Мы идеализировали роль интеллигенции, роль писателя, в жизни народа, представляя его как духовного вождя, и народ слушает его с раскрытым ртом. Слушать-то он, может, и слушал, но как только поманили очередной сатанинской свободой-похлебкой… Мы желаемое выдавали за действительное, самодовольно обманывая себя, и потому мы еще так растерялись сегодня. Оказалось, что мы не только не духовные вожди, а существовали в большинстве своем для самоудовлетворения, ну, в лучшем случае, может, для того, чтобы аспиранты кафедр советской литературы, изучая наше творчество, становились кандидатами, докторами наук. Да-да, даже самые большие из нас затрагивали, может, лишь самый краешек народной души, а остальная литература существовала лишь для самообеспечения, и даже — не для развлечения, как на Западе, что, впрочем, нормально. Пекут себе детективы, чтобы на досуге культурно отдыхал, не очень-то задумывался народ, но ведь на большее-то они и не претендуют. А мы и для развлечения-то настоящего существовали лишь немногие, потому что мы изображали себя очень серьезными духовными вождями. Наши книги существовали, может, даже не для реквизита сервантов, над чем мы очень любили смеяться, хотя серванты преимущественно забивали в лучшем случае — классикой, в худшем «Анжеликой» во всех ее ипостасях, а не нами, а мы существовали для так называемого литературного процесса, то есть для видимости, для обмана самих себя. И если нас читали, то преимущественно потому, что не было другой, настоящей и не настоящей литературы, которая была запрещена и которая так стремительно вытеснила нас сегодня. Оказалось, что мы писали только друг для друга, впрочем, друг друга-то мы толком не читали, ревниво определяя свое место среди других лишь по докладам и отчетам литературных чиновников.
Мы всегда, даже в XIX веке, даже в пору великой русской литературы, — и, может, как раз она создала эту иллюзию, — слишком верили в силу писательского слова, и, может, тем самым пытались подменить ей кого-то, — кого или чего, может, и не оказалось или не сложилось до сих пор в России, каких-то государственных, общественных или нравственных институтов. И потому еще, может, так страшны и неожиданны бывали провалы в исторической поступи страны и народа — уходила, надорвавшись, из жизни очередная группа честных, истинно народных писателей-единомышленников, как, например, славянофилы, и наступал как бы вакуум, который тут же заполнялся химерой, бесами.
Да, видимо, без этой веры и без этого чувства великой всесильности литературы нельзя писать, но в то же время давно надо было понять, что писательское слово в судьбах страны и народа мало что меняет, у литературы, видимо, своя — иная роль, она уже давно перестала быть древнерусским Словом, значение которого в духовной жизни народа было действительно велико, но значение которого тоже не надо преувеличивать, и в то же время не нашла своего, места, она вместе с интеллигенцией встала как бы над народом, а точнее, вне народа. Иначе почему в конце прошлого — начале нынешнего веков зачитывались, восторгались Толстым и Достоевским, но в конце концов народ пошел за «литератором» (так он называл себя во всевозможных анкетах) Ульяновым-Лениным. Может быть, потому, что зачитывались-то, — давайте признаемся себе честно, и это совсем не умаляет гениальности, например, Достоевского, — единицы, если взять общую массу народа, опять-таки интеллигенция, опять-таки сами писатели, большинство же народа о существовании Достоевского даже не подозревало, И ныне: зачитывались Распутиным и Беловым, справедлива ставя их в ряд с классиками русской литературы XIX века, а народ пошел, оставшись равнодушным к публичному оскорблению вчера еще почитаемых писателей, за «литераторами» Горбачевым и Ельциным, и вместо Святого Евангелия у него долгое время были телепередача «Взгляд» и журнал «Огонек», вместо нравственности лозунг, провозглашенный его редактором: «Что не запрещено, то разрешено».
Идеализируя значение литературы в жизни народа, русские писатели сослужили русскому народу плохую службу. Идеализируя сам русский народ, русская литература сослужила ему плохую службу, она лишила его чувства самокритичности, он стал иметь ложное представление о себе.
Русская литература, все еще пытаясь быть Словом, всегда ставила перед собой сверхзадачу, она создавала, а при. ее гениальности это ей удавалось, параллельный идеальный мир и выдавала его за реальный, обманывая тем самым, себя и народ, и, может, еще и потому так тяжелы провалы народной судьбы.
Давайте, наконец, признаемся себе, что. и пророческой; она была только в черном смысле, что при всей гениальности Достоевского он тоже оказался плохим пророком, не сбылось ни одно его светлое предсказание, на которые так надеялись, и сбылись лишь пророчества черные. И прежде всего не сбылись его светлые пророчества насчет будущих судеб России, потому что он тоже идеализировал родной народ: победили как раз Бесы.
