Повесть «Лестница в небо»

— Да ты что, только зашел — и обратно.

— Надо, ребята. На минутку забежал. Поделиться радостью. Дел теперь выше головы.

— Ты уж не забывай нас. Приезжай почаще.  Мы ведь скоро уходим.

— Может, мне тоже пойти с вами, ведь у вас столько новичков? Как вы с ними?¹

— Не  надо об этом,  Коля, — говорю  я. — Не  надо.

— Вот хожу по улицам и смотрю, — вздохнул он, как у нас любят говорить — на смену нашу. На сопляков на этих, которым лет по 19—20. Ничего ребята растут. Только шляются без дела. Не знают еще цены одному дню, одному часу. А в чем их винить? Мы тоже и их годы не знали. Почему мы узнаем цену всему слишком поздно? Пока не побываем сами на сомнительной грани между жизнью и смертью. Вот не пошел бы с вами, так до сих пор, наверно, так и ходил бы балбесом. Иду вот по улице и думаю: «Хорошие ребята, но каждого из вас надо бы подержать над пропастью, как котенка, чтобы  почувствовали вкус жизни». Каждого, как каждому делают в детстве прививку от оспы. Иначе они будут болтаться до 25, иногда до 30 и не знать, что к чему. А это в те годы, когда каждый час равен десяти… Ну, я побежал, ребята. А то заболтался.

— Беги, Коля.

В деревянном доме напротив чуть слышно — музыка. Знакомая мелодия. Это «Коррида» Громина.

Когда слушаю ее, вижу голую, выжженную солнцем степь и бредущих до ней, мучающихся от жажды солдат. Гимнастерки побурели от пота и соли, а дороге нет конца, и неизвестно, что ждет впереди.

Еще совсем недалеки те времена, когда солдат одевали в опереточно-красивые мундиры, сражения разыгрывались, как преферанс или плохие спектакли, и солдаты умирали с именем подлеца, разыгравшего этот спектакль. Настоящей была только кровь, но кровь солдатская во все времена не очень дорого ценилась. Теперь войны стали войнами, и каждый раз солдаты умирают с проклятиями, с надеждой, что это была последняя война на планете. Люди прокляли войну, сняли с нее кроваво-опереточный мундир романтизма, и это ужо хорошо.

Люди прокляли войну, но войны все еще продолжаются.

Солдаты! Сколько уже веков они бредут вокруг планеты, втыкая друг в друга штыки! Сколько их уже закопано в земной шар и сколько их еще в него закопают?

Сколько еще будет горбов на Земле от их могил? Сколько еще будет потерянных поколений? Сколько случайных встреч возведут в ранг любви, только потому, что каждый мечтал о ней, и она на самом деле могла быть?

У Кольки родилась дочь, и он сегодня самый счастливый человек на Земле. Но неужели и ей суждено преждевременно поседеть, заламывая руки над убитым’ мужем или сыном? Неужели это никогда не кончится?

— Ребята, давайте выпьем за Кольку, — говорю  я. -Чтобы у него все было хорошо. Чтобы его дочь не знала, что такое война.

— Давайте, — говорит Володя.

— А вина-то нет, — бурчит Боря. Он все еще дуется.

— Сбегай, Рудик! Ты ведь у нас пан спортсмен.

— А я уже давно ботинки натянул. Жду, когда они догадаются.

Мы молчим в темноте. Меня вдруг передернуло от промозглого холода. Я вспомнил западню, в которую мы попали в прошлую дорогу.

— Ребята, сознайтесь, в последнюю экспедицию каждый тайком дал себе слово, что больше никогда туда не вернется. Было?

— Было, — говорит Боря.

— Было, — несколько подумав, ответил Сухарев.

— Да, — соглашается Володя. — Но зачем ты это?

— Да так, просто к слову пришлось.

— А как Толя? — повернулся ко мне Сухарев.

— От него нет никаких вестей. Как уехал в свою деревню, ничего от него нет.

—  Как же он?

— А что он? Он пойдет в любом случае. Только примерно за месяц перед отъездом его нужно будет предупредить телеграммой.

* * *

— Ты опять уводишь от меня Володю в свою мерзкую пропасть?

— Опять.

— Когда это, наконец, кончится?

— Не знаю. Когда-нибудь кончится.

— Ты обо мне хоть раз подумал?

— Думал.

— Плохо ты думал.

— Но мы через полгода вернемся.

— А ты знаешь, сколько это — полгода? Ты ждал хоть однажды кого-нибудь полгода?

— Нет.

— Вот видишь.

— Так что же ты от меня хочешь?

— Ничего я от тебя не хочу.  Но ты опять отбираешь у меня мужа.

— Ну, не пускай его тогда. Удержи. Силой, кстати, я его не тащу! Не пускай!