(Да и ныне, когда церковь уже действует, за ней присматривают всего несколько пожилых женщин, — да и вообще в храме больше женщины, — остальным не просто нет до нее дела, но и норовят напакостить, отомстить неизвестно за что, один бульдозером ограду сквера снесет, другой что-нибудь стащит, а уж запустить телят на территорию аксаковской усадьбы — обязательное дело, а на уборку территории перед очередным Аксаковским праздником ни один надеждинец не выйдет, теперь уж не райком КПСС, а администрация района устраивает нечто вроде субботника, сажает в автобус работников всевозможных районных служб, и они, затаивая зло на надеждинцев, а заодно и на Аксаковых, рвут с корнем заматеревший чертополох, татарник, крапиву… И потому я не самообольщаюсь).
И потому я не самоообольщаюсь, хотя верю, как в великое будущее этого храма, так и в великое будущее Надеждина. Хотя, если разобраться, почему именно я восстанавливаю этот храм: я здесь не родился, никогда не жил, в моем селе никогда не было церкви? Я сам себе не мог толком этого объяснить, хотя сам себе могу твердо сказать: не ради славы, не ради собственного самоутверждения. Если того и другого я в жизни все-таки искал, то в писательстве, которое считал для себя главным, а все, что было связано с Надеждиным, у меня было, как я уже говорил, как бы по пути, как бы из досады, что этого не делают другие.
Как бы то ни было, все, что касалось Сергея Тимофеевича Аксакова, все, что касалось Надеждина, у меня получалось. Накануне 200-летия со дня рождения Сергея Тимофеевича, накануне наступающего на Россию Нового Смутного времени, мне удалось (разумеется, я был не один), убедить правительство Башкирии, которое тогда возглавлял Марат Парисович Миргазямов, отреставрировать не только дом в Уфе, где Сергей Тимофеевич провел детство, но и разрушенную церковь в Надеждине – якобы под библиотеку, потому как тогда даже речи не могло быть, чтобы начать восстанавливать ее, тем более силами государства, как действующий храм.
Я убедил, что на 200-летие С. Т. Аксакова приедут многие гости, в том числе и из-за рубежа, и потому было решено провести в село воду, газ, центральную улицу заасфальтировать и построить пруд на месте небольшого пруда с навозной плотиной, описанного в «Семейной хронике» и даже соорудить на нем копию мельничной амбарушки (сейчас в ней временный музей семьи Аксаковых).[1]
Как ни странно, все со мной согласились. Сейчас я думаю: это не могло быть случайным. Несколькими годами раньше это было еще невозможно, несколькими годами позже это было уже невозможно. И в то же время это делалось тогда, когда центральная власть уже была бессильна приказывать, но на всю катушку еще не грянула разрушительная «перестройка».
Оказалось, что мы начали в самое время. Люди, помогавшие мне, может, до конца не осознавали, что вместе со мной они начали делать накануне Нового Смутного времени: храм, объединяющий всех во время надвигающегося всеобщего разъединения, должен был встать как бы подспудно. И, может, даже хорошо, что не все, кто так или иначе помогал или мешал мне, в полную меру представляли суть Дела, которое мы начинали, как и подлинного значения семьи Аксаковых, нравственно-философской мысли, которую они продолжали. Иначе одни, может, испугались бы, другие — стали мешать жестче.
Не все было гладко, как ныне мне порой уже самому кажется. М. П. Миргазямов, к которому я в очередной раз пришел с просьбой помочь лесом, взялся сначала за карандаш, потом за голову: того леса, отборного, наилучшего, который он уже не раз выделял для Мемориального дома-музея С. Т. Аксакова в Уфе, хватило бы уже на три таких музея. Не говоря уже о том, что отборные, хорошо высушенные доски, наутро превращались в сырые, синие… 200-летие С. Т. Аксакова совпало со временем первой волны интенсивного строительства чиновничьих дач. Ну что ж, если бы все были святые, в свое время не рухнула бы Россия. Не устроили бы в храме святого великомученика Димитрия Солунского колхозный склад (хорошо еще, что склад), а в доме, в котором Сергей Тимофеевич провел свое раннее детство, венерологический диспансер. Но было и более горькое, чем ворованные чиновниками министерства культуры бревна и доски. К этому времени я уже был не таким наивным провинциалом, уже неплохо знал Москву, в том числе литературно-бюрократическую: порой неплохие русские литераторы, переехав туда, скоро становились, за редким исключением, неприступными и хамоватыми чиновниками, о москвичах я уже не говорю. Но одно дело, когда я в Москве толкался со своими рукописями, может быть, на самом деле никому не нужными, но другое дело – я до сих пор с горечью и стыдом вспоминаю то потрясение, которое испытал, приехав в Москву по поводу 200-летия со дня рождения С. Т. Аксакова. Не помню, кто из русских историков сказал о преподобном Сергии Радонежском: «Время народных бедствий и общественных неурядиц – его время». Эти слова, по моему глубокому убеждению, в той же мере можно сказать о Сергее Тимофеевиче Аксакове, ибо суть его – духовное продолжение на Земле преподобного Сергия. И, по моему тогдашнему, как, впрочем, и нынешнему убеждению, 200-летие С.Т.Аксакова должно было стать осмыслением не только его творчества, но и осмыслением, чем или кем была не только для русских, не только для России, но и для всего славянского мира семья Аксаковых в пору нового трагического разрыва в нем семейных отношений накануне вселенской трагедии Югославии, и в то же время для всего славяно-тюркского евразийского мира на рубеже Нового Смутного времени, которое уже тогда совсем не случайно снова наползало на Русь.
