Повесть «У перевала»

— Говорила я вам, нужно вскипятить! — возмущалась Ирина Болдырева. — Так вам непременно надо было по-деревенски. У них в этой халупе так грязно, насмотришься — и в городе молоко пить не будешь… Вдруг дизентерия?

— Да ничего страшного, — с улыбкой успокоил всех Алексей Федотович. — Просто наши желудки уже не знают, что такое настоящее деревенское молоко. Они его уже не принимают. Мы уже привыкли к обезжиренному, к разбавленному, пастеризованному…

— Мы и живем-то теперь чем-то разбавленным, пастеризованным, — усмехнулся Валерий Шаров. — Тоскуем по деревне, толкуем о ней, какой она, по нашим представлениям, должна быть, а когда реальная сельская жизнь ударит нас в нос навозом, растерянно и даже испуганно теряемся оттого, что деревня не вписывается в наши идиллические представления о ней.

— Ну-ну!.. Опять вы за свое, — снисходительно бросил Новосельцев. — Вы еще по лаптям и косовороткам повздыхайте. Хватит плакать по старой деревне и искать там какие-то чуть ли не нравственные основы. Ломать ее надо. В ней все в корне надо менять. Пока в ней не установятся современные производственные отношения, она не в состоянии будет идти в ногу со временем…

— Ну, это мы тоже уже слышали, — усмехнулся, прервал его Шаров. — Задело, однако, что с натурального-то молока нас пронесло. — И, чтобы избежать бесполезного спора, ушел в палатку…

Но в целом дневка удалась. Вечером костер снова собрал всех вокруг себя. Снова звенела гитара, снова сыпались шутки.

— Рэм Иванович, расскажите, пожалуйста, что-нибудь про Север, — опять пристала к Чернову Оля Векшина.

— Ну что ты, Оля, — засмеялся Чернов. Она уже доняла его своими расспросами.

— Расскажите, расскажите! — раздалось из темноты сразу несколько голосов.

— Расскажите про ваш самый трудный поход, — добавил Саша Сафронов.

— Самый трудный? — Чернов задумался. — Это, пожалуй, в шестьдесят восьмом по Алтаю… Сам по себе маршрут-то был не очень сложный, но один у нас сломал ногу, и мы его несли. А как раз самый бурелом, кустарник, чащоба. Да еще зарядили дожди. В день от силы километров по пять проходили. А потом у нас кончились продукты. И я один стал выбираться, чтобы вызвать санрейс.

— А почему один? — спросил Саша Сафронов. — По технике безопасности положено хотя бы двоим.

— А потому один, — пояснил Чернов, — что было нас всего шестеро. Четверым надо было нести носилки, ведь большой надежды, что я скоро выберусь, тоже не было… Иду, во-первых, нет сил, потом — боюсь заблудиться, вроде бы правильно иду, но все равно гложет червь сомнения. И ночью одному страшно. Знаешь, что никто тебя не тронет, что в тайге, кроме человека, некого бояться, но все равно: хрустнет чуть что — схватишься за ружье и замрешь. — Он пошевелил в костре угли…

— Ну и вышли? — нетерпеливо спросила Оля.

— Как видишь, — засмеялся Чернов, — вышел, а остальных вытащили вертолетом. Ну ладно, пора спать. Не будем нарушать походную дисциплину.

Расходились от костра нехотя — позади был хороший день…

3

Так они и шли — уже целую неделю — от костра к костру, от приюта к приюту. По-прежнему стояла прекрасная погода, и один день был похож на другой, и в то же время каждый следующий день был не похож на предыдущий, а чем — и не объяснишь.

Похожесть, наверное, была в том, что за эту неделю ничего не изменилось в группе, как все сложилось в первый день: и симпатии и антипатии — на том и остановилось. Люди уже целую неделю шли вместе и в то же время шли как бы врозь: ну свела тропа на время, а потом разойдемся, и зачем лишних людей пускать в душу. Только Саша не замечал или не хотел замечать этого, потому что это его уязвляло. Иначе говоря, как бы установилось какое-то равновесие отношений. Даже странно было: близость первых вечеров, которая, казалось, должна была окрепнуть, — наоборот, как бы рассосалась. Потянулись было друг к другу люди, но что-то их остановило, словно предупреждение они какое получили, что ближе нельзя. Может быть, неотвратимость скорого расставания или то, что они больше уже не были загадкой друг другу и им уже незачем было стараться кому-то понравиться.

Всех это, видимо, устраивало, потому что, когда Оля в один из вечеров у костра предложила каждому рассказать о себе — это у нее осталось еще с пионерского лагеря, где она была вожатой, — над ней лишь снисходительно посмеялись. Впрочем, не все.

— А что! — то ли почувствовав неловкость положения или действительно приняв затянувшееся молчание на свой счет, взволнованно потер лысину Алексей Федотович. — Мне, что ли, как старшему начинать?

— Давай, Алексей Федотович! — хлопнул его по плечу рядом сидящий Сердюк. — Давай поведай нам про свою жизнь!

— Ну что… — не заметив его тона, начал Алексей Федотович. — Работаю бухгалтером… В ЖКО… Работа, конечно… Да и вообще… Раньше все уходить собирался, потому что ЖКО для народа — вроде красной тряпки для быка… Во всем ЖКО виновато. Да дети малые были, рядом, удобно, всегда домой сбегаешь… А теперь уж привык… Хотя, конечно… ЖКО — вроде ругательного слова. Да смеетесь же, вижу… А что, ЖКО — как громоотвод, может, для этого и создано? Чтобы на него все грехи можно было валить. Крыши текут — ЖКО, воды нет, тепла нет, шумно в квартире — ЖКО… И переименовывают нас чуть не каждую неделю: то мы домоуправление, то ЖЭК, то участок. И нет у нас ничего — ни оборудования, ни средств, у слесарей вон даже пакли нет. А все к нам идут. Вот где психологию-то людскую изучать… Старушки вдовы… Заходит человек — и сразу видишь: этот просить будет, и ему еще долго не сделают, а этот требовать, газетой стращать. А другие сразу в райисполком звонят, к нам не приходят, оттуда уже нам приказ спускают… Да что, неинтересно это вам…