. Но кому они нужны, эти стишки, кроме самого Пахомова? Не лучше ли делать маленькое, но конкретное человеческое добро для конкретного человека? Поэтому я технический инспектор. Я еду в дальний район и знаю, что от моей поездки зависит здоровье, а значит, и счастье конкретных людей. А от этого и я счастлив и, сделав дело, тороплюсь домой, и жена за меня спокойна.
