Повесть «Лестница в небо»

Я скорее пошел к лодке. Но лодки не было. Ее снесло прибывающей водой. Лишь была примята осока на том месте, где я приткнул ее к берегу.

Побежал по бечевнику за поворот. Накренившись под тяжестью хвороста, она уже подплывала к следующему перекату. Раздумывать не было времени, и я, не раздеваясь, полез в воду…

Неторопливо греб вверх по течению. Лениво поскрипывали уключины, в такт им хлюпала вода в сапогах.

Вдруг мысли перепутались от сильного толчка. Я вздрогнул и обернулся: лодка ударилась носом о выступ скалы. Я улыбнулся и, сняв весло, оттолкнулся им от скользких плит.

Из-за поворота показалась наша избушка. Снова шумел перекат. Сразу стало легче. Было ощущение, что вернулся домой, где очень давно не был.

*  *   *

Вот уже несколько дней, как мы живем на Земле. Но по ночам все еще бредим пропастью. Сказывается то предельное напряжение нервов, с которым там приходилось работать. Во сне часто ловлю себя на том, что ползу каким-нибудь узким уступом или вишу на веревке в колодце.

Вчера, чуть успели потушить свечу, заговорил Боря:

— Вижу свет. Прямо перед собой.

Приподнявшись на локтях, с улыбкой отвечаю:

— Лезь с фонарем.

— Посвети мне.

Я свечу, и он по нарам медленно, на четвереньках пробирается к окну и только перед самым стеклом понимает, что это сои, и с руганью возвращается в спальник.

А сегодня ночью вскочил Рудик. Он спит между мной и Володей. Схватил меня за бороду и тревожно спрашивает:

— Кто это?

• Я.
• Кто?

— Я, Рудик.

— Почему не лезешь?

— Куда?

— Почему не лезешь? Там что-то случилось.

— Брось, Рудик. Это сон. Ночь, понимаешь, ночь. Мы в избушке.

Он недоуменно рассматривает свой спальник, все еще ничего не понимая, зачем-то толкает в бок Володю, потом наконец просыпается и виновато укладывается спать.

*   *   *

Сижу с ружьем у избушки. У моих ног обезображенный кусок еще теплого мяса, перемешанного с пухом. Это все, что осталось от рябчика, удивленно рассматривавшего меня с ветки. Я бессознательно сорвал с плеча ружье, и теперь над ним кружатся липкие мухи.

На душе — как в помойном ведре. Зачем мне нужен был этот рябчик? Из него все равно не сварить суп.

Быть убийцей теперь очень просто. Им может быть даже человек, у которого не хватит мужества зарезать курицу. Он может жалеть застреленную дичь и отворачиваться, когда режут гуся, и затыкать уши, когда режут поросенка.

Теперь не обязательно втыкать нож в курицу или штык в живот солдата. Достаточно так называемому интеллигентному человеку трясущимися руками нажать кнопку. Где-то за стеной, невидимые и безмолвные, закрутятся на вертеле цыплята или в дальних странах будут лопаться от жары и ужаса глаза детей.

Нажать кнопку, и только. На лбу интеллигентного человека выступит холодный пот, глаза на несколько секунд растерянно замечутся в ожидании грохота. Но все тихо — ни визга поросенка, ни стона солдата. Можно облегченно вздохнуть и идти выпить чашечку кофе. И даже не нужно отмывать руки от крови.

Это к вопросу о воинствующем вегетарианстве и ханжеской морали об убиенной дичи.

* * *

Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое, но это уже было в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется в памяти у тех, которые будут после.

Экклезиаст

С реки доносился странный рокот, очень похожий на шорох раннего снега о еще не опавшие листья. Шорох был до того густ, что приглушал шум переката. Я включил фонарь — над рекой кружились тысячи снежинок. Вода была белой и шевелилась, ворочалась от крупных и мелких всплесков.

— Мотыль пошел. Осень, — сказал Степаныч. — Живет только сутки, даже меньше. Всего несколько часов. Родится, взлетит белой тучей, чтобы отложить яйца для будущего поколения, а к утру покроет берега грязноватой порошей.

Мы спустились к воде. В лучах наших фонарей наискось от берега к берегу, скручиваясь и раскручиваясь в длинные белые канаты, бежали струйки тумана, и в их холодной пелене метались мириады маленьких обессилевших бабочек. Они падали в воду и все еще трепыхались, надеясь взлететь. И если им это удавалось, собрав последние силы, они летели на огонь фонарей, обжигались и снова падали в воду, и вся река была белой, словно ее покрыл осыпавшийся черемуховый цвет. И в этих лепестках лениво ворочались тысячи рыб, отчего казалось, что вода кипит. Крупная рыба била где-то в середине плеса, а мальки безбоязненно копошились стаями у наших ног. А струи тумана скручивались и раскручивались в длинные нити и бежали от берега к берегу.