«Многими скорбями надлежит нам войти в Царство Божие». (Деян.14,22)
«Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды», (Апостол Павел)
Жизнь еще при тебе, но почти уже без тебя…
Я уже неделю жил в Париже…
Говорят: «Увидеть Париж – и умереть!» В другое время я, может, был бы счастлив, что, раньше даже не мечтая о нем, вдруг оказался в Париже. Но сейчас я не испытывал ни капли радости от того, что нахожусь в Париже. Я не чувствовал с Парижем никакого родства, его красота не трогала мою душу, она была для меня чужой, холодной, даже мертвой. В своих прежних дорогах по другим странам если не сразу, то через какое-то время я чувствовал если не родство, то какую-то душевную близость городами, в которых оказывался с Софией, Римом, Варшавой, Краковом, о Белграде особый разговор… Разумеется, с красавицей Прагой, хотя Прага в моем сознании, вопреки разуму, существует как бы отдельно от братьев-чехов. Я знаю, что не прав, нельзя судить прямолинейно-односторонне, но я не могу простить их неоднократного предательства, начиная с нашей Гражданской войны, которую они практически спровоцировали, когда пленными солдатами кайзеровской Германии оказавшись в России, где к ним относились как к братьям-славянам, повели себя в поверженной революцией стране практически как оккупанты, ничем, пожалуй, не уступая в мародерстве немцам в Великую Отечественную войну. Я не могу им простить, что за возможность втихую вывезти российский золотой запас они сдали большевикам Колчака и потом безбедно на это золото жили до самой Второй мировой войны, не очень-то сопротивлялись гитлеровской аннексии, и две трети танковых армад, брошенных Гитлером на Россию, были изготовлены на чешских заводах. Еще много чего я не могу им простить. Так что прекрасная Прага существовала для меня как бы сам по себе, а чехи, словно тараканы в ней, сами по себе. Конечно, я не прав, потому что и мы по отношению к ним не всегда вели себя по-родственному, достойно, но ничего не могу с собой поделать, Не найдя в Праге путеводителя на русском, я купил на немецком, в списке достопримечательностей прежде всего почему-то перечислялись многочисленные синагоги. Я находил родство даже с мусульманско-арабским Дамасском, в котором оказался в разгар американских бомбардировок Ирака: в стремительно сгущающихся сумерках, вглядываясь, в силуэты минаретов на закатном небе, я совсем не как в чужие вслушивался в перекликающиеся голоса муэдзинов. Но с Парижем я не чувствовал никакого душевного родства.
И с самими французами, например, в отличие от итальянцев, я не почувствовал никакого душевного родства, впрочем, французов в Париже я почти и не видел. По крайней мере, в районе, в котором я жил, настоящих французов было меньше, чем негров и арабов, которых несколько разбавляли туристы да редкие странники вроде меня, мечущиеся по Земле и не находящие себе на ней места. А если встать пораньше, то вообще можно подумать, что ты не в Париже, а где-нибудь в Африке или на Ближнем Востоке.
Спал я плохо, если не сказать, что вообще не спал, потому что измученной душой был далеко от Парижа, и потому вставал очень рано и выходил в город, в котором, как я уже говорил, в эти часы сновали, словно муравьи, одни только негры и арабы: рабочие коммунальных служб, ночных кафе и ресторанов, мусорщики… Я смотрел на еще сонный, только что просыпающийся город со знаменитого Монмартра, недалеко от которого жил, и даже начинал чувствовать нечто вроде родства с Парижем, пока не вылезала из тумана эта самая Ейфелева башня, являющая собой яркий пример того, как с помощью назойливого пошлого пиара можно всего лишь за несколько десятилетий изменить понятие о красоте у целого народа, если не сказать у всего мира, когда символом древнего, наверное, на самом деле прекрасного города становится нелепое подобие нефтяной вышки или гигантской высоковольтной опоры электропередачи…
Жизнь еще при тебе, но почти уже без тебя…
Давно живущий в Париже, — нет, не как потомок несчастных русских беженцев в Гражданскую войну, а как международный сотрудник ЮНЕСКО, — и, разумеется, влюбленный в Париж, любезнейший Владимир Николаевич Сергеев вызвался показать мне ночной Париж. Полагаю, он специально готовился к этой поездке, потому как только мы въехали в старый город, он нетерпеливо спросил меня:
— Вы не будете против, если я включу Джо Дассена?
— Конечно, — сказал я, внутренне вздрогнув и напрягшись.
Разумеется, он включил «Если б не было тебя…» Он включил не что иное, как то, что сейчас особенно могло рвать мою душу, но откуда ему было знать об этом. Да еще взялся переводить мне на русский, а я из деликатности вынужден был промолчать, что знаю слова песни, и что каждая строчка больно режет меня по сердцу: «Если бы не было тебя, зачем, скажи, тогда б я жил? По Земле я бродил бы, скорбя, без надежды и без крыл…» Эта песня всегда трогала мою душу, но до последнего времени я воспринимал ее отвлеченно, не применительно к себе.
А милейший Владимир Николаевич включал ее снова и снова, стараясь доставить мне удовольствие. Откуда ему было знать, что это песня Джо Дассена сейчас имела ко мне самое прямое отношение, самый прямой и жестокий смысл: я здесь, в Париже, наверное, если не в самом красивом, то, несомненно, одном из красивейших городов мира, а дома у меня осталась, доживая последние месяцы, умирая от рака, жена, и я остаюсь один в этом, еще более непонятном для меня, по мере того, как я живу, мире со ставшими еще более тупиковыми вопросами: зачем существует он сам, этот мир, и зачем существую в нем я, зачем в нем существовала ты, когда все вдруг разом обрывается… И остаюсь я не просто один, я знаю, что оставшаяся жизнь будет для меня постоянным ощущением неискупной вины перед тобой, хотя, наверное, я виноват перед тобой не больше, чем ты передо мной. Но зачем Бог из нас двоих оставляет на этом свете меня? В наказание? Впрочем, может у него на этот счет еще не все решено…
«Если б не было тебя, то для кого тогда б я жил?.. Я жив, пока ты есть…», — пел уже ушедший в мир иной Джо Дассен, которого в России знают и любят больше, чем во Франции. Для французов это необъяснимая загадка, а объяснение этому, может, простое: в его песнях, о чем, скорее, он сам не подозревал, подспудно выразилось если не русское, то хотя бы российское происхождение его предков. Я видел, что Владимир Николаевич, наблюдая сбоку за моим бесстрастным лицом, если не обиделся на меня, то был, мягко говоря, удивлен. Он ожидал от меня если не бурного восторга, то хотя бы какой-то реакции, какого-то слова, хотя бы молчаливой улыбки, а я, то и дело сглатывая спазмы, которые перехватывали горло. каменно молчал, тупо уставившись в лобовое стекло автомобиля, скорее, в асфальт перед ним, и совершенно не обращал внимания на окружающие дома, площади, соборы, фонтаны, я почти не слышал его… Да, своим поведением я, конечно же, обижал его, но в то же время я почему-то не мог ему сказать, что эта песня Джо Дассена, которую он включал снова и снова, имеет ко мне самое прямое и страшное отношение, что за тысячи километров отсюда медленно, но неотвратимо умираешь ты, что ты еще у меня есть, но в то же время тебя уже нет. Но почему-то я не хотел, точнее, не имел права сейчас ему об этом сказать, хотя бы потому, чтобы не испортить его романтически-возвышенного настроения и чтобы мне не пришлось объяснять, почему в такую жуткую для себя пору я оказался здесь, в Париже, я ведь, по всему, должен быть в эти последние дни рядом с тобой. А он кружил и кружил по ночному прекрасно-холодному Парижу, снова и снова включая Джо Дассена…
Все было бы, может, не столь жутко, если мы были бы счастливы друг с другом, если бы у нас были дети, внуки, если бы ты оставила продолжение себя на Земле, а ты уходишь из этой жизни безродной, не испытав счастья и горя материнства, и в этом была моя главная и страшная вина перед тобой, которой, я знаю, нет прощения…
Жизнь еще при тебе, но почти уже без тебя…
Мой друг, летчик-космонавт Виктор Петрович Савиных однажды подарил мне свою сугубо научную книгу «Серебристые облака» с подзаголовком «Взгляд из космоса». Принимая книгу, я еле сдержал свое волнение, сам факт дарения показался мне не случайным, даже мистическим, потому что название книги разбудило во мне дремлющие, но время от времени ярко и томительно вспыхивающие смутные воспоминания-ассоциации, даже душевные потрясения детства, связанные с этими самыми серебристыми облаками.
У меня даже защипало в глазах и зачастил сердечный пульс. Придя домой, я сразу же раскрыл книжку, отбросив в сторону все свои дела: «Серебристые облака были обнаружены в 1885 году почти одновременно Т. Бакгаузом в Киссингене 8 июня, В. Лаской в Праге 10 июня и московским астрономом В. К. Цераским 12 июня. Летней ночью 12 июня 1885 г. В. К. Цераский, возвращаясь домой из обсерватории, по привычке посматривал на небо и вдруг заметил над Пресней, там, где только что были звезды, яркие с голубым отливом призрачные облака. Они были настолько яркими, что блеск от них ложился на мостовую. В. К. Цераский назвал обнаруженное им явление ночными светящимися облаками. Впоследствии немецкий ученый О. Иессе дал им более поэтичное и, может быть, потому прижившееся название – «серебристые облака». В. К. Цераский очень образно описал увиденное им: «Это настолько блестящее явление, что совершенно невозможно составить о нем представление без рисунков и подробного описания. Некоторые длинные, ослепительно серебристые полосы, перекрещивающиеся или параллельные горизонту, изменяются довольно медленно и столь резко, что их можно удерживать в поле зрения телескопа… Отличаясь видом от прочих облаков, они бросались в глаза, прежде всего, своим блеском. Облака эти ярко блистали в ночном небе чистыми, белыми, серебристыми лучами, иногда с легким голубым отливом… Бывали случаи, что от них становилось светло, стены зданий весьма заметно озарялись и неясно видимые предметы резко выступали…»
Далее в книге Виктора Петровича Савиных следовало перечисление различных гипотез, пытающихся объяснить происхождение серебристых облаков, временами зависающих над Землей на высоте примерно в 80 километров.
В первый раз я увидел серебристые облака или обратил на них внимание, кажется, после смерти деда, которого очень любил, мне казалось, больше отца и матери. Правда, тогда я не знал, что у этих облаков есть свое название, как и не знал того, что они являются в своем роде необыкновенными. В неизбывном детском горе своем, при живых отце и матери, когда у всех моих сверстников отцы не вернулись с войны, и я слыл среди них счастливчиком, и потому они меня недолюбливали, поздним вечером, съедаемый отчаянием и одиночеством, я вышел за околицу на обрыв реки к притягающей к себе, словно магнит, воде, и вдруг они засветились над горизонтом, еще больше тревожа и в то же время успокаивая душу, и почему-то я знал, что они засветились именно для меня. Может, они светились и раньше, а я, убитый горем, только сейчас поднял глаза? Или как раз они заставили, оторвать от воды глаза?
