Повесть «Лестница в небо»

Но абсолютно все заранее невозможно предусмотреть, и моя роль начальника сводится к роли безликого диспетчера. Да, это так! Моя роль в том, чтобы следить за мелочами и, по мере возможности, предотвращать случайности, а если это невозможно — вгонять случайности в необходимое русло. В этом мое назначение, в этом моя сила, которая дает мне право держать всех в постоянном напряжении. Но никто не должен чувствовать, что это невероятное напряжение исходит от меня. Просто этого требует работа, просто этого требует необходимость.

*   *   *

Я лежу в грузовике. В небе качаются облака, вислые березы с шумным любопытством заглядывают в кузов. Я закрываю глаза и счастливо улыбаюсь: наконец-то я снова в дороге, наконец-то я снова дома.

Поворачиваю голову, моя щека прикасается к жесткому брезенту штормовки — это словно прикосновение женских рук. На ногах приятная тяжесть сапог. И снова улыбаюсь. На душе пустынно и гулко, как в этом безбрежном небе. И никаких забот. Все сделано, что нужно было сделать. Все забыто, что нужно было забыть. Пусть не насовсем, пусть только на длину дороги, но сегодня живешь лишь волнующим ожиданием предстоящей работы.

Позади напряженные и неимоверно долгие месяцы подготовки. До самого последнего дня все казалось, что обязательно возникнет еще какая-нибудь преграда, которая нам помешает тронуться в путь. И теперь можно беззаботно смотреть в небо.

Слева от меня и справа — жесткие плечи товарищей. Ребята тоже смотрят в небо, прищурив глаза от синевы. Бродят на губах смутные улыбки, как тени облаков в воде тихих плесков. Кое-кто еще под впечатлением прощания, еще вчера им было трудно уезжать из городских пут, из нежности, а сегодня они уже ни за что туда не вернутся. Они уже полны другим счастьем. Их позы беззаботны и уверенны. Они сбросили с плеч сладкую паутину ласки и стали шире в плечах. Резче стали черты губ и уже глаза.

А в кабине рядом с шофером дремлет Евгений Степанович, или просто Степаныч, как мы зовем его за глаза. Ему вдвое больше, чем любому из нас, ему уже за шестьдесят, но он старается не думать о близком прощании с дорогой.

Запрокидываю голову и тайком смотрю на Толю. Как он жил все эти месяцы? Надо бы спросить. А что спрашивать, все равно ответит: «Хорошо!»

Странный он все-таки человек. Сколько мы вместе прошли дорог, за это время он стал мне, можно сказать, ближе родного брата, а я так и не знаю его толком. Знаю, что он один, что, как и у меня, нет у него ни отца, ни матери: он родился перед войной, в самый разгар которой родился я, и она во всем этом виновата. По обоюдному молчаливому согласию мы никогда не говорим на эту тему, а почему — не знаю.

Учит ребятишек в деревенской школе, но как он там живет, скорее всего, трудно, как вырывается до конца учебного года к нам в экспедицию, — ничего этого я не знаю. Но в самый последний день перед дорогой он непременно появится и впряжется в работу. И будет молча и ожесточенно работать за двоих, за троих, будет опекать Борю, в отличие от меня никогда не взорвется, даже когда взорвется Володя, даже когда надо взорваться, никогда не пожалуется на усталость, за все это его очень уважает  Степаныч и единственного в экспедиции называет по имени и отчеству: Анатолий Александрович. И совсем не потому, что Толя старше других.

Я буду посылать его в самые трудные места, потому что буду спокоен за группу, которую ведет он или Володя, а может быть, потому, что у него тоже на Земле никого нет, — и, наверное, за всю экспедицию у нас опять не найдется времени поговорить, а там он снова уедет в свою деревню.

Потом я перевожу взгляд на Володю. Он о чем-то говорит с Бобровым. С Володей, как и с остальными, кроме Толи, с которым к тому времени мы прошли вместе уже немало других дорог, — я познакомился в первую экспедицию, но у меня почему-то всегда такое чувство, что с ним мы вместе давным-давно, чуть ли не с самого детства.

Я хорошо помню, как меня познакомили с Володей. Когда мне неожиданно предложили работать в спелеологической экспедиции — в ней нужен был геолог, знающий альпинистскую технику, — я думал недолго, только сказал, что нас, видимо, будет двое. «Да, это точно, двое». В тот же день я послал Толе телеграмму, нисколько не сомневаясь в ответе. Были последние дни перед дорогой. Степаныч — тогда еще начальник экспедиции, с которым меня познакомили несколькими днями раньше и который все беспокоился, что Толя не едет и нет от него никаких вестей,  не пора ли подумать о другом человеке, ведь много желающих, а я все его успокаивал, что нет никакого повода для тревоги, потому что у Толи в обыкновении появляться в последний день, — так вот Степаныч в одном из коридоров подвел меня к невысокому худощавому парню, копавшемуся  около теодолитов.