Михаил Чванов

О мужестве писателя. Посвящается памяти Юрия Павловича Казакова.

У рано умершего Юрия Павловича Казакова, человека очень печальной, типично российской писательской судьбы, есть рассказ «О мужестве писателя». Совсем небольшой рассказ, всего пять страничек, но когда я впервые прочел его, а написан рассказ где-то в середине шестидесятых годов, он буквально потряс меня. Да, наверное, не только меня. Позже я перечитывал рассказ снова, и хотя уже не было от него того первого озноба, но все равно — замирала душа от одиночества и безысходности писательской судьбы. Все это, разумеется, хорошо известно было и до Казакова, но как-то не принято было об этом, как и о многом другом, вслух говорить, была в этом своя горько-сладкая профессиональная тайна.

И вот прошло и много, и всего-навсего — 20 лет! Все эти годы я жил со странным чувством не то чтобы прямого ожидания беды, а на каждое поколение что-нибудь да выпадало-приходилось — война или революция, голод или мор, а то и все вместе взятое — неужели нас обнесет? Ни одно поколение не обносило, а нас вдруг обнесет? Чем мы лучше других?

Как ни любили мы плакаться на свою судьбу, на трудное военное и послевоенное детство, давайте наконец признаемся себе, что в общем-то мы. ведь — довольно благополучное поколение: одни уже дожили до золотой середины, другие ее перевалили, — и, по крайней мере, тихо, сыто, ну да, хватили немного военного и послевоенного детства, но это в общем-то мелочи, все это было временно, впереди всей грезился свет. А так: помойки были полны хлеба (старушки, помнящие послереволюционный голод, вздыхали: «Не к добру, ох не к добру!»), богатых не было, но не было и бедных, только уж если самый последний бездельник и пьяница. Жили в каком-то странном полублагополучном тумане: вся страна была в скульптурах и портретах Ленина, в кумачовых транспарантах, прославляющих его дело, хотя давно уже, постепенно трансформировав его сатанинские идеи, слава Богу, жили не по нему, и никто, даже из вождей наших, толком его не читал. Как жили? Как жизнь подсказывала, хотя идиотизму ленинского еще много было, жили порой даже по разуму, и снова превратили Россию в великую страну, хотя внешне не отказались от Ленина — то ли по инерции, то ли из инстинктивного чувства самосохранения, что не простят нам отступления от него, что не дадут нам жить не по нему, как не дадут нам быть великой страной, хотя мало кто об этой страшной тайне знал.

«Неужели обнесет? Ни одно поколение не обносило, а нас вдруг обнесет?» с хрупкой надеждой думал я.

Нет, не обнесло: на страну, — это только кажется, что неожиданно, — была обрушена так называемая «перестройка». Казалось, что уже столько раз обманутый и больше ни во что и никому не верящий народ (а в душе он, оказывается, ждал нового откровения) как малое дитя доверчиво потянулся, казалось, к свежему слову, заслушался ее плешивого соловья-балаболку — и в очередной раз жестоко обманулся, и тут же жестоко обманулся-купился еще раз, поверив другому ее соловью-разбойнику, который, чтобы сожрать первого, делал все тому поперек, и вместе они развалили страну, которую наши предки строили много веков, обрушив ее народы в нищету и в кровавую междоусобицу…

В перестроечном шабаше, в гнойно-похабном разгуле «демократической» литературы потянуло меня на старую и добрую русскую прозу. Забрался я в свое загородное шестисоточное садово-огордное имение, на которое теперь вся надежда и, как лекарство, с какой-то странной тоской стал читать Бунина, Лескова, но не было у меня от этого чтения прежнего сладостного наслаждения, а было такое ощущение, что они еще тогда чувствовали эту самую нашу «перестройку», что в народе вашем есть что-то такое, не знаю, плохое или хорошее, что он снова и снова дает обмануть себя, и оттого так печальна и безнадежно светла их проза.

И дошла у меня так очередь до Юрия Павловича Казакова. Не скурвился он, как многие, не продал талант на прославление ударных строек, а тяготел душой и письмом своим к старой русской прозе, и захотелось мне вдруг почитать его тихие рассказы. И в первую очередь, конечно, прочел я рассказ «О мужестве писателя», который в свое время меня, начинающего литератора, потряс. И поразился — рассказ показался мне не то чтобы наивным, а как это точнее и не обидно сказать, устаревшим, что ли, может, имеющим отношение лишь к конкретному времени, к тихим и в общем-то благополучным шестидесятым и семидесятым годам.

Юрий Павлович Казаков писал:

«Писатель должен быть мужествен, думал я, потому что жизнь его тяжела. Когда он один на один с чистым листом бумаги, против него решительно все. Против него миллионы написанных ранее книг — просто страшно подумать! и мысли о том, зачем еще писать, когда про все это уже было. Против него головная боль и неуверенность в себе в разные дни, и разные люди, которые в эту минуту звонят к нему и приходят, и всякие заботы, хлопоты, дела, как будто важные, хотя нет для него в этот час важнее того, которое ему предстоит. Против него солнце, когда тянет выйти из дому, вообще поехать куда-нибудь, что-то такое повидать, испытать какое-то счастье. И дождь против него, когда на душе тяжело, пасмурно и не хочется работать.

Leave a Comment

Ваш адрес email не будет опубликован.

Top