После этого случая мне не однажды в детстве приходилось видеть серебристые облака, почему-то всегда, когда мне было особенно горько, когда я особенно страдал от одиночества, тоскуя по чему-то или по кому-то неведомому. Я по-прежнему не знал, что у них есть название, что они своей необычностью волнуют не только меня, тем более, что они волнуют ученых, но они всегда почему-то странно беспокоили и в то же время успокаивали мою душу. Со временем, повзрослев и переехав жить в миллионный город, я не то, чтобы совершенно забыл о них, но практически больше не видел, или они исчезли совсем, или исчезли для меня, больше не нужные моей душе, может быть, я мог жить уже без них, а скорее, теперь их глушил искусственный электрический свет, отрывающий людей по ночам от неба, от звезд
И вдруг эта книга Виктора Петровича Савиных! Я вдруг все вспомнил: как они не просто волновали меня в детстве, а, как тогда мне казалось, спасали от одиночества и, может, даже от последнего опрометчивого непоправимого шага. Я вдруг все вспомнил, в том числе то, о чем даже не хотелось вспоминать, что я специально постарался забыть, и несколько дней ходил взволнованный воспоминаниями, благодарностью к серебристым облакам и чувством вины перед ними, что я так легко их забыл, и почему-то я знал, что они тогда, в детстве, светились если не именно для меня, то в том числе для меня. И в то же время родилась тревога: Виктор Петрович мог и не догадываться, что подарил мне свою тоненькую книжицу не случайно, может, это своего рода напоминание серебряных облаков о своем существовании в преддверии каких-то важных и печальных для меня событий, когда мне, как в детстве, никто и никто не сможет помочь, кроме серебристых облаков… Летчик-космонавт В.И. Севастьянов, слетавший в космос раньше Виктора Петровича, еще в 1970 году, записал в корабельном бортжурнале: «Что меня поразило при наблюдении серебристых облаков, кроме того, что они настолько восхищают, но и притягивают наблюдателя своей необычной картиной? Меня поразил их блеск (матовый, но очень сильный, я назвал его «перламутровый), их протяженность (мы наблюдали их над Камчаткой, а на следующем витке от Урала до Камчатки, а затем в эти же сутки над Канадой), их тонкая лазурная структура, похожая на блеск перьев лебедя, когда серебристые облака наблюдаются в фасад». А А.А. Леонов, летавший в космос еще раньше, в марте 1965 года, назвал серебристые облака голубым поясом Земли и позже не однажды рисовал их на своих картинах, так задели они его душу.
Почему серебристые облака были обнаружены только в 1885 году? Неужели до того времени они вообще не существовали? Как бы в подтверждение этому предположению: они были обнаружены в разных точках планеты практически в одно время: в июне 1885 года… Или к этому времени в атмосфере Земли произошло накопление чего-то – своего рода критической массы? Не может же быть, что до этого на них просто не обращали внимания?
Я залпом, не отрываясь, ища ответа, прочитал книжку Виктора Петровича Савиных, но ответа не нашел. Сугубо научная, сухая, наполовину состоящая из схем и диаграмм, она снимала с серебристых облаков покров таинственности и приводила к выводу, что они ни что иное, как всего лишь «спорадический плазменный слой в летней полярной мезопаузе», и что они «образуются в результате конденсации водяного пара на мельчайших пылинках в области самого глубокого минимума температуры во всей толще атмосферы». Правда, вывод этот был с некоторой оговоркой, что «до последнего времени остается нерешенным вопрос об источниках паров воды и о ядрах конденсации, хотя можно предположить, что проблему генезиса СО (серебристых облаков) можно решить на основе притока в атмосферу Земли огромного количества (порядка 20 в одну минуту) снежных ядер мини–комет и что «для подтверждения и уточнения этих представлений необходима организация комплексных экспериментов».
И хотя книга Виктора Петровича Савиных вроде бы ясно и убедительно с точки зрения физики и метеорологии объясняла происхождение серебристых облаков, ее выводы не то чтобы вызвали у меня сомнение, но было ощущение, что они лишь поверхностно объясняют глубинную суть серебристых облаков. Более того, было такое чувство, что эти выводы как бы специально кем-то подсказаны ученым на уровне нынешнего развития науки, чтобы они, якобы докопавшись до их сути, успокоились, чтобы по какой-то причине, может, до поры до времени скрыть от нашего несовершенного ума, а главное несовершенной души, их истинную сущность. Но тем не менее книга гвоздем застряла у меня в голове. Если умом я с некоторым разочарованием согласился с ее выводами, то моя душа не то чтобы не приняла ее выводов, но она чувствовала, что они объясняют только внешнюю суть явления, скрывающую, как яичная скорлупа, зародыш внутри ее. Но я был благодарен этой книге, что она разбудила в моей уже очерствевшей душе те детские воспоминания о встречах с необыкновенными облаками, которые спасали меня в минуты самого беспросветного детского и юношеского одиночества и сиротства при живых родителях и, может, даже однажды спасли от самоубийства. Что касается ученых, они любят ясность, если ее нет, они ее придумывают, в конце концов, если их устраивает такое, может, подсунутое им объяснение происхождения серебристых облаков, пусть они так считают. Со странным чувством я поставил тоненькую книжицу на полку, зажав ее другими книгами, но неясная тревога осталась жить во мне.
Я пытался объяснить себе причину воздействия серебристых облаков на мою детскую, тогда еще не очерствевшую душу, я словно пытался вспомнить заспанный к утру, пусть печальный, но светлый сон, но мысль моя, вроде бы уцепившись за краешек этого объяснения, тут же натыкалась на подобие кодового замка и срывалась, словно кто-то как бы отсекал ее от того, что по каким-то причинам мне еще не дано или уже не дано знать. Книга Виктора Петровича как бы вернулся меня в детство, и я не знал, быть ему за это благодарным или нет. Я даже намеревался позвонить Виктору Петровичу или спросить при случае: почему он, ученый-картограф и оптик, вдруг занялся серебристыми облаками? Какие он испытывал при встрече с ними чувства, которые остались за пределами его ученой книги?
Через какое-то время после этого я ехал поздней ночью через Уральские горы. Влетел-въехал на большой скорости на очередной хребет — и вдруг они повисли передо мной над близким окоемом. А потом как бы даже резко приблизились — и висели теперь уже чуть ли ни надо мной: то впереди, то слева, то справа, в зависимости от поворота дороги, душа замирала в какой-то мучительно-сладкой и в то же время мучительно-тревожной истоме, серебристые облака, мягко переливаясь изнутри всеми оттенками перламутра, словно мне что-то говорили, о чем-то предупреждали, но я не понимал – что говорили и о чем предупреждали. Тужился понять, вот-вот вроде пойму, но все равно не понимал, и от этой натуги как бы даже звенело в ушах, и от этого непонимания почему-то хотелось закричать или заплакать, и в о же время засмеяться сквозь слезы. Свернув на первый грунтовый перекресток, я остановил машину, мне ничуть не было страшно одному среди глухих гор в глухой ночи под повисшими надо мной странными, словно живыми и молча говорящими облаками, я чувствовал, я был уверен, что сейчас они, как тогда, в детстве, что-то говорят — именно мне и что-то очень важное для меня, мне казалось, что за десятки, а может, за сотни километров в этой странной ночи больше, кроме меня и кроме них, никого нет. Нет, это был не лунный свет, хотя Луна в полдиска тоже висела над хребтами, ее томительный свет тоже по-своему беспокоит душу, но это было совсем другое, и тревожно было, что я их языка не понимаю. Мгновением мелькнула простая и ясная мысль, не то чтобы объясняющая природу серебристых облаков, но приближающая к их объяснению, но тут же, чуть зацепившись, не удержавшись, унеслась вверх. И тут я вдруг вспомнил, — не приснилось же мне во сне и не придумал же я все это?! — как однажды в детстве я разговаривал с ними, а потом как бы заспал этот разговор, или кто заставил забыть его. Точнее, они, как сейчас, молча разговаривали со мной, но тогда мне был понятен их язык. Одинокий при живых родителях и мучающийся от их разлада, я часто уходил за деревню на берег текущей, я уже тогда понимал, из Вечности в Вечность реки, и они иногда, мне казалось, что когда мне было особенно горько, вдруг как бы специально для меня повисали над горизонтом, странно освещая ночную Землю и бередили мою детскую и в то же время уже не детскую душу, словно пытались успокоить меня, или давали знать о другой жизни, может, даже не земной, что хотелось плакать неизвестно отчего, и я уже не чувствовал себя одиноким в ночи. И однажды, когда текущая из Вечности в Вечность вода властно и бесповоротно потянула меня в себя, убедив, что в ней разом разрешатся все мои горести и печали, и я уже почти по плечи вошел в реку по стремительному перекату, который в следующую минуту был готов, сделав меня невесомым, поднять и унести в крутящийся воронкой ниже переката под скалой омут, как они вдруг, каждую секунду изменяя цвет или идущий изнутри из них свет, тревожно замерцали в вышине, бросая отблески на воду, на которую я заворожено смотрел. Тревожное мерцание серебристых облаков заставило меня поднять глаза, и в этот момент я услышал как бы исходящий из них немой, но, удивительно, понятный мне ласковый голос: остановись, ты не одинок, мы с тобой!
И сейчас вот в глухих ночных горах мне показалось, что я снова услышал исходящий из серебристых облаков тот голос, что в детстве, я не различал слов, но смысл их мне, как тогда, в детстве, был почти ясен, он выражался не в словах, и было в нем тревожное предупреждение и в то же время знак, что меня не оставят одного. Именно тот голос, из детства, нет, не могло быть, что я его придумал, просто я его вдруг вспомнил, в свое время заспал, а сейчас вспомнил. Я не был абсолютно уверен, что голос был женским, но, скорее, он все-таки был женским, только точно, что он был не мужским, хотя никакого звукового выражения у этого голоса не было, как и не было самого голоса, но, тем не менее, я его явственно слышал, раз мне, хоть и смутно, как тогда в детстве, был понятен смысл сказанного.
Руки так и чесались: взять ручку и записать! Мне показалось даже, что мне открылась тайна серебристых облаков, и она связана с тайной моего неясного мне бытия, они сами раскрыли мне ее, или я разгадал ее, только взять ручку и записать! Я сунулся во внутренний карман пиджака, в бардачок автомобиля, но — ни там, ни там ручки не оказалось. Ладно, запишу, когда доеду до дома или утром, успокоил я себя. И, когда серебристые облака через какое-то время немного померкли, как бы замолчали, я завел мотор и осторожно выехал на большую дорогу, с чувством, что не один в этой глухой ночи…
Но утром я уже ничего не помнил. Как ни старался, ничего не мог вспомнить, словно заспал сон: вот-вот вроде начинаю вспоминать, но нет, не получалось, словно срабатывала какая-то запретная шторка. Брал в руки ручку, но записывать было нечего…
— Ты знаешь, мне приснился сон, что мы с тобой расстаемся, — перебив мои потуги, утром сказала ты. — Я уезжаю куда-то далеко-далеко, как мне кто-то сказал, навсегда, и я прошу тебя заботиться о собаках. Чтобы ты, когда Динка станет совсем старой, забрал ее в город… Сон сном, а на самом деле, если что вдруг: ты заберешь ее потом в город?
— Ну, ты что?! – пытался я тебя успокоить, хотя глухая тревога обдала меня студеным ветром. Я почему-то твой сон с появлением серебристых облаков, которые неожиданно повисли передо мной и надо мной прошлой ночью, что они мне хотели сказать?
— Я вполне серьезно, — не унималась ты. — Обещаешь?
— Ну что у тебя за мысли?!
— Нет, ты скажи: обещаешь?
— Ну, разумеется!
— Сон какой-то странный, нехороший… Всю ночь у меня снова ныло колено. Видимо, все-таки придется оперироваться. А я уж надеялась, что обойдется.
— Я тебе уже несколько раз говорил: не тяни с операцией. Давай вот прямо завтра позвоним в клинику.
— Сейчас не самое лучшее время для операций: лето, жара. Да и в саду самая работа: огурцы, помидоры поспевают, да и подходит самое любимое мое время: август, сентябрь. Теперь уж поздней осенью, когда слякоть: дождь, снег. Тогда не так тоскливо будет в больнице.
Спорить я с тобой не стал, да и бесполезно было с тобой спорить с твоим упертым характером, из-за которого, я считал, во многом и были наши беды. К тому же я считал себя отчасти виноватым в твоей беде с коленом: мениск ты надорвала ранней весной при обрезке яблонь, сорвалась с поставленной мною в снегу вместо стремянки перевернутой бочки, я потом проклинал себя, что, возможно, не надежно поставил ее. А теперь думаю, что, может быть, моей вины в том не было, бочку, я помню, ставил прочно, несколько раз проверил, а, скорее всего, уже тогда у тебя из-за уже зародившейся в мозгу опухоли-метастазы была нарушена координация движений и, может, надрыв мениска был предупреждением нам свыше: пока не поздно, обратиться к врачам, когда, может, твою судьбу решал не только каждый день, но и даже час. Надо было силой везти тебя в больницу, но я, стараясь избежать очередного конфликта, не стал настаивать. Ты дотянула до декабря, а в декабре ты пришла из поликлиники, где проходила обследование перед операцией на колено, с потухшим потусторонним взглядом.
— Что? — замерев от дурного предчувствия, спросил я. За тридцать лет совместной жизни я привык к тому, что ты впадала в панику по любому, даже самому мелкому поводу, но таких безнадежных и потухших глаз я у тебя еще никогда не видел.
Ты молчала, не в силах что-нибудь выговорить.
Я снял с тебя шубу, ты, казалось, даже не заметила этого: как стояла, так и стояла, гутаперчиво-послушная. Я не мог смотреть на твои безвольно опущенные плечи, в такие минуты я как никогда испытывал перед тобой великую и неискупимую вину:
— Ну, говори…
— У меня подозревают рак легких…
У меня гулко застучало в голове: «Вот он, пришел тот час, час расплаты… Не могло так без с конца продолжаться, у всех вокруг та или иная беда, а нас по большому счету все обносило…»
— Насколько это точно? – наконец спросил я.
— Направили для установления окончательного диагноза в тубдиспансер. Ты сможешь завтра утром отвезти меня туда?
— Конечно.
Мы так и стояли в прихожей, я — с твоей шубой в руках.
— Что будем делать, если подтвердится? — подняла ты на меня глаза. Дело в том, что всего неделю назад ты снова заводила разговор о нашем разводе. Ты была убеждена, что мое плохое настроение оттого, что у меня есть другая женщина, которую я по–настоящему люблю и от которой хочу иметь ребенка, а время уходит. А мое плохое настроение было оттого, что наше с тобой время уходит, а мы так и не нашли пути друг к другу.
— Будем бороться до конца! – сказал я и обнял тебя, после чего ты, кажется, немного посветлела. А меня резанул твой вопрос, и сейчас, если ты слышишь меня оттуда, из неведомого далека, я спрашиваю тебя: неужели ты могла ожидать от меня другого ответа? Неужели ты все годы так и не верила в меня до конца? Что я, каким бы ни был, по твоему мнению, плохим мужем, могу повести себя как-то иначе в такую минуту или вообще оставить тебя? Это, может, самое горькое в памяти о тебе…
Наутро в предрассветном морозном промозглом смоге-тумане я повез тебя в противотуберкулезный диспансер.
— Хорошо бы — туберкулез, — говорила ты про позавчера еще казавшийся нам страшным туберкулез, теперь и тебе и мне он мечтался спасительным счастьем. – Я бросила бы работу и целиком занялась бы домом, тобой. Я собрала бы в альбомы все твои экспедиционные фотографии, я стала бы перепечатывать твои рукописи. Ты всегда был недоволен, что я тебе не помогаю. Я бы подолгу, чтобы тебе не мешать, жила на даче с собаками… Жила бы себе ниже травы, тише воды, никому не мешая…
Мне хотелось тебя обнять и заплакать, но я был за рулем…
Но из тубдиспансера нас выпроводили, как воровски позарившихся на чужое счастье, направили в раковый центр, и я понял, что самое большое горе, до сих пор обходившее нас стороной, — а я почему-то всегда знал, что оно рано или поздно должно было к нам, грешным, виноватым как перед Богом, так и друг перед другом, прийти, — тихо, но в то же время оглушительно и страшно обрушилось на нас. Было 29 декабря, на обратном пути, не зная, что теперь подарить тебе на Новый год, хотя всего неделю назад я знал, что подарю, но теперь в этом подарке не только не было смысла, но он был бы кощунственным, заехав в магазин за хлебом: жить-то, сколько еще было отмеряно, все равно было надо, и, наткнувшись в магазине на цветочный киоск, я решил купить тебе в подарок кипарис в цветочном горшке. В прилагаемой фотографии-инструкции по уходу показывалось, каким большим и красивым деревом он будет через несколько лет. Это как бы укрепляло мою и должно было укрепить твою, если не уверенность, то надежду, что ты увидишь через несколько лет таким чудо-деревом станет свой кипарис. Ты только печально улыбнулась на это, но не стала спорить. Собравшись расплатиться за кипарис, я обнаружил, что потерял, скорее всего, на бензозаправке, куда заехал, не зная, куда себя деть, в ожидании окончательного приговора в раковом центре, не говоря уж о деньгах, все документы, в том числе паспорт, водительские права… В тот день у меня что-то случилось с памятью, словно в ней что-то отрубило, раньше казавшееся нужным, а теперь лишь мешающее жить во вдруг сузившемся жизненном круге. Кроме того я вдруг понял, что моя жизнь стремительно покатилась под гору, что я больше не властен над ней, как самонадеянно считал до сих пор, более того — кто-то где-то все решает за меня. И я, как раньше, не стал противиться тому, ощутив свое бессилие перед судьбой, точнее назвать, перед роком, хотя еще вчера казалось, что у меня многое, если не главное, еще впереди…
В тот день у меня отрубило память и о серебристых облаках. Только однажды, кажется, перед самой твоей смертью я вдруг больно и спасительно вспомнил о них, но, сколько не искал их в предрассветном небе, не мог их найти.
Увидел я серебристые облака снова, как и всегда, неожиданно, почему-то не раньше не позже, а на сороковой день после твоей смерти, и это немым вопросом врезалось в мою память. Поздно вечером я возвращался домой, погруженный в свои печальные мысли, низко опустив голову, и вдруг — словно что-то толкнуло меня, я словно споткнулся, поднял голову и — вздрогнул: они висели за городом, за рекой над горизонтом, мягко мерцая и переливаясь перламутром, и словно что-то говорили мне, именно мне, и я не знал, висели ли они давно, или повисли только что, и было такое чувство, как бы я в пору отчаянного одиночества неожиданно и так необходимо встретился с душевно близким человеком. Щемящая боль-печаль пронзила меня, и у меня родилась своя, совсем не научная гипотеза по поводу происхождения серебристых облаков: может, это души умерших в те сорок дней, в которые, как считается, они находятся на Земле или над Землей, светятся и светят нам, как бы прощаются с нами, чтобы потом навсегда покинуть Землю и нас? Или время от времени снова посещают нас серебристыми облаками?
Весь другой день я пытался дозвониться до Виктора Петровича Савиных, наконец, поймав его на международном конгрессе по космонавтике, кажется в США.
— Скажи, а почему ты занялся серебристыми облаками?
— Ты только по этому поводу и разыскивал меня по всему земному шару? — немало удивился он. — А что это тебя вдруг заинтересовало?
— А все-таки? – настаивал я.
— Кому-то рано или поздно ими нужно было заняться, — мне показалось, уклончиво ответил он.
— Ну а все-таки — почему?
— Не знаю, — задумался он. – Может, потому, что волновали они меня еще в детстве, почему-то бередили душу. А потом в космосе, особенно во время первого полета: висят внизу под тобой, светятся над ночной Землей, томят душу, словно что-то хотят сказать, но я, как ни силюсь, не понимаю этого языка, и от всего этого какая-то тревога на душе, но я бы не сказал, что она была тяжелой, скорее, наоборот, словами не объяснишь… И вот сейчас, по прошествии времени: вроде бы все ясно с ними, никакой научной тайны они больше не составляют, но все равно такое чувство, что в разгадке их чего-то главного мы так и не поняли…
Жизнь еще при тебе, но уже почти без тебя…
Мне никогда не забыть, как ты уходила по больничному коридору с направлением на операцию…
Мы прощально поцеловались…
Я, как завороженный, смотрел на порог, который ты только что переступила, и за которым остался я, как на водораздел между нами, как на водораздел между жизнью и смертью, но тогда еще была робкая надежда. Размазня по жизни, ты, в отличие от меня, вдруг собралась в пружину, ты шла по больничному коридору, — было как раз обеденное время, и по нему шмыгали в больничных пижамах и халатах с подвязанными на шею послеоперационными бутылочками вчерашние люди, а ныне полусогнутые серые тени, — с гордо поднятой головой, как бы принципиально не имеющая никакого отношения к этому миру обреченных людей, как бы случайно или по недоразумению попавшая сюда, или пришедшая кого-то навестить, в лучшем своем брючном костюме, который так подчеркивал твою стройную фигуру, и который ты так любила, с роскошной прической, как на какой-нибудь праздничный прием…
А перед этим мы заехали с тобой в Сергиевскую церковь и попали на архиерейскую службу: прославление иконы Божией Матери «Нечаянная радость». С каким смиренным и светлым лицом ты подошла под архиерейское благословение!..
Архиерей, уже знавший от меня о нашей беде, кроме обычных в таком случае слов, незаметно пожал мне руку и тихо добавил:
— Будем молиться. На все воля Божья!
— Может быть, не случайно, что мы попали именно на эту службу? – по выходу из храма с надеждой спросила ты меня.
Я промолчал…
Я верил в чудеса, правда, может, больше не как человек верующий, а как человек не раз рисковавший своей жизнью и не раз смотревший смерти в лицо, но почему-то знал, что мы чудес не заслужили, Еще и потому, что, зная, что Он есть, мы до сегодняшнего дня жили вне Его и свои поступки сверяли не по Нему. А еще сегодня мне архиерей сказал, что если бы мы даже жили с Ним, у Него про каждого из нас свой замысел, который может расходиться с нашим…
А потом была тяжелая операция за день до Рождества Христова…
Это была твоя не первая в жизни операция. Перенеся в детстве желтуху, ты часто, если не сказать постоянно, болела. За какие грехи, за что Бог наказал тебя, еще ребенком? За грехи твоих предков?.. Но отец твой, прошедший Великую Отечественную войну офицером-железнодорожником, был добрейшим человеком, не способным обидеть козявку. Твоя нервная, даже психическая неуравновешенность, вспыльчивость по любому поводу, часто выводящая меня из себя и порой приводящая в отчаяние, что было одной из причин, что у нас не было детей, (было время, что я остерегался их заводить, боясь за их возможную наследственную психическую неполноценность), была от матери. Но была ли психическая неуравновешенность матери наследственной, а не приобретенной? И была ли в этом виновата твоя мать? Не приобрела ли она ее, когда с грудным ребенком на руках, твоей старшей сестрой, в девятнадцать лет, не раз попадавшая под бомбежки в эвакуационном поезде, который шел на восток от самой западной границы, где до того служил твой отец, чуть впереди наступающих немецких войск? Порой поезд по несколько суток простаивал опять-таки под бомбежками на полузаброшенных полустанках. Пробиралась вглубь страны в полной неизвестности за свое будущее, в полной неизвестности, что с мужем, оставшимся на границе, а потом всю войну мыкавшаяся полуголодной без теплой одежды по общежитиям и коммуналкам на Урале под Екатеринбургом, при этом надрываясь на самых тяжелых работах? Может, ты отвечала за грехи твоих более дальних предков, о которых ты даже знать не знаешь? Может, вина наша и в том, что мы не знаем наших предков дальше третьего колена и тем самым как бы снимаем с себя их вину? Как бы отказываемся от них, и потому их не прощенные грехи висят на нас?.. Но почему мы должны отвечать за наших предков?…
Жизнь уже без тебя…
Через несколько месяцев после твоей смерти отец Алексей, настоятель одного из сельских храмов, в который я заехал, чтобы заказать сороковины по умершему тоже от рака через девять месяцев после тебя самому близкому моему другу Вячеславу Михайловичу Клыкову и панихиду по только что погибшей в авиакатастрофе в Иркутске Марии, дочери Валентина Григорьевича Распутина, убеждал меня, что мы до третьего точно, а может, и до пятого поколения несем ответственность за поступки и тем более за грехи своих предков. И приводил убедительные, по его мнению, доказательства на примере своих прихожан. Как, например, мучается страшной болезнью, прося Бога дать ей возможность поскорее умереть, но никак не может умереть внучка бывшего партийного активиста, в тридцатые годы прошлого века сбросившего с храма колокола. Я кощунственно усмехнулся про себя: а мы проклинаем большевиков, официально цинично провозгласивших, что сын не отвечает за отца, а на самом деле отправлявших в тюрьмы, в лагеря и даже на расстрел, не только жен, но и детей брошенных в концлагеря и расстрелянных так называемых врагов народа, то есть на самом деле у них сын отвечал за существующие и не существующие грехи отца. У большевиков — только за отца, а у Бога, оказывается, даже за деда и прапрадеда. Этого я никак не мог ни понять, ни принять. Мало того, оказывается, мы, уже при своем рождении, сами еще не виновные ни в чем, в ответе не только за грехи своих предков, но даже за грехи Адама и Евы! Не могу допустить мысли, что Бог может быть таким жестоковыйным. Не добавили ли тут чего от себя его толкователи?
— Батюшка, почему я через тысячи лет после Адама и Евы должен отвечать за их грехи? — приводя своим дерзким вопросом в смущение, спросил я отца Алексея, а получалось, что на самом деле через него я кощунственно обращался к самому Господу.
— Смерть вошла в мир через грех наших прародителей, когда Адам и Ева, нарушив послушание Богу, совершили грех, — заученно стал вразумлять меня отец Алексей. — И благодать Божия оставила их. А так как все мы, люди, являемся потомками Адама и Евы, то уже с рождения заражены их грехом, к тому же сами продолжаем грешить, то смерть является и нашим уделом. В Божием писании в Послании к римлянам сказано: «Сего ради якоже единем человеком грех в мире вниде, а нем же все согрешиши».
— Батюшка, я сейчас не о том, что мы продолжаем грешить, и потому наказуемы, это понятно. И даже не о том, что за грех по высшему замыслу бессмертных Адама и Евы сделал их и их потомков смертными.. Я о другом: вот человек только родился, он еще даже не осознает себя, только из утробы матери, только сделал первый глоток воздуха и закричал, оповещая о своем рождении, и он уж грешен?
— Да!..
— Но чем тогда Господь отличается от большевиков? Но тогда большевики и подобные им — сущие агнцы, у них только сын отвечает за отца…
— Тем, что судить о степени греха может только Господь, — строго и уверенно, но отведя глаза, сказал отец Алексей. Мне почему-то показалось, что, несмотря на твердость и уверенность в ответе, он тоже в чем-то сомневался. – И я имею в виду, разумеется, нравственный грех, грех перед Богом, а не перед властью, который может быть совсем не грехом… Да, существуют родовые болезни, — видя, что не убедил, вразумлял меня отец Алексей, — настигающие за грехи рода…
— Иначе говоря, наследственные? – попытался я уточнить, может, не дав ему закончить мысль. — Например, у одного из родителей была болезнь сердца, то эта слабость сердца может передаться и ребенку.
— Это так. Но я говорю о других случаях, не сугубо о тех, что рассматривает медицина, а о родовых, которые передаются из поколения в поколение не по наследству, а за грехи предков…
Как бы предупреждая мой следующий кощунственный вопрос, он добавил:
— Но их можно отмолить праведной жизнью, и тем самым снять их со своих потомков… И с предков тоже, ведь, не прощенные, они мучаются там.
— А дети, умирающие в младенчестве? За что им такое наказание? – спрашивал я.
И на это у отца Алексея был готовый ответ:
— Младенцы, невинные дети, пострадавшие ради обращения родителей к покаянию, получают от Бога жизнь вечную и избавление от ада. Промыслу Божию свойственно не только исправлять последствия совершенных злых деяний, но в некоторых случаях предотвращать еще несовершенные. Предвидя будущий греховный образ человека, Господь преждевременно похищает его из жизни, чтобы предусмотренное зло не было совершено, если младенец останется жив.
— А какова судьба некрещеных младенцев? – не унимался я.
Отец Алексей несколько смутился, замялся:
— Однозначного ответа у нас, православных, на этот вопрос нет. Но в синаксарии субботы мясопустной говорится о том, что крещенные младенцы насладятся сладости рая, некрещеные же и языческие ни сладости не насладятся, но и в гиену огненную не попадут.
— Но тогда: какова же их судьба? И разве они виноваты, что были не крещены? И это не всегда может быть виной их родителей, потому как они, например, где-нибудь в глухой Африке или в Австралии, даже не подозревали о существовании Иисуса Христа?
— Судьба некрещеных младенцев вверяется всеблагому Промыслу Божию, — ушел от прямого ответа отец Алексей.
– А вот у католиков я вычитал, что не крещенные младенцы попадают в специальную секцию ада.
— Нет, это не так. А зачем вы читаете католиков?
— Но они же тоже исповедуют Иисуса Христа.
— Они ложно его исповедуют, в корне извращают. Даже мусульмане исповедуют его ближе к истине.
Я видел, что своими вопросами ставлю отца Алексея в тупик, потому сумел себя вовремя остановить.
Я усмехнулся про себя: значит, младенцев, раз они еще невинны, хотя в то же время уже грешны, можно сразу забирать в рай из исправительного концлагеря на Земле. Не важно, что они никогда не познают земного счастья, земной любви, счастья отцовства и материнства, не увидят земных рассветов и закатов, осеннего листопада, луговых цветов, текущей из Вечности в Вечность воды. Смогут ли они, не пройдя земного чистилища и страданий, радости и печали, стать полноценными помощниками Богу?..
— Но всегда ли смерть ребенка обращает убитых горем родителей к покаянию? — словно бес снова проснулся во мне. — Не бывает ли наоборот? Не вызывает ли это протест, даже духовный бунт? Вон Калоев, потерявший во время авиакатастрофы над Германией над Боденским озером всю семью. За какой грех он наказан таким страшным наказанием, что ценой его покаяния должна была стать смерть всей его семьи, прежде всего детей? Строитель, отец добропорядочного семейства, глубоко или не очень глубоко веровал в Бога, но возводил в родном городе на свои средства храм во имя Георгия Победоносца. И вдруг такое наказание! За какой такой страшный грех, к какому покаянию его призывал Господь? Каждый человек не безгрешен, но какова же должна быть степень совершенного им греха, или греха, который он готов был совершить, если такое наказание?!
— А если это было не наказание, а испытание?
— К чему готовил его Господь, дав такое испытание? Как оказалось, непосильное испытание. Это страшное наказание или испытание у Калоева вызвало не покаяние, а умопомрачение, в котором он как раз и совершил страшный грех: наказал, убил человека, которого справедливо считал виновным в гибели его семьи и которого никаким образом не наказало так называемое правосудие, то есть оно свои бездействием спровоцировало его на наказание-убийство. Но это еще не все. Гибель в авиакатастрофе всей семьи вызвала у Калоева не покаяние, а самое страшное — отрицание Бога. После отсидки в швейцарской тюрьме, вернувшись на родину, он вошел в храм, который до того строил, и во всеуслышание сказал, что Бога нет, если бы Он был, Он такого не допустил бы. И с ним трудно спорить. Я не исключаю, что этот случай отвернул от Бога и других.
— Это временное умопомрачение… — нахмурился отец Алексей. — Значит, вера в Господа Бога была у него не очень крепка, поверхностна.
Эти общие слова я слышал уже не раз. Они не способны убедить, а наоборот, только вызвать сомнение. Отец Петр видел, что ни в чем меня не убедил
— Не очень ли жестокая проверка веры в Бога?
— Мы своим скудным умом не всегда готовы понять промысел Божий, — опять ушел от прямого ответа отец Алексей, может быть, сам не зная ответа на мой вопрос. — Нам только остается верить, что, в конце концов, Господь всегда милосерден…
— Почему милосердный Господь не защищает праведных и добродетельных от внезапной и порой нелепой смерти? – продолжал я немилосердно мучить отца Петра своими кощунственными вопросами. — Таких, например, как Мария, дочь писателя Валентина Григорьевича Распутина, погибшая в авиационной катастрофе? Была ниже травы, тише воды, играла на органе, призывала людей задуматься о высшем, вопреки специально созданному в мире сатанинскому музыкальному хаосу. Орган, полагают, как и колокольный звон, как и Икона, является средством общения, независимо от национальности, всем понятным языком с тем высшим, неведомым нам горним миром. Бог разъединил заблудшие, впадшие в гордыню народы на языки, но оставил для них единый язык общения, как между собой, так и с ним, с Богом, – музыку… Вот вы мне объясните, что касается Марии, дочери Валентина Григорьевича Распутина: почему он не защитил праведную и добродетельную душу ее отца, вобравшую в себя всю боль вымирающего русского и не только русского народа? К какому покаянию Всевышний таким образом призывал его? Может, таким образом Он хотел наказать зародившуюся гордыню в писателе Валентине Распутине, который, по Его мнению, в последних своих произведениях стал мнить себя, подобно Александру Солженицыну, мессией или вселенским судьей? Но скромнее Валентина Григорьевича Распутина, как писателя, так и как человека, наверное, трудно найти. Или, видя, что он как писатель, а настоящий писатель в какой-то мере всегда пророк, иссякает, начинает жить несколько благодушно, что ли, в некотором достатке, загородный домик на Байкале вон начал строить, Всевышний поступил по принципу: все великое рождается в результате великих страданий, и Он добавил Валентину Григорьевичу Распутину их, чтобы он мог сказать новое, так нужное сейчас людям слово, раз они глухи к Евангелию? А что, если эти страдания его, физически и так не очень здорового, совсем придавят к земле, если вообще не загонят в землю?.. Я вот звонил ему недавно: «Наверное, я больше ничего не смогу написать…» Или как раз этого добивался Господь? Или таким образом Всевышний торопит его туда, в горний мир?.. И еще: вот, например, преподобный Амвросий Оптинский писал: «Господь долго терпит. Он тогда только прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность или когда не видит никакой надежды на его исправление». Что, Господь собрал в одном самолете специально тех, кто уже был готов к вечности или, наоборот, одних грешников, тех, в ком он не видит никакой надежды на исправление?.. Или тех и других поровну?..
Отец Алексей молчал.
— Вон в Таиланде от цунами погибли в одночасье двести тысяч человек, приехавших на отдых из разных стран, — не мог остановиться я. — Что, все они были грешниками или святыми, и Господь специально собирал их в одно место со всей планеты? Или: две мировые войны, обрушившиеся на мир в прошлом веке, — что, все десятки миллионов погибших и сотни миллионов так или иначе пострадавших в них, были неисправимыми грешниками, в том числе дети?? Миллионы, десятки миллионов людей погибших во время эпидемий, голода – это что, тоже следствие этой особой божественной любви? А верующие в иных богов? Разве они виноваты, что они не познали истинного Бога?.. Почему Всевышний часто попускает страдать от ужасных болезней, а потом умирать раньше времени людям, безраздельно верующим в Него и прославляющих Его?
— Бог не защищает праведных и благодетельных, чтобы очистить их от малейших следов греховных страстей и потом увенчать большой славой на небесах, — ни на секунду не задумался, отчеканил отец Петр. У них, священников, как у унтер-офицеров царской армии, все по уставу и на все заученно готовые и простые ответы.
«Всякая слава, тем более на небесах, конечно, хороша, но ведь любая слава, где бы ни было, – это ни что иное, как гордыня, — хотелось мне закричать. — А что, если человеку не нужна эта слава на небесах, о которой вы заученно рапортуете, как, впрочем, и земная слава тоже, человек хотел мирно и безропотно возделывать кусочек земли на Земле, никому не мешая, спасая бездомных собак и лютой бескормной зимой подкармливая птичек Божиих?!»
А отец Алексей продолжал, пытаясь меня вразумить:
— Подумайте, если Бог дал своего Возлюбленного Сына на страдание и Крестную смерть, что мы можем сказать о людях, которые, как бы они ни были праведны, имеют греховные пятна? У одного священника, доброго священника, сгорело в пожаре пятеро детей. Когда знакомый их семьи узнал об этом, в нем поднялось смятение: «За что, Господи?! Добрее этого человека я не встречал! Как и не встречал лучше священника!» Но он понимал, что этот протест – грех, и исповедал его. Ответ духовника был прост и одновременно мудр: «Запомни одно: Бог никогда не ошибается». Запомним это и мы, что бы с нами не случилось. Его крестная пасхальная любовь часто действует непостижимым для нас образом… — Отец Алексей помолчал. — Я чувствую, что не убедил я вас.
— Нет, отец, не убедили, — честно сказал я. – Подобное я уже где-то слышал. Например, в кратком курсе истории ВКПб: «Партия не ошибается». Были у партии большевиков так называемые «тройки», руководствующиеся этим постулатом, которые в пять минут решали: разумеется, в высших целях, ради светлого будущего всего человечества — приговаривали к длительному сроку или к расстрелу чаще всего невинного даже перед этой партией человека. Чтобы остальных держать в постоянном страхе неминуемого наказания. Может, во всех этих случаях, как и в случае со священником, у которого в пожаре сгорели дети, Бога мы вспоминаем всуе? Может, Он тут не при чем? Может, в некоторых случаях Он просто не силах противостоять укоренившемуся на Земле злу?.. Ведь еще, что получается: за грехи наказанием – долгая жизнь на Земле и безболезненная, может, внезапная смерть? А праведному — рано умирать, к тому же мучительной смертью, в страшных страданиях? И умом не понимаю, и сердцем не приемлю я почему-то такой милости и такой любви. Не приемлю я и ответа вашего духовника по поводу сгоревших в пожаре детей. Не верю, что его ответ был искренен. Просто он не знал, что ответить, а честно признаться в этом не хотел, потому как ему нужно было предстать перед простым человеком мудрым посредником между ним и Всевышним… Как и не приемлю я: почему, чем лучше, добродетельнее человек, тем скорее должен уйти с Земли?! Что: человек исправился, отбыл свой тюремный срок на Земле — и нужен там?.. Да, здесь, на Земле, мы, наверное, только учимся жить. И смерть потому поставлена в конце жизни, чтобы мы могли бы к ней подготовиться. И мы не знаем, что там. И вы, священники, не знаете. И никто не знает. И ради Бога, не делайте вид, что знаете! И от незнания соблазняете меня халявой, что там всего в обилии, что там не работают, а лежат весь день на мягких перинах, мед пьют, и каждый норовит как можно ближе к Господу сесть, который вроде Генерального секретаря. А я не хочу лежать на мягких перинах, это для меня, как для всякого нормального человека, хуже тюрьмы, я без работы на второй день попрошусь обратно на Землю, а обратно уже нельзя… Получается, если там все так хорошо, я должен радоваться смерти ближних, но я почему-то не радуюсь, а в великом смятении и боли моя душа… Душа моя просится в храм, я неосознанно по зову ее, пусть редко, но иду сюда, здесь трепетно и хорошо ей и мне, но только до тех пор, пока вы не начинаете звать меня с Земли. Многое, что вы проповедуете, нарушает молчаливое согласие моей души с храмом, и порой я ухожу отсюда не умиротворенным, а в тревоге и в смятении. Дай Бог, что я ошибаюсь, но такое чувство, что словно кто-то упорно старается увести нас с Земли, освободить ее для кого-то другого народа, а делает это хитро от имени Бога?
— Значит, вы еще не пришли к Господу Богу. Значит, вы еще не веруете, а только хотите веровать, — мягко, даже не укоризненно сказал отец Алексей. – Веровать и хотеть веровать — это совсем не одно и то же…
— Наверное, это так. Скорее всего, это так: я страстно хочу веровать, но еще не верую. Простите, батюшка, но я хочу там, в горнем мире, быть пусть скромным, но соработником Богу в его делах, и чтобы пот с меня тек в три ручья к вечеру, если пот есть там и вечер тоже. Я хочу возвращаться домой усталым, если есть там понятие дома, но довольным от сделанного мною ради общего дела, а вы, повторяю, меня соблазняете халявой на том свете, что там не сеют, не пашут, а только едят с утра до вечера всякие явства, даже реки там молочные с кисельными берегам, на большее фантазии нищего человека не хватило. Теперь вот, наверное, соблазняя олигархов, черную икру и трепангов там будут обещать. И через каждое почти слово обещание славы, хотя всякое мечтание о славе, о любой славе, как и обещание ее, по моему разумению, – как раз не христианское чувство. Мечта о молочных реках с кисельными берегами — это мечта не работника, тем более не работника на земле, который определил себя на Земле крестьянином, то есть христианином, совсем не случайно трансформировавшим имя Сына Божьего с понятием креста или, точнее, соединив эти два понятия в одном. Мечта о молочных реках с кисельными берегами — это мечта люмпен-пролетария, бездельника, лентяя, не говоря уже о том, что вредно спать на мягких перинах и беспредельно обжираться, и я начинаю подозревать, что ваши рассказы о халявном рае не более как сказка, придуманная древними лентяями-пролетариями вроде недавних славных ленинцев, которые рано или поздно, разуверившись в своей сказке, начинают с помощью кистеня и револьвера строить халявный рай на Земле. А что, если и там они начнут строить подобное? Может, эти объясняется отторжение Сатаны от Господа, превращении его из Ангела в Дьявола? Не из этих ли сладостно-благих сказок о халявном мире родятся всевозможные революционно-коммунистические идеи? Не потому ли еще плодятся всякие секты, всякая беспоповщина, попытки, минуя священников, общаться напрямую с Богом, что людей смущают, мягко говоря, ваши сказки о горнем мире? Не потому ли появились протестанты, крепкие мужики, не мечтающие о небесной халяве, пытающиеся обустроить достойную жизнь на Земле, как некий прообраз горнего мира, как подготовка к нему? Если тут, на Земле, мы действительно только учимся жить, то как раз, наверное, мы должны стремиться навести элементарный порядок на Земле, это своего рода нам как экзамен. Но нет, протестанты тоже нам не нравятся, и не потому, что в каких-то деталях расходятся с нами в трактовке Священного Писания, а прежде всего потому, что пытаются, по своему разумению, строить свою жизнь на Земле по образу горнего мира, спокойно, обстоятельно, потому у них везде чистота и порядок, они не бросают кладбища своих предков расхристанными. А у нас коровы по ним ходят, а нам ничего не надо, мы своих предков дальше дедов, в лучшем случае, прадедов не знаем, нам это не надо, так как мы временные здесь и все мечты наши о горнем мире с халявой и мягкими перинами. Они не хуже нас знают, что они временные на Земле, но они думают о тех, кто останется на Земле после них, им, в отличие от нас почему-то стыдно оставлять после себя кучи гниющего хлама. Или еще мечты о Беловодье. Нет, чтобы навести порядок на кусочке Земли, где тебе Богом определено было родиться, а Богом не случайно определено тебе именно здесь родиться, мы, бросив родную землю-люльку, потащимся искать халявные молочные реки с кисельными берегами за тридевять земель, а оставшиеся, точнее, вышедшая из народа и не вернувшаяся в народ, писательская интеллигенция будет восторгаться ими, приводить другим в пример. Понимаете: не надо меня, у которого на руках мозоли от лопаты, топора и косы, и все это мне делать нравится, соблазнять мягкими перинами, сверкающими одеждами и славой, в которой я даже здесь, на грешной Земле, давно не нуждаюсь, и тем более не буду нуждаться там. Не надо меня соблазнять тем, повторяю, что меня там могут посадить в президиум о правую или левую руку от Господа Бога, своего рода Генерального секретаря, в своего рода президиум, может, еще за красную скатерть. Да и физически не может Он всех нас посадить по правую и левую руку, кому-то придется сидеть в зале. Вы скажете, что я кощунственно упрощаю. Да нет, я только цитирую ваши слова и многочисленные книжки, продающиеся в церковных лавках. И появятся недовольные, что их обманули, обещали посадить рядом, а не посадили, и взбунтуются, и захотят устроить там революцию. Может, действительно, так и появились падшие ангелы? И порой я невольно начинаю кощунственно думать: может, это придуманная люмпен-пролетариатом древности химера? Или специально придуманная тогдашними властями для простого народа, чтобы держать его в узде? А он рано или поздно не выдерживает ожидания халявного рая и берет в руки кистень… Не из нетерпения ли поскорее увидеть этот халявный рай или из разочарования рождаются всякие революционеры, нередко и, может, не случайно из бывших семинаристов?
— Не надо трактовку потустороннего мира людьми простодушными и наивными принимать за истину, — вздохнул отец Алексей.
— Но если это измышление людей простодушных и наивных, почему вы, как подтверждение истины, издаете все это по благословлению Святейшего огромными тиражами? – показал я на развал книг. — Вон посмотрите, половина вашей литературы состоит из этих сказок, по вашему разумению, якобы доказывающих существование Бога, рая и ада. А не имеют ли они обратного действия?.. — Меня неожиданно для самого себя понесло: — И еще: сейчас вы меня сейчас снова будете убеждать, что на любую болезнь и даже на смерть не нужно жаловаться, а нужно благодарить за нее Господа, что Он послал ее тебе, таким образом Он выражает тебе особую любовь к тебе.
— Именно так…
— Вон даже Святейший недавно после своей длительной болезни проникновенно по телевизору благодарил Бога за то, что тот наградил его болезнью, тем самым проявив к нему великую милость. Зачем же тогда, спрашивается, к врачам обращался, в больницу, да еще не в простую, а в ЦКБ для самых высших правительственных чиновников ложился?.. Бога благодарил за болезнь и в то же время просил исцеления?.. Прости меня, ради Бога, батюшка! – остановил я себя.
— Бог простит! У Бога просите прощения, а не у меня… Вы еще не отошли от своего горя…
Мы торопливо и неловко распрощались…
Да, скорее, моя вера не глубока. Да, скорее, я еще не верую, а только хочу веровать, а душа, может, так и осталась языческой. Да, скорее всего, это так. Да, я знаю, что Всевышний есть, но почему-то в моем представлении он не совсем такой, если не сказать, что совсем не такой, каким мне его рисуют священники, не знающие доли сомнения, или делающие вид, что не знают доли сомнения. Я верю, я знаю, что Всевышний есть, потому как он зримо являет нам, неверующим, свои чудеса, такие как Благодатный Огонь в Пасху от гроба Своего в Иерусалиме, (а нам и этого мало, а вдруг это мистификация?), я верю в Него и Матерь Божию, потому, что мироточат Ее иконы, как и иконы многих святых, но никому не дано знать, как там, в горнем мире, и не надо меня соблазнять сказками про халявный рай для пролетариев-тунеядцев. Иначе можно перестать верить.
Верю я, пусть еще, может, и не верую. Но я не знаю Его отношения ко мне: может, я за свои грехи и за грехи, о которых я даже не подозреваю, моих предков я исключен из сферы Его влияния. И мы существуем с Ним как бы в разных Вселенных. И, может, потому так одинока и металась всю жизнь в поисках ответного человеческого тепла моя сиротская беспризорная душа и мечется до сих пор – и не находит ответа. Может быть, потому она не нашла полного единения и с твоей душой? Утверждают: человек – любимейшее творение Бога. Но неужели Бог не может выразить свою любовь к человеку иным, не жестоковыйным способом, не накладывая печать первородного греха на цепь человеческих поколений? Или наоборот мы, по жестковыйности своей, оговариваем Бога, приписываем Ему чужие деяния, чужие свойства, может быть, даже деяния и свойства Сатаны? Не только об отдельном человеке, обо всей России, как о физической и духовной цельности, толкуют, что Бог не наказал, а наградил (что получается одно и то же), в том числе в XX веке, такими испытаниями Россию и великими страданиями русский народ потому, что Всевышний, в свое время, разуверившись в первом богоизбранном народе, возлюбил русский народ, избрал теперь его для особой цели и потому испытует. И тем самым невольно (а может, и вольно?) натравил на него, на простодушного, как кровососущую тварь, не только не оправдавший его надежд, но и распявший Его Сына первый богоизбранный народ, закореневший в коварной жестоковыйности. И неужели теперь Господь со стороны наблюдает, может, даже уже беспомощно, что из этого получается? А что из этого может получиться: первый богоизбранный, но не оправдавший Его надежд народ не только физически, чаще всего чужими руками, в том числе русскими, изводит с планеты русский народ, может, не менее, а может, даже и более древний, но по каким-то причинам потерявший память о себе, и может, по этой причине или в целях самосохранения несколько раз в многовековой истории изменивший свое имя? И первый богоизбранный народ, а был ли он на самом деле богоизбран или это он придумал сам, своей коварностью, своей психологией, перед которой оказался бессилен, беспомощен русский народ, как, впрочем, и все остальные народы Земли, потому как она была непонятна, как непонятна психология инопланетянина. А может, на самом деле это и были захватившие Землю после уничтожения цивилизации на Марсе в результате ее нравственного разложения? Его психологии не просто противоположна психологии русского народа, она совершенно в другой плоскости, за границами земной нравственности, за границей добра и даже зла, потому он беспомощен перед первым «богоизбранным» народом, он истончает душу русского народа и пытается, в конце концов, сделать русский народ себе подобным, а так как таковым русский народ по природе своей изначальной быть не может, значит, изведет он его, и Господь в конце концов разочаруется и в нем. Какова цель этого испытания, если заранее можно предугадать участь второго богоизбранного народа, если катастрофически истончается он количественно и, прежде всего, духовно? Или все это уже не во власти Бога? Или Бог уже разочаровался и во втором избранном Им народе и махнул на него рукой? А может, мы эгоистично, подобно первому избранному народу, приписали себе особую любовь Бога, как и приписали, придумали себе особую роль на Земле, и от этого наши страдания? А у Него все народы одинаково любимы, и как только какой-нибудь народ начинает претендовать на особую любовь, даже в виде особых страданий и испытаний, и придумывает себе особый, на самом деле не существующий, мессианский мандат от имени Бога, он тут же и получает эти испытания? Господь тем самым как бы ставит его на место. А мы все толкуем и толкуем о своей богоизбранности. И мы, может, так далеко зашли в своей закоренелости, в своем убеждении, что мы самые любимые, мы так привыкли к своей исключительности, что навлекаем на себя все новые и новые испытания, может, уже давно нам непосильные?
«Кого Бог любит, того и испытывает», — проникновенно шепчут старушки в храмах, неубедительно утешая себя по поводу своих старческих хворей, но мне почему-то кажется, что они сами мало верят в это. Так, по привычке, заученно повторяют, чтобы не показаться неверующими даже самим себе. Так заученно утешают их и священники.
Твои постоянные болезни были одной из причин нашей бездетности. Мы все надеялись на лучшее, но годы летели, лечилась ты плохо, бессистемно, чуть становилось полегче, забрасывала лечение, что выводило меня из себя. Врачи на наши прямые вопросы отвечали уклончиво. Наверное, надо было рискнуть. Но, может, Бог специально оберегал нас, раз говорят, что все в воле Божией? Потому как другой причиной были твой неуравновешенный вспыльчивый по любой причине характер и твоя неизвестно откуда появившаяся беспричинная ревность, которая глубоко – до душевного потрясения — оскорбила меня и убила во мне самое главное в чувстве к тебе, как и твой решительны отказ взять ребенка из детского дома. Твое неверие было для меня самым страшным ударом: раз мне все равно не верят, я стал невольно отдаляться от тебя и обращать внимание на других женщин, ища в них, прежде всего, не физической близости, а душевного понимания. Я видел, что ты все больше и больше становишься похожей на мать, у которой душевная неуравновешенность со временем приняла агрессивный психопатический характер и которая своей ревностью и своими психопатическими припадками буквально свела мужа в могилу. И я боялся, что это у тебя наследственное и что это может передаться детям. А надо было решиться. Может, рождение ребенка разом бы привело тебя в душевное равновесие.
Годы шли, кончилось все это тем, что однажды на даче у тебя началось сильное маточное кровотечение. Почему-то в тот день на даче мы были без машины, кажется, она была в ремонте, на счастье подъехал сосед, мы успели довезти тебя до поста ГАИ, где тебя забрала «скорая». Прямо из приемного покоя тебя увезли в операционную, во время операции, после которой о детях уже не приходилось думать, ты перенесла клиническую смерть. Потом ты мне рассказывала о той пресловутой трубе, по которой якобы летишь вверх, и в конце той трубы неземной ласковый свет, и как тебе хотелось вернуться обратно на Землю, и кто-то услышал тебя и вернул. Было ли это так на самом деле? Или тебе приснилось ранее прочитанное в книгах и неоднократно увиденное по телевидению про клиническую смерть? Если было, то почему Бог развернул тебя в этой трубе обратно? Что ты еще недостаточно намучалась на Земле, не осознав до конца, сколько-нибудь не искупила свои грехи? Потому он дал тебе (или наградил?) самые неимоверные физические и душевные страдания, которые приносит рак своей мучительной безнадежностью, а главное: мыслями, связанными с этим?..
Жизнь еще при тебе, но почти уже без тебя…
Уже которую ночь мне снится один и тот же жуткий сон. То ли кино, то ли телеэкран, голос за кадром:
«Уже на четвертой неделе у человеческого зародыша начинает биться сердце. А в два месяца, когда делают аборт, ребенок уже понимает, что его хотят убить».
И я снова и снова ясно видел, как начинает отчаянно колотиться крошечное сердце человеческого зародыша, как его число ударов достигает 200 в минуту. Он раскрывает ротик и беззвучно кричит от ужаса в предчувствии убийства. Он уже живой, он уже все понимает…
И на этом я просыпаюсь в холодном липком поту и уже до утра не могу забыться.
Почему я поздно пришел к страшному для себя выводу, что я убийца, хоть и решились мы это по настоянию врачей? Мало того, что, мечтая о детях, я подспудно, не признаваясь себе в этом, был рад такому исходу, потому как, подозревая твою психическую наследственность, — а была ли она самом деле такой и передалась бы она ребенку? — не хотел ребенка именно от тебя. Просто до поры до времени я себе в этом не признавался.
И потому нет и не может мне быть прощения ни на этом, ни на том свете….
Жизнь еще при тебе, но почти уже без тебя…
Операция шла долго, и у меня, сидящего перед операционным блоком в коридоре, появилась надежда на лучшее, при раке самое страшное, когда короткая операция: значит, разрезали и зашили. Но вышедший из операционной и выжатый как тряпка хирург хмуро сказал: «Сделал все возможное. Все оказалось гораздо хуже, чем предполагали, чем показал рентгеноснимок: пришлось убрать все правое легкое. Очень поздно, уже затронуты лимфоузлы. Но будем ждать результатов гистологии. Примерно через неделю».
Через неделю, налив себе и мне по полстакана принесенной мною в качестве презента какой-то элитной в красивой бутылке водки, он, смертельно уставший после очередной безнадежной операции, сказал: «Мужайтесь: самая плохая форма рака: плоская канцерома. К тому же третья стадия. В девяносто девяти случаях – метастазы, и, как правило, в мозг. Если уже их там нет».
Так началась наша Голгофа…
Впрочем, моя – в наказание за грехи мои — продолжается по сей день…
И чем дальше, тем мучительней .
Что я должен осознать в результате этих мучений?..
Каким образом искупить — хоть отчасти! – не искупаемый грех?..
Ни привели Господи, кому пережить подобное! Хотя миллионы людей каждый год переживают подобное, каждый седьмой ныне умирает от рака. А остальные этого не замечают. Или стараются не замечать, чтобы не бередить раньше времени свою душу: авось пронесет? Кого-то и проносит. Но только в одном нашем городе раковый центр, своего рода призывной пункт или приготовительный класс на тот свет, занимает целый квартал, и, чтобы попасть в него, нужно вытерпеть огромную очередь. Люди месяцами ждут того счастливого часа, чтобы в большинстве своем оттуда не вернуться. Огромные очереди за смертью, потому что редким выпадает счастье выйти оттуда живым, но это еще не значит, что ты снова туда не вернешься, смерть, замешкавшись, просмотрела, что ты шмыгнул оттуда не в ту дверь, рано или поздно может исправить эту ошибку…
И, проезжая мимо ракового центра по гудящему от транспорта главному городскому проспекту, люди, кто знает, стараются не замечать раковый центр, некоторые даже заранее поворачиваются к нему спиной, так можно обмануть себя, что его не существует. А кто до поры до времени не знает, что за серые здания без архитектурных излишеств занимают огромный квартал за филиалом преуспевающего коммерческого банка и за преуспевающей ярко раскрашенной лукойловской бензоколонкой, не подозревают, что рано или поздно займут очередь в эти серые дома, если не сами, то их родные или близкие…
Мы быстро попали туда – по знакомству, можно сказать, по блату… Блат, чтобы попасть в очередь за смертью!.. Неизвестно, по какому принципу рак, или кто или что стоит за ним, выбирает жертву. Да, больше вероятности у курящих, у пьющих, да, какую-то роль играет наследственность. Но порой человек не курит не пьет, не ест острое и вообще следит за своим здоровьем, никому за всю свою жизнь не сделал зла, в Бога верует, и вдруг – рак. Другой и курит, и пьет, и богохульствует, и вор, и бандит – и живет себе. Рак неожиданно может выбрать богатого или бедного, счастливого или несчастного, для него ничего не значит депутатская и прочая неприкосновенность. Теперь он уже не щадит детей и даже младенцев. А говорят, было время, и не так давно, всего в начале прошлого века, когда врач-хирург за всю свою практику не встречал ни одного больного раком. Я вспоминаю растерянность одного знакомого, преуспевающего предпринимателя. Все вроде бы прекрасно в жизни складывалось. Не купи–продай, а сумел практически с нуля, размотать огромное производство, дал сотням людей рабочие места, построил для своих инженеров и рабочих два красивых больших дома, молодая красивая жена, двое детей. Построил церковь, крестился в ней. Бог вроде был должен любить такого человека. И вдруг – рак. Только раскрутился, только бы дальше жить, на радость себе и людям — и вдруг рак… Что, Бог посчитал его достаточно подготовленным для того света? А что, такие люди не нужны на этом свете? Тогда получается, что, действительно, мы на Земле только нечто вроде подготовительного класса или исправительной колонии.
Что касается нас, все началось задолго до того, когда рентгенолог-пенсионер, на несколько недель замещающий поликлинического рентгенолога, который в твоем снимке грудной клетки ничего подозрительного не обнаружил и ушел в отпуск, забыв в заключении расписаться, а тебе это заключение срочно нужно было для предоставления в хирургическую клинику для предполагавшейся операции на колено, с огромным запозданием, когда практически уже было поздно, наконец, можно сказать, случайно, обнаружил у тебя рак. Если бы рентгенолог из поликлиники не забыл расписаться, ты так и ходила бы, может, чуть ли не до последнего дня, потому как легкие при раке не болят, только общая слабость, на которую ты последние годы жаловалась постоянно. И неизвестно еще, что было бы лучше: неожиданный конец или эти трехлетние послеоперационные мучения, а главное – мысли, мысли… Да, может, короче был бы твой жизненный путь, но не было бы этих тяжелых трехлетних послеоперационных страданий и напрасной надежды и – мысли, мысли… Может быть, операция на какое-то время тебе продлила жизнь. Но что это была за жизнь?! Три года постоянных мучительных мыслей… Но, может, в этих мучениях и мыслях весь смысл рака, не только как Божьего наказания, но и как духовного осмысления прожитой жизни и своих грехов? Своего рода духовная подготовка, своего рода подготовительный класс, без которого не берут в ту заоблачную страну?..
Все началось не с прочитанного рентгеноснимка, на самом деле все началось с того дня, когда однажды, придя с работы, я нашел тебя в большом смятении: скорее всего, не небрежно, а неумело поставленная тобой в моем кабинете перед иконой Божией Матери, которую мне подарили в Болгарии в храме-памятнике под Шипкой, свеча, когда ты отвлеклась на кухне, повалилась на икону, уткнувшись в висок Младенца-Бога, обуглив его, но пожара не устроила, как бы только предупредила о чем-то.
В твоих глазах стоял ужас.
Я, как мог, старался тебя успокоить. Что это ничего не значит, что и роняют иконы, и нечаянно разбивают. Просто нужно сходить в церковь и помолиться по этому случаю, попросить прощения. Я, как мог, успокаивал тебя, хотя сам холодел от предчувствия беды. Почему свеча уткнулась именно в главу Бога–младенца? Что этим нам пытаются сказать? О чем предупредить?
В церковь ты сходила, как и я, не раз, и не в одну, пытаясь отмолить свой нечаянный грех. Но у меня в голове, словно гвоздь, засела точащая мысль: что это было за предупреждение?.. А в том, что это было предупреждение, я не сомневался: уперлась в висок, но не устроила пожара. Почему имен в висок?
Постепенно этот случай вроде бы забылся. По крайней мере, оба мы о нем вслух старались не вспоминать. Но у меня он шилом торчал в голове, время от времени напоминая о себе. Знаю, что и у тебя тоже. Время шло, и порой приходила успокаивающая мысль: авось пронесет.
Но когда ты пришла из поликлиники с потухшими глазами, а еще позже, когда поставили окончательный диагноз с возможными метастазами в мозг, я понял, что это действительно было предупреждение… Видимо, там, наверху, уже тогда все было решено: не прощен был наш совместный — не прощаемый! — грех. И я знал, что это был за грех… И ты знала… Но оба мы делали вид, что не знаем или что вообще не было этого греха. Но меня Всевышний, видимо, решил наказать вдвойне…
Ты умерла от метастаз в мозг. Я снова и снова вспоминаю твою упавшую в висок Младенца-Бога свечу.
И я не знаю, что делать с этой иконой…
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
Как мы первый раз после твоей операции, после тяжелейшего восстановления ехали на дачу. Ты уже вообще не верила, что увидишь ее, а вот мы, как только позволили тающие снега, ехали на дачу! Была вторая половина апреля, время пробуждения всего сущего. В лощинах с северной стороны нашей горы, которая называлась Девичьей, еще лежал снег, я объезжал его пригорками, в небе, звенели жаворонки, и оттого что они были невидимы в вышине, было ощущение, что нежно звенит само небо; внизу расстилался широкий разлив аксаковской реки Демы. Какими глазами ты смотрела на все это! Как ты любила эту пору! Все кругом ликовало весной, жизнью, и казалось нелепой само существование смерти.
Мы не доехали до нашего сада каких-то пятьсот метров. Нам путь преградил сугроб, надутый в лес с поля. Как ты перебиралась через этот последний сугроб, ноздреватый, присыпанный вытаявшими старыми листьями, в то же время первые свежие листочки уже распускались на деревьях… На все это ты смотрела такими глазами, словно видела впервые. Увы, это была твоя последняя весна. Я отвернулся, чтобы спрятать слезы, так не хотелось в это верить.
— Господи, оставил бы ты меня на Земле еще на какое время! — шептала ты, прижавшись лбом к березе. — Я никому не мешала бы, не лезла бы ни в какие дела, в твои тоже, — повернулась ты к мне, — копалась бы в земле, кормила бездомных собак, птичек божиих…
Жизнь еще при тебе, но почти уже без тебя…
Немного отойдя от операции, ты настояла, чтобы врачебная комиссия восстановила тебя в трудоспособности. Силы вроде бы возвращались к тебе. А в саду ты вообще ожила. Ты собиралась выйти на работу. Я не противоречил тебе, хотя знал, что этому, увы, не быть. Потому как после очередной плановой консультации, когда лечащий врач, как мне показалось, искренне похвалила тебя, что ты хорошо выглядишь, а ты действительно хорошо выглядела, перед уходом улучив момент, я спросил ее о наших перспективах.
— Это временное улучшение, — ища что-то на столе и не поднимая глаз, сухо сказала она. – Третья стадия…Я могла бы соврать, но потом вам было бы еще тяжелее… Конечно, дай бы Бог!.. Надеяться можно только на Него…
Однажды к вечеру сидя на скамеечке перед садовым домом, уставшая после трудов на земле, счастливо оглядывая сделанное за день, поглаживая любимых своих собак, которые были тебе вместо детей, одной рукой Динку, другой – Дружка, прильнувших к тебе с двух сторон, ты вдруг спросила меня:
— Я тебе не мешаю на этом свете?
— Ну, ты что?
— Знаю, что ты всегда мечтал о детях, но только не от меня. Считая меня психопаткой, ты боялся иметь детей от меня. Твое время еще не ушло, женишься на молодой… У тебя никого нет? Не бойся, я не буду устраивать тебе скандалов. Дурой я была. Мне просто нужно знать, может, зря я так держусь за этот свет, может, я тебе мешаю. Может получиться так, что я промучаюсь и промучаю тебя еще несколько лет, а твое время уйдет или тебя не дождутся.
— Ну, ты что?! – я встал перед тобой на колени. — У меня никого нет. – У меня на самом деле никого не было. — А без тебя мне будет очень и очень тяжело на этом свете.
— Правда?
— Правда!
— Я никому бы не мешала, если дал бы Бог, — говорила ты сквозь слезы. — Жила бы вот здесь среди цветов, птичек и собак. Никому бы не мешала. И зачем я бросилась в эту дурацкую журналистику. Мое призвание: быть врачом. Даже, скорее, ветеринарным врачом, потому что животные такие беззащитные.
И действительно, в силу ли того, что ты часто болела, или в силу особого таланта, ты разбиралась в болезнях и лекарствах получше многих врачей…
А однажды утром в постели, стесняясь, как когда–то в первую нашу ночь, ты прошептала:
— Ты уже совершенно равнодушен ко мне, как к женщине? Почему ты не обнимешь меня? Или ты равнодушен только ко мне?
— Я думал, что тебе это не надо, — растерялся я от неожиданности… Или, что я принесу тебе боль.
— Обними меня…
Потом ты, как в прежние времена, лежала у меня на плече, перебирая мои волосы.
-Это было не против твоего желания? – застенчиво спросила ты. — Впервые в жизни я тебя вынудила, можно сказать, заставила… Мне, наверное, как никогда было хорошо. Я проснулась от этого желания и сначала даже испугалась его. А потом не могла пересилить себя, разбудила тебя. И сейчас вот думаю: неужели это было мне дано в последний раз, как бы на прощание? Или все–таки: может, это признак перелома и начала выздоровления? Может, Матерь Божия услышала мои молитвы, и Бог меня простил, ведь я всех простила, кроме себя, и живу, как трава, никому не мешая. Только разве мешаю тебе, я вижу, как ты измучился со мной.
Это было короткое хрупко–счастливое время надежды. Потому что и в меня, хотя я знал, что ты обречена, вселилась надежда, что, может, это начало перелома. Бывает же, пусть редко, так: вроде бы уже все, человек на пороге смерти, и вдруг начинает выздоравливать.
Сейчас я думаю: зачем? кто? — на смертном одре дал тебе это желание мужской ласки и, может, посеял в нас обоих надежду, раз вернулось желание, значит, ты выздоравливаешь и будешь жить? Чтобы потом было еще тяжелее?
Да, в это утро, несмотря ни на что, во мне затеплилась надежда. Потому что ты оживала на глазах. Твоя сестра на радостях сшила тебе несколько новых платьев. Словно они могли удержать тебя на этом свете: раз они сшиты, значит, их нужно носить.
Тогда же ты затеяла шитье моих двух костюмов: темного и светлого, которые я надевал бы в зависимости от обстоятельств и времени года. И вот теперь по всяким торжественным случаям я надеваю их, каждый раз с благодарностью и жгучей печалью вспоминая тебя. Ткани были куплены, наверное, лет двадцать назад, по случаю, когда они еще были дефицитом. Но по моей небрежности одеваться, я обходился покупными пиджаками и брюками, которые менял на другие, когда прежние затирал до лоска. Ты время от времени предлагала, наконец, сшить костюмы, или хотя бы на первых порах один, но то я ссылался на недостаток времени, денег, то еще на что. А тут ты сказала решительно:
– Сколько ткани могут лежать. Если умру, по крайней мере, несколько лет тебе будет в чем ходить.
Скрепя сердце, я согласился. Заодно ты собралась отремонтировать свою уже потрепанную шубу, а потом остановилась: не буду из суеверия. Если выберусь, то на следующий год… А я загадал: тогда куплю тебе новую.
Это было короткое хрупко–счастливое время надежды. Как раз в это время ты увидела телепередачу о чудодейственном препарате мегамине, который придумали и производили тогда только в маленькой фармацевтической фирме в Хорватии, Только что закончилась страшная братоубийственная война между сербами и хорватами, свидетелем которой мне пришлось быть, страшнее которой, кажется, не было в XX веке, война была не просто между двумя братскими славянскими народами, а говорящими на одном языке, более того, которые на самом деле суть единый народ, исповедующий Христа, только часть его в силу исторических обстоятельств приняла католичество и, в отличие от оставшихся православными, сербов, стала называть себя хорватами и устроила геноцид сербов, как представителей народа даже не второго сорта, а что-то вроде человекообразных обезьян, которые мешают им, хорватам, строить Великую Хорватию. Злодеяния хорватских националистов были столь чудовищны (во Вторую мировую войны пред ними содрогались даже офицеры СС), что в штат музея геноцида сербов в Белграде была включена медсестра, потому что люди падали в обморок от жутких свидетельств этого геноцида. Что позже меня поразило: знакомый предприниматель через несколько лет после войны по дешевке купивший дом в Хорватии (страшная сербская катастрофа прошла мимо его ушей) и пригласивший меня в Хорватию в гости, был удивлен причиной моего отказа, он не верил, что хорваты способны на такое: «Скорее, это пропаганда, тихие приветливые люди, только немного ленивые и не очень обязательные», — говорил он. И вот теперь судьбе было угодно, что за спасительным для тебя лекарством я должен был обращаться к хорватам. Ученый-хорват, придумавший этот препарат и, якобы, успешно применявший его в своей клинике, скорее всего, не имел отношения к геноциду сербов, но все равно… Я позвонил своему знакомому в Женеву, который работал в центральном аппарате ООН, и он по своим каналам достал этот препарат и по дипломатической цепочке передал ему в Москву, где я его и забрал. Ты с воодушевлением пила этот препарат, и тебе казалось, что оно тебе помогает, и рассказывала о нем другим. Это было короткое хрупко-счастливое время надежды.
Но чудодейственный препарат, который, как оказалось, не был даже внесен в список лекарственных средств и на самом деле был чем-то вроде биологически активной пищевой добавки, правда, обладающей мощными антиоксидантными свойствами, уничтожающими так называемые радикалы, вызывающие рак, не помог. Все же, что тебе предписывалось в онкологическом центре, как я понял, только на какое-то время отодвигало твою смерть и давало большие дивиденды и без того жирующей фармацевтической промышленности. Была у меня такая подленькая мысль, что ей невыгодно, чтобы было изобретено лекарство против рака.
А перед этим мне дали телефон так называемой народной целительницы в Москве, которая якобы разработала свою методику лечения рака на основе растительных ядов и вытащила много людей чуть ли не с того света. Меня, конечно, насторожило, что она без каких-либо оговорок отвергла официальную онкологию, кроме экстренного хирургического вмешательства. Она оговаривала, что соглашается браться за лечение только в случае, если больной не проходил химиотерапию, которая только ослабляет организм, так как вместе с раковыми разрушает и здоровые клетки организма. Конечно, я не исключал, что это ее условие могло быть ничем иным, как хитрой уловкой на случай заведомо печального исхода, потому как к целителям обращаются, как правило, уже безнадежные больные, уже после целого ряда химиотерапий. На раковых больных, когда человек цепляется за любую соломинку, как я понял, делается огромный бизнес. Но есть, наверное, и истинные целители? И как отличить их от шарлатанов, наживающихся на чужом горе? В этом же случае меня подкупило то, что она была, по крайней мере, назвалась, доктором биологических наук, хотя, смутило, что назвав по телефону одну сумму за свои препараты, с моего друга, которого я попросил забрать у нее их в Москве, она взяла вдвое больше. Когда я об этой целительнице сказал твоему лечащему врачу, вдруг это ее заинтересует, даже если не применительно к тебе, она усмехнулась:
— Пробуйте, если хотите, запретить я не могу, но после них все равно рано или поздно возвращаются к нам.
Целители отрицают официальную медицину, а официальная медицина отрицает целителей, как шарлатанов, тоже наживающихся на человеческом горе, и я уже не знал, кому верить. Я в растерянности метался между ними. Ты же почему–то сразу не поверила этой целительнице и скоро, при малейшем ухудшении, перестала пить ее препараты, хотя та предупреждала, что может быть обострение, более того, что это обострение признак того, что организм начинает бороться с раком.
Статья в газете: «Американец Эдвард Гриффин в своей книге «Мир без рака» пишет о лечебных свойствах витамина Б 17, который еще называется лаетрил или амигадалин.
Это вещество известно тем, что убивает раковые клетки. Автор дает научные объяснения действия витамина и задает вопрос — почему традиционная медицина не использует его в борьбе с болезнью, ведь с момента открытия Б 17 в клиниках было излечено много людей, прежде чем он был запрещен фармацевтическими кампаниями.
Гриффин считает что проблема связана с политикой мировой элиты в области онкологии. Каждый год на исследование и лечение рака, на производство химических средств борьбы с болезнью тратятся миллиарды долларов. И такое положение, уверяет Гриффин, устраивает гигантскую машину, позволяющую обогащаться за счет страданий и смерти людей. Витамин Б17 содержится в плодовых косточках, преимущественно абрикосовых. Их считали лекарством против всех видов рака еще в середине прошлого века.
Амигадалин содержится в косточках абрикосовых, миндаля, персиковых, слив. в семенах яблок, слив, винограда, в льняном семени, чечевице. некоторых бобовых и травах. Цивилизация жизни заставляет нас есть изделия из муки, сахар, растительное масло. И другие фабричные продукты. В то время как наши дедушки питались натуральной нерафинированной пищей, и рак был редкостью.
Б17 был запрещен для лечения рака 35 лет назад. Фармацевты утверждали. что абрикосовые и миндальные культуры содержат цианиды (что правда) и что они могут отравить тех, кто их ест. Но абрикосовыми косточками с тех пор еще никто ни разу не отравился, даже если ел их в количествах огромных».
Стучится мысль: «Может, кроме обогащения, решается еще одна задач: элита в состоянии покупать эти баснословные лекарства, которые на самом деле, может, стоят копейки, а вот бедные пусть умирают, тем самым решается задача «золотого миллиарда» — сокращения населения планеты за счет неполноценных. по мнению элиты, особей»
Как бы то ни было, в один день все резко покатилось назад: улучшение твоего состояния оказалось, как и предупреждала меня лечащий врач, временным, мнимым. Глаза твои снова стали тухнуть, кроме того их стало как бы выпирать изнутри, это было уже зримое действие опухоли головного мозга, хотя врачи об этом еще не говорили. Я снова и снова вспоминал свечу, упавшую на икону и обуглившую висок Бога-младенца…
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
Ты еще была жива, но в твое больничное отсутствие постепенно один за другим стали погибать посаженные