Повесть «Лестница в небо»

Было странное чувство — радость, что я снова на Земле, и в то же время растущее беспокойство: я уже несколько дней на Земле, но все еще не знаю, чем живет она, что изменилось на ней, пока я здесь не был. Мысли путали ошалелые дрозды в зарослях рябинников и сырой, неожиданно прорывающийся между скал ветер.

Для ночлега выбрал большую поляну на пологом склоне, чтобы вокруг было как можно больше воздуха и света. Ночью по крыше палатки стучал дождь, и я был благодарен ему за тихие и спокойные мысли. А утром; снова бежал прощальными и звонкими осенними лесами. И совсем не было усталости, в сумерках с сожалением сбрасывал с плеч рюкзак, и только шелест костра отрывал меня от мысли, что, если бы не ночь, можно было бы еще пробежать километров пятнадцать. Костры неторопливо и спокойно рассказывали мне о времени, пролетевшем на Земле бея меня, о ветрах, постепенно разрушающих камень, об умерших деревьях, которые теперь горели в моем костре и превращались в золу, чтобы через какое-то время дать жизнь другим деревьям. Живые сосны молчаливой стеной стояли вокруг поляны и прислушивались к их неторопливому рассказу.

На третий день в одном из распадков наткнулся на еле заметную, заросшую густым подлеском старую просеку. Она поднималась вверх по хребту к самым скалам, по ней, туда же сгорбившись, тащились полусгнившие телефонные столбы с обрывками ржавой проволоки, а там, на самом верху, на скалах чернел большой крест. Этот крест мне показался странным, и я свернул с тропы на просеку, решив, что много времени это не займет.

Крест оказался полусгнившей и покосившейся деревянной вышкой, рядом на поляне приютилась крошечная избушка, к которой и тащились телефонные столбы. Отсюда в свое время, видимо, следили за лесными пожарами, потом эту заботу взвалили па себя самолеты, и о вышке с избушкой забыли.

В избушке не было даже окна, в ней не было даже печки, я осторожно открыл припертую посохом дверь, присел на нары. На полке лежала соль, спички, махорка и несколько окаменевших от времени сухарей, в углу валялось помятое ведро.

Поднялся по шатким скрипучим перекладинам на вышку: во все четыре стороны лежали горбатые хребты с желтыми и багровыми мазками березовых и осиновых перебродов, дальше к горизонту хребты были совсем синими, и я решил, что оставшиеся дни буду жить здесь.

Стал обходить свои владения. Первым делом — вода. Раз срубили избушку, где-то рядом должна быть вода. И правда, тропинка, выбитая по витым корневищам вековых сосен, привела меня к маленькому роднику.

Возвращаясь с водой, остановился на опушке, отсюда избушка, уткнувшаяся в косогор, казалась совсем игрушечной. Вокруг нее вверх по горбатой поляне рассыпались вразброд березы, а чуть дальше по пригорку холодным пламенем полыхали заросли рябины. Кусты рябины взбирались даже на скалы, а за поляной бронзовой стеной снова молчал сосновый лес.

Я открыл дверь настежь, выбросил с нар старое, пыльное сено, ножом стал резать на постель жухлую траву. За этим и застала меня ночь.

Далеко на севере замерцали редкие огоньки первых деревень, с юга хребты по-прежнему были пустынными. Я устал с дороги и не стал разводить костра. Под нарами шумно возились мыши, почему-то мне снилось южное море в торосистых разводьях, а утром я обнаружил, что мыши уничтожили половину моих съестных запасов, Я проснулся от холода. Выло по горному гулкое утро, желтые березы упруго упирались в холодное до густой синевы небо. Я выглянул из избушки: на траве, на рыжих скалах лежал иней, а вода в ведре покрылась льдом. Подняв воротник куртки, пошел за хворостом. Было до того тихо, что звенело в ушах, но вдруг откуда-то из ущелья потянул ветер, и я остановился, пораженный. Было впечатление, что кто-то напролом ломится через лес; это, прихваченные морозом, густо сыпались листья. Сыпались как-то слишком торопливо, легко и отрешенно – без боли, без сожаления. С первым морозом началась настоящая осень: еще вчера листья падали редко, как бы нехотя, а сегодня над поляной, над лесами, лад всеми Полуденными горами висел их печальней смех.

С трудом нашел родничок: он весь был засыпан листьями. Листья устилали и его дно, и когда я черпал воду, несколько холодных золотых пластинок прилипло к ведру.

Мороз убил грибы, одни лишь грузди упорно поднимали на своих сильных плечах прошлогоднюю хвою и листья. Я надевал их на березовый прутик и, густо посыпав солью, держал над костром, пока соль не топилась и не впитывалась в сочную мякоть. И терпкая горечь еще долго першила в горле, ее приходилось заедать черникой.