Как это ни горько, надо ясно представлять себе: пришло время великой проверки, время великого испытания. Мы слишком благостно и благополучно жили, гонясь в том числе за благоустроенным бытом. Все это по ошибке, по обману и самообману называя писательством. А писательство— это крест. Нас не то чтобы подкармливали — а давали жить в относительной свободе, чтобы держать нас на поводке, а теперь за ненадобностью просто вышвырнули на свалку: мы сделали свое дело — и больше не нужны. И никогда,— я имею в виду власти, — не будем нужны. Это — не что иное, как наказание за грехи перед родным народом. В том числе и за то, что мы создали у него ложное представление о самом себе.
И нужно достойно встретить свалившиеся на нас и еще предстоящие испытания, без истерики и юродства. Нужно суметь остаться честным до конца, как перед собой, так и перед новыми, а на самом деле старыми, властями. Или уж просить у них пощады и идти служить им, либо, стиснув зубы, быть готовым разделить до конца участь родного народа.
Со смешанным чувством я слушал на одном из последних писательских пленумов воззвание к власть ныне придержащим о бедственном положении писателей. Только что обличали с трибуны эту власть и тут же эти люди слезно обращались к ней: не дай умереть, брось пятак в протянутую руку. Понятно, крайняя безысходная нужда заставляет, но, если ты честен перед собой и перед властями, выбирай что-нибудь одно. Это если бы Святейший патриарх обратился к Дьяволу: помоги, Сатана, приходы мои бедны, священники нищи, не дай погибнуть Святой Церкви!
Вот, пожалуй, и все. Давно я собирался написать рассказ о судьбе писателя. И она почему-то виделась мне в образе Юрия Казакова. Почему именно его? Не знаю. Действительно, не самая счастливая судьба, но и не самая трагическая. Были, даже в современной литературе, судьбы более трагические. Но передо мной всегда вставал почему-то Юрий Павлович Казаков. Может, по созвучию души и характера. Который хотел пройти много дорог, написать много книг, который хотел испытать любовь многих женщин. Одним только рассказом «Осень в дубовых лесах» он надолго останется в русской литературе. Вроде бы все было: талант, признание, любовь многих женщин, пришла бы пора, избрали бы в писательские секретари, дали бы, и заслуженно, в отличие от многих, премию и дачу.
А вот — как бы сам махнул на себя рукой, и даже перестал писать, — может быть, это слабость, а может, как раз мужество писателя: не хотел врать и остался наедине с одиночеством, бедностью, женщины ушли к более счастливым берегам, здоровье — тоже ушло, осталось медленное умиранье на старой даче в аксаковском Абрамцеве и какое-то покорное подчинение этому умиранию и даже как бы помогание ему. Или он предчувствовал сегодняшний день? Что это видимое благополучие, которое на Руси не правило, а исключение из правил, ни к чему хорошему не приведет? И он принципиально не захотел доживать до этих дней? Как мне однажды сказал башкирский поэт Мустай Карим: «Как я завидую Кайсыну Кулиеву! Он вовремя умер, не увидев всего этого!» И какая-то одинокая старуха, коей Юрий Павлович дает свои последние, очень редкие деньги, смотрит за ним. Русская деревенская баба, у которой, не знаю, может, все легли на войне, и он у нее не то сын, не то приживалка…
И последнее — для тех, кто, может, через много лет наткнется на этот рассказ в старой журнальной или газетной подшивке, — если он, конечно, будет напечатан, — то за него я, над которым мучился, кусая губы, целых два месяца, получил ровно на килограмм дешевой колбасы…
1992 г.
