А истинное мужество писателя совсем иного рода, ибо писательство в России всегда было не профессией и даже не способом самовыражения, а формой жизни: или человек живет нормальной человеческой жизнью или писательской. Это подобно тому, как теперь утверждают ученые, что жизнь во Вселенной может существовать не только на органической, но и, например, на кремниевой основе. А форма этой жизни такова, что не может быть в принципе благополучного писателя: он пишет, а все его благодарно слушают. Это заблуждение большинству из нас уже завтра, впрочем, уже сегодня, очень дорого будет стоить: мы собирались пусть на трудный, жертвенный, но счастливый праздник, мы претендовали быть если не совестью народной, то хотя бы его голосом, а нас народ в специально созданном бедламе, чтобы он ни о чем не думал, кроме хлеба, просто забудет. Лишь иногда зло и удовлетворенно вспомнят: «А они, оказывается, еще живы и грызутся между собой как пауки в банке, набрасываются друг на друга», специально умалчивая, что набрасываются не писатели на писателей, а неписатели с писательскими удостоверениями с визгливыми бабьими голосами на писателей (заметьте, они нормально, без визга, и говорить-то не умеют), отбирая у них последние крохи.
Это в благополучные шестидесятые годы сложилось представление о благополучном советском писателе (кстати, истинные советские писатели и сегодня живут безбедно, получив все, что только можно получить от существовавшего строя и от КПСС, а по их мнению, все-таки не дополучив, и потому они ныне так ненавидят и существовавший строй и КПСС, они быстро перестроились и снова воспевают очередных пламенных революционеров, которые ныне в очередной раз обещают обманутому народу землю и фабрики и что волки трогательно будут заботиться об овцах): у него, если не ежегодно, то через год выходят книги, которые его, кроме морального удовлетворения, плохо, хорошо ли кормят, к его голосу прислушиваются, в том числе сильные мира сего, он почетный гость всевозможных праздников и форумов, у него хорошая квартира, дача, поездки за границу, хотя и. тогда все это относилось больше к номенклатурной писательской элите, но порой перепадало и иным, в том числе и провинциальным писателям.
Писателям даже завидовали, не только их популярности, но даже и их состоятельности, и были огромные очереди к писательской кормушке так называемых молодых и начинающих писателей, среди которых настоящих писателей было не так уж много, всем хотелось стать не столько писателем, сколько хватануть от жизни их скромных привилегий: получить за счет литфонда путевку в дом творчества или санаторий, скатать на какие-нибудь дни литературы, на которых славно кормили и поили, а сытому и пьяному не трудно было поверить в свой талант и в свою великую значимость для родного народа.
Но давайте ныне, взвыв от голода и ненужности своей, не озлобимся, не потеряем чувства реальности, а признаемся себе, что эти скромные привилегии обязывали нас (а исключение — только единицы) недоговаривать, писать если не ложь, то полуправду, которая, может, хуже откровенной лжи, нас как бы специально подкармливали за наш же писательский счет, чтобы держать на поводке, который порой мы, обманывая себя и других, делали вид, что не замечали, Давайте наконец честно признаемся себе, что если для народа это были действительно более или менее благополучные годы, хотя уже намечался очередной раз удар по крестьянству в виде хрущевского благовидного укрупнения бесперспективных деревень, но для писателя в России это относительное благополучие было как раз ненормальным состоянием, если хотите, развращающим исключением из правил, ибо никогда на Руси, а позже в России писатели не жили благополучно, ибо это противоречит самой сути писательства, ибо иначе они просто не писатели.
Писатели на Руси, как правило, умирали в скиту, как Нестор, их сжигали, как Аввакума, они умирали в нищете, в сумасшедших домах, от чахотки, их убивали на дуэлях, просто убивали, они спивались, вешались, бросались в лестничные пролеты, и даже благополучный граф Лев Николаевич Толстой в страшной смуте души умирать ушел из дому и умер как бездомный. А уж после революции — и говорить нечего: Есенина убили, Клюева и Гумилева и многих других — расстреляли, десятки сгноили в лагерях. Судьба Ахматовой, Цветаевой… В конце концов застрелился «благополучный» Фадеев. Да и в благополучные шестидесятые и семидесятые годы продолжал свои тернии Александр Солженицын, в тюрьме начал писать Леонид Бородин. Я не говорю о всевозможных одинаково подлых Демьянах Бедных я Алексеях Толстых. Один — разночинец, второй — граф, мучающийся от «безденежья», от него его вовремя спасла Сталинская премия в сумме 200 тысяч рублей за роман «Петр Первый», который в то время даже не был закончен. Сталин знал, кому давать. Сталин был уверен, что граф не подведет «рабоче-крестьянскую власть». «Радости и восторги было трудно описать, — свидетельствовал позднее Б. Прянишников — В безденежье его вогнала поездка в 1940 году в «освобожденный» Львов. Там он накупил множество разных вещей, истратив десятки тысяч рублей на серебро, дорогие вина, роскошные скатерти и салфетки с монограммами».
