Повесть «Лестница в небо»

Мать долго не вставала с постели, когда он погиб. Их было только двое у нее — два сына. Второй, вулканолог, погиб на другой год после Валеры. Получив телеграмму, она долго держала ее в трясущихся руках, потом тихо засмеялась — сошла с ума.

Валеры давно нет, но его смерть продолжает укорачивать и без того короткую жизнь других.

Я смотрю на часы и сухо замечаю:

— Уже восемь. Пора.

И, как к волшебнику, в могущество которого не слишком  верят, но страстно стараются поверить, женщины подходят ко мне, словно их зыбкое счастье в моих заскорузлых ладонях.

Их взгляды трудно, но нужно выдержать. Глаза кричат: «Мы знаем, мы знаем, что там очень опасно, но ты обмани нас! Обмани, заставь поверить в обратное!»

— Береги Колю!

— Да, конечно. Я буду беречь, — обещаю я и думаю о том, что через несколько недель Аксенов в составе  штурмовой группы пойдет туда, куда еще никто никогда не ходил, и никто не может заранее сказать, что из всего этого получится.

Я перехожу из рук в руки.

— Ты во всем виноват. Береги Сашу.

Это о Боброве.

На моем лице не прочесть и тени того странного смятения, которое я сейчас испытываю.

— Береги его.

И я должен его беречь. Я обязан его беречь. Но как его беречь, если он, и только он со своей обезьяньей цепкостью может пройти по узкому уступу над обрывом, где никто другой не  пройдет. На Земле он неуклюж и рассеян, в глубине же Земли же совершенно преображается.

Я должен их всех беречь, но как их беречь, когда моя обязанность — делать как раз обратное: каждый день досылать их с риском для жизни на штурм еще не изведанного.

И еще одни глаза. Которых боюсь больше других, потому что им не могу врать. Они пытаются быть спокойными.

— Ты опять уводишь Володю в свою мерзкую пропасть?

— Опять.

Глаза долго молчат, потом вздрагивают и становятся глубокими от боли.

— Ты опять пошлешь его во главе штурмовой группы?

Я не могу врать этим глазам:

— Опять.

— Но почему именно его?

— Ты же знаешь… К тому же, если пойдет он, больше шансов, что они вернутся.

Мужество покидает глаза. Они загораются одиноким огнем отчаяния. Они становятся враждебными.

— Я возненавижу тебя, если с ним что-нибудь случится. Запомни это. Я возненавижу тебя…

И только сейчас, в последние минуты перед дорогой, чувствуя на своих плечах непрочное тепло женских рук и не зная, куда деться от вопрошающих глаз, я в полную силу понял, в какой мере я ответствен за этих парней. Ни один день я не должен забывать об этих глазах, оставшихся на другом конце тонкой, только кажущейся прочной нити.

«Я возненавижу тебя, если…»

И так во всех глазах: «Ты должен мне вернуть его. Он мой!» — читал я отчаянный крик.

Я чувствовал, как во мне сжимается стальная пружина. Нет, моя забота о моих парнях должна быть не жалостью. А наоборот, я должен быть с ними жестким и даже жестоким. Для их же блага. В этом не только успех нашей работы, в этом залог возвращения. А я должен вернуть их этим глазам.

Но женщины, а может быть, и некоторые из моих парней не знают самого главного. Они, может, и не догадываются, что моя с виду большая власть — власть начальника — есть не что иное, как одна только видимость. Как только начнется работа, настоящая работа — я незаметно растворюсь среди остальных. Я еще имею какое-то право, и то очень ограниченное, приказывать здесь, при подготовке экспедиции, или у экспедиционной избушки, намечая работу на следующий день, а в пропасти все равны перед жизнью и смертью, в пропасти я рядовой раб нашего общего дела. А руководить работой будут строгая необходимость и непредвиденная случайность. В пропасти я не буду иметь морального права приказывать, потому что там каждый не хуже меня знает, что нужно делать в данную минуту, и сделает все возможное и даже невозможное. Я могу только посоветовать, подсказать, в пропасти отпадает сама необходимость приказов, все чувствуют их глупую нелепость. Они оскорбляют в нас то высокое, что дает право каждому из нас чувствовать себя человеком, а всем вместе называться товарищами. И если я попытаюсь вернуть свое начальствующее положение приказом, это значит, что я в кого-то не поверил, — и сразу рухнет и распадется в ничто та молчаливая теплота, что называется мужской дружбой, которую мы по крупинкам собирали годами. Меж нами проляжет страшная пропасть, в тысячи раз глубже той, которую мы собираемся штурмовать, и эту, внезапно возникшую между нами бездну нам никогда уже не преодолеть.