Повесть «У перевала»

— А какой разговор состоялся у вас после того, как два инструктора сходили на приют Восточный и убедились, что двадцать третья туда не вернулась, больше того — что случилась беда?

— Он опять отозвал меня в сторону и предупредил: кто спросит, говорить, что я вернулся с Родникового на базу не сразу после полудня, а вечером, только поздно вечером…

 

Не сразу следователю удалось поговорить с инструктором двадцать четвертой группы, студентом-третьекурсником педагогического института Андреем Савченко, тот явно избегал встречи.

— В вашей группе были больные? — спросил следователь.

— Нет.

— В вашей группе у балагана пастухов сложилась какая-ни­будь критическая ситуация?

— Нет.

— Ни у кого из туристов вашей группы не возникло желания помочь терпящим бедствие?

Савченко на какое-то время замялся.

— Туристам такого распоряжения не давалось, — наконец сказал он.

— Вы ушли от моего вопроса. Были желающие помочь пострадавшим?

— Но тогда бы разбилась группа. А этого нельзя было допустить.

— Вы опять ушли от ответа.

— Были. Но нельзя было нарушать дисциплину.

— Вы не только не пошли на помощь, но даже не оставили терпящим бедствие медаптечку, теплые вещи, продукты…

— У нас попросили только спирт. Если бы нас попросили продукты, мы не отказали бы.

— А кто вас должен был просить? — усмехнулся следователь.

Савченко лишь пожал плечами:

— Не знаю.

Следователя поразили это ни к чему но обязывающее пожимание плечами и «не знаю». Точно так же в свое время отреагировал на его вопрос инструктор двадцать второй группы, студент Юрий Бурляев.

— Почему вы, никого не предупредив в балагане, повернули назад? — спросил следователь у другого инструктора двадцать четвертой группы, Любы Тарабукиной.

— Пастухи сказали, что пути на Родниковый нет.

— Почему вы не помогли терпящим бедствие?

— У них были свои инструкторы. Мы несли ответственность за свою группу. Благодаря правильно принятому решению у нас обошлось без жертв, — глядя в сторону, ответила она.

— Но люди попали в беду. Они нуждались в вашей помощи.

— Мы должны были думать о своей группе. Мы отвечали за свою группу, и у нас обошлось без жертв, — заученно твердила она.

— Но почему иначе думала Козьмина?

— У нее на то были личные мотивы, — усмехнулась Тарабукина.

— Что за личные мотивы? — не понял следователь.

— Ну, как вам объяснить, — замялась Тарабукина. — Из-за Сашки Сафронова. У них вроде романа, что ли. Записки друг другу на привалах в камнях оставляли.

— Но почему вы не сообщили о беде на турбазу после того, как вернулись на Восточный?

— Устали, намучились в снегу, нужно было готовить для группы горячий ужин, чтобы не простыли. Люди долго не ели и вообще переохладились.

— А вверху-то люди гибли?

— Мы несли ответственность за свою группу, — упрямо твердила она.

— Хорошо, вы пока свободны, — сухо отпустил ее следователь.

С ней все было ясно. Она уже у кого-то проинструктировалась, как себя вести, она уже знала о полной своей безнаказанности и теперь долдонила одно и то же. Небось у какого-нибудь адвоката уже побывала, грустно подумал следователь. Тот научил, как вести себя. И это дает ей право чувствовать себя морально правой.

Следователь недолюбливал адвокатов. И обвинить его в предвзятости было трудно, потому что он сам многие годы работал адвокатом. Он понимал необходимость этой профессии, но не мог смириться с ее раздвоенностью. Тут был какой-то тупик. Адвокатура, родившаяся как элемент гуманности в суде, несла в себе одновременно и элемент, как это точнее сказать… Он обычно старался не думать об этом, не его это дело, но э т о — все годы, пока он работал адвокатом, — не выходило из головы, по этой причине у него постоянно были нелады с совестью, только по этой причине он ушел из адвокатов. Это ощущение раздвоенности он стал испытывать меньше, работая следователем. Здесь он всегда поступал, как требовал закон и как требовала его совесть, а их требования сходились, и потому чувствовал правомерность своего дела.

Как тут ни умствуй, какими высшими принципами тут ни руководствуйся, адвокату, хочет он этого или не хочет, в согласии со своей совестью или нет, приходится выгораживать любого преступника, любого виноватого. Даже, может, не это больше было против его сути, а то, что само существование института адвокатуры дает виноватому моральное право снимать с себя любую вину, не говоря уже о том, что далеко не все адвокаты и не всегда кристально чисты совестью. Ведь работа адвоката, как это ни парадоксально, красна только выигранными делами. Известен тот адвокат, который выигрывает любое дело. Которое, может, нельзя выигрывать. А это разве не безнравственно?

Виноватый (следователь не любил слова «преступник» хотя бы, по его мнению, из-за терминологической неточности, потому что далеко не всегда преступить закон значит быть виноватым перед законом совести, которую следователь считал высшим судом, ибо нет законов, предусматривающих все мелочи нашего сложного бытия, и не всегда явно виноватый перед законом совести считается преступником) сокрушен тяжестью неминуемого наказания (если, конечно, он еще не потерял всего человеческого, если он еще совершенно не потерял чувства вины), мозг с гигантским напряжением занят переосмыслением жизни, осмыслением совершенного, в конце концов — раскаянием, его давит бремя вины, но тут приходит адвокат, и потрясенная, напряженная до предела психика виноватого не выдерживает. И происходит мгновенная деформация совести: раз пришел адвокат — а он ведь тоже на службе закона! — значит, у этого дела есть и вторая сторона, значит, были объективные причины для моего преступления, о которых, может, я и сам не догадываюсь, значит, не так уж я и виноват, значит, я не виноват! Все зависит от того, как на это дело взглянуть. И святое чувство вины патологически замещается стремлением во что бы то ни стало выкрутиться: все зависит от того, сумею ли я выкрутиться. Если выкручусь, значит, не виноват, просто затянули, просто слабый адвокат. Значит, все дело только в адвокате. Сильный он или слабый. Хочет он выиграть это дело или не хочет.