Повесть «Лестница в небо»

— Знакомьтесь, Володя, это наш новый товарищ. Хорошо знает альпинистскую технику.

— Поживем, увидим, — сухо и даже,  как мне  показалось, неприязненно ответил парень, протянув мне руку. — Басаргин Владимир. — У него было худощавое,    даже как бы изможденное, монгольского типа лицо, нос с горбинкой и спокойные холодные глаза. — Извини, мне некогда. До вечера нужно успеть упаковать все приборы, — и отвернулся к ящикам.

«Скажи, пожалуйста, — усмехнулся я про себя, — какой независимый. Интересно, много здесь таких? Работать они собрались или жеманиться?»

Но таких больше не оказалось. Уже на другой день со всеми, кроме этого самого Басаргина, я был на короткую ногу, скоро мы тронулись в путь, и тут уже совсем сдружились, только он по-прежнему держался со мной холодно. Но как-то в один из трудных дней, тогда мы работали еще на Земле, на одном из привалов мы случайно легли в камни рядом, он что-то сказал, я ответил, вся натянутость мгновенно слетела, словно ее и не было.

Потом он мне рассказал, какое впечатление произвело на него наше знакомство:

— Мы долго готовились к экспедиции. Дело было новое. И вдруг перед самым отъездом Степаныч стал говорить о каком-то геологе, который пойдет с нами и будет учить нас настоящей альпинистской технике. Ждем, по горло работы, не успеваем, а его все нет и нет. «Что, этот альпинист работать собирается или он только учить нас будет, а остальное время на солнышке лежать? Такая черная работа, как заколачивать ящики, не по нему?» — спрашиваю Степаныча. «Вот-вот должен подъехать, он еще не вернулся с вулканов». И вдруг в последний день подводит какого-то рыжего бородача с тяжелым взглядом. Худущий и, как мне показалось, самоуверенный. «Ну, — думаю, — давай, давай, поучи нас. Интересно, надолго тебя хватит?» А потом смотрю, учитель-то наш учить не собирается, молчит и весь день впереди машины с топором идет, гатит болото. А вечером к ведру с кашей последним подходит…

Когда ушли в глубь Земли, у первого же колодца мы с Володей, не сговариваясь, связались в одну связку. И так работаем по сей день. И я благодарен судьбе за это. Когда мне пришлось стать начальником партии, я попросил его быть моим заместителем. Самое странное: при этом я волновался. Я боялся, что он почему-нибудь откажется, хотя бы из-за моего отвратительного характера.

Володя чем-то похож на Толю. То же исключительное самообладание и преданность делу. К Володе я стал питать особую нежность, когда узнал, что, кроме всего прочего, мы с ним земляки — в земном понятии этого слова: он родился в тех же березовых и сосновых перелесках над звонкой рекой, что и я, и куда уже никогда не вернуться. А может, нас сблизило еще и то, что он тоже осколок той же самой войны, которую все оставшиеся в живых считали последней. Его отец пропал без вести, для семьи это иногда еще хуже, чем похоронка: человека давно нет, и не будет, но в то же время он вроде бы и не умер. Боль не тухнет, постоянно питаемся надеждой, и каждый день — долгие годы — в доме покойник.

Только совсем недавно — через двадцать с лишним лет после войны — однажды вечером в низкое окно покосившегося дома постучал пожилой мужчина со шрамом через все лицо.

Долго молчал над столом, сгорбившись и широко раздвинув колени.

— Видел, как он погиб… Все эти годы написать не мог, был в плену, потом носило по разным странам. Но знал: сообщить надо… Вот пришел. Думал, что не найду. А адрес все тот же… Значит, ждали…

Он опять долго молчал.

— Мы были вместе в полевом госпитале. Дали слово, кто живой останется, навестит семью другого… В сентябре это было. В березовой роще в палатках мы стояли. Листопад… Ночью линию фронта прорвали танки. Все палатки перемешали с землей… Я остался случайно, через день подобрала одна женщина, спрятала в погребе… Когда сошел снег, в рощу долго зайти было нельзя — запах был страшный…

Сейчас на Володиных плечах мать, преждевременно ставшая тихой сгорбленной старушкой — он у нее единственный сын. И жена Люда.

Как-то я подумал: ведь почти вся наша экспедиция состоит из осколков войны. Взять хотя бы Рудика. Он старше нас с Володей, но мы почему-то относимся к нему, как к младшему, и он, кажется, соглашается с этим. Может быть, потому, что мы с Володей твердо знаем свою дорогу, а он все еще мечется из стороны в сторону. Он — тоже круглый сирота. Сироты в жизни обычно крепко стоят на ногах, а он какой-то неуверенный в себе. Одинокий и замкнутый. Добрый, но не верит в свою доброту. На него часто наваливаются приступы отчаяния, в такие минуты он становится невыносимым, и, чтобы не оставлять одного в городе, мы взяли его с собой.