Повесть «Лестница в небо»

— Вы, конечно, сторонник Илюшина?

— Нет, я, пожалуй, где-то посередине. Я был бы сторонником   вашего   мужа,   если   можно было бы родиться вновь после того, как пролетишь между перекладин. Я был бы сторонником Илюшина, если был бы уверен, что проживу хотя бы сто лет. Я хорошо понимаю вашего мужа, но, к сожалению, не могу не согласиться и с Илюшиным. Потому что смерть вашего мужа — это не только смерть вашего мужа и даже не только смерть нашего  товарища. Она тяжело ударит по всему нашему делу. Работа некоторых партий, в том числе и илюшинской, будет на некоторое время приостановлена, и это, конечно, но самым лучшим образом скажется на результатах. Простите меня за такую циничную откровенность, но иначе я не могу, если вы хотите правды. Лучше было бы, конечно, если бы все это я сказал вам не сегодня, а как-нибудь в другой раз, когда немного отболит.

— Нет, спасибо, я все поняла, — сказала она и снова поймала меня глубокими от слез глазами. — А вы думаете, что отболит? А?

Я молчал.

— Отболит… — повторила она тихо. — А вы спросите об этом у своей жены. Вы тоже, наверно, сделали ее старухой. Вы, видимо, тоже такой же безжалостный.

— У маня нет жены.

— Нет?.. Тогда совсем не женитесь.  Не обрекайте ее на такое. Когда вы, мужчины, женитесь, вы не думаете о том, что можете дать нам. Вы думаете только о себе, чтобы только вам было   удобно. Вы женитесь   только потому, чтобы вам было куда возвращаться из своих дорог, мы вам очень нужны в такие минуты. А вы подумали хоть раз, как мы живем эти долгие и одинокие месяцы и годы ожидания?

Плечи ее затряслись. Мокрым лицом она уткнулась мне в грудь.

Я зачем-то  пытался прочесть в окне бортовой номер самолета, стоявшего напротив.

«Вы думаете только о себе, чтобы вам было куда возвращаться после своих дорог. О нас вы не думаете. Вы думаете только о себе…»

Вошел парень в летной куртке, в унтах.

— Вертолет готов.

Ее плечи затряслись еще беспомощнее.

— Возьмите меня туда?

— Поймите, не могу.

Ноги ее подкашивались. Я довел ее до кресла. Не оглядываясь, вышел.

Вертолет прошел над заснеженными улицами маленького городка, вверх по реке нырнул в горы. Прильнув к окошку, я смотрел на спрятавшуюся подо льдом реку, — по ней мы всегда возвращались из дороги: счастливые, когда дорога была счастливой, угрюмые, когда теряли друзей.

В голове стучала громкая мысль:

«Имеем ли мы право своей смертью укорачивать и без того короткую и нелегкую жизнь самых близких людей? Имеем ли мы право оставлять одинокими матерей и жен?»

Нет, не имеем мы на это права! Не имеем!1

Но как-то мы ведь должны делать свое дело?

Должны!

Хотя бы только потому, что не может остаться напрасной смерть Валеры, и смерть Марселя Лубана, и смерть Васинского, и смерть многих других, ради людей отдавших себя Дороге.

Но в этом пути мы тоже не застрахованы от смерти.

Как же быть тогда? Как?

Может, тогда мы не имеем права иметь близких, чтобы потом не делать их несчастными?

Но ведь ты знаешь, что это такое — не иметь близких.

Какой-то замкнутый крут!

«Вы думаете только о себе. Мы нужны, чтобы вам было куда возвращаться после своих дорог. Только тогда мы вам нужны. В другое время, вы думаете только о себе…»

Я расстегнул куртку, достал из кармана записную книжку. Долго не решался ее раскрыть. Красный осиновый лист и письмо к тебе лежали вместе.

Встречный ветер выбивал из вертолета крупную   дробь, осиновый лист подрагивал в моей ладони и тихо шуршал.

«Вот взять и отправить его тебе, как последнее прости…»

Кажется, так подумал я, когда подобрал его па тропе около

Медвежьей пещеры.

Стоит мне сжать ладонь в кулак, и он превратится в серую пыль. Но однажды он остановил меня на краю пропасти, не дал шагнуть в безрассудство. Так пусть останется лежать в записной книжке. Много места он не займет.

Я осторожно положил его обратно, а письмо изорвал на мелкие кусочки и держал их в ладони, пока вертолет не приземлился — словно хранил тепло изорванных слов. Я все еще держал их в ладонях, пока шел к пропасти. И когда заглянул вниз. Они, видимо, стали мешать мне, когда я стал обвязываться веревкой, я не заметил, когда разжал кулак, только вдруг увидел, как ветер подхватил их и понес по снежному насту.