Повесть «У перевала»

— Мы устали за день.

— Но там погибает ваш товарищ… Давайте, мужики, без разговоров — надевайте лыжи…

— Да вымотались мы…

— Давайте, давайте!.. Иначе… иначе я обещаю вам крупные неприятности.

Но они не собирались никуда идти. Они надели лыжи, только когда он припугнул их прокурором, ссылаясь на какую-то статью о неоказании помощи пострадавшему.

В деревне в крайней избе он выпросил детские санки, в другой — моток крепкого шнура, в третьей — веревку, и никто не отказал. Идти пришлось далеко. «Молодой человек», как назвала его старушка, которому было под сорок, лежал на снегу уже без сознания. Следователь из санок и лыж соорудил что-то вроде нарт, которые ему до этого не то что делать, видеть не приходилось, он боялся, что не получится, но — получилось. И несколько часов он буквально палкой и матом, которого от него до этого никто никогда не слышал, заставлял таких же вот инженеров тащить их друга к ближайшей дороге. Если раньше, на диване, они ссылались на неумение, а потом — на усталость, то сейчас на то, что теперь все равно уже поздно, он уже все равно не выживет. Это совсем взбесило следователя, и одного из мужиков он на самом деле чуть не ударил и снова напомнил о прокуроре, хотя знал, что уже на самом деле поздно — с инфарктом целый день пролежать на снегу! Но его человеческая сущность все равно требовала, что, пока есть хоть какой-то шанс и если даже его нет, но пока человек жив, за него надо бороться. Но чуда, разумеется, не случилось, «молодой человек» умер в кузове военного тягача по дороге в больницу.

Он тогда слег сам. И не только от физического перенапряжения. Его тогда, может, больше всего потрясло даже не равнодушие этих пятерых с завода имени Лихачева к своему товарищу — да вроде бы и нельзя назвать их равнодушными: за десять километров они носили ему валидол и горячий кофе в термосе, — а какая-то вопиющая беспомощность. Шел промозглый зимний дождь, а они даже не догадались затащить товарища под ближайшую ель, как не догадались подложить под него веток, натянуть спавшие рукавицы, не сумели развести костер… И именно тогда, когда он в растерянном бешенстве закричал на них: «Как это так — даже не попытаться развести костер?!» — он впервые услышал эту сакраментальную фразу: «Я инженер. Я не обязан уметь разводить костры». В конце-то концов, не Новосельцев же был там, в Подмосковье! Они не умели развести костер, не пытались вытащить погибающего из леса, врач вызванной «скорой помощи» не умел ходить на лыжах…

Больше же всего его, пожалуй, поразило то, что на другой день все в доме отдыха принялись чуть ли не поздравлять его, петь дифирамбы — какой он мужественный, чуть ли не герой. И пели эти дифирамбы серьезные люди, которых он до сей минуты уважал. Это было не просто неприятно ему, это его глубоко возмутило, что он даже кого-то далеко послал, потому что свой поступок считал само собой разумеющейся сутью каждого человека, как дать таблетку валидола соседу в трамвае. Он не был походным человеком, но почему-то всегда, с детства считал, что мужчина обязан элементарно уметь все: пусть плохо, но обязательно плавать, держать в руках топор, уметь развести костер при любой погоде, оказать первую медицинскую помощь, сделать искусственное дыхание, наконец, держать в руках оружие.

И ничего сверхъестественного, тем более героического ни от кого не требовалось — просто требовалось быть человеком.

Мало того, выяснилось, что многие в доме отдыха вчера еще в обед знали о случившемся, именно это, оказывается, было причиной заметного оживления за столами, но никто ничего не сделал, никто ничего не попытался предпринять — даже позвонить куда-нибудь… Каждый считал, что это сделает кто-то другой. Да что сделает — уже сделал!

И следователь сделал для себя очень неприятное открытие. До этого он со своим микроинфарктом тайком от наблюдавшего его врача уходил далеко — как ему, ставшему теперь южанином, не воспользоваться редкой возможностью походить на лыжах! — уходил, не беспокоясь ни о чем. Везде по лесу были лыжни и везде на них были люди, просветленные редким единением с природой. Они всегда помогут.

А тут он вдруг понял: если что случится — можно надеяться только на самого себя. И совсем не потому, что окружающие его люди останутся равнодушными к беде. Нет, они даже обрушат на тебя поток сентиментальной жалости, ахов и вздохов, будут строить грандиозные, почти фантастические проекты спасения, вроде как вызвать вертолет, и в то же время реально ничего не сделают не потому, что они совсем уж плохие, а потому, что ничего не умеют делать. Спички и нож он и до этого всегда носил с собой. А теперь стал брать и лекарства, и одеваться теплее, и всегда думать, как он в случае чего будет выбираться обратно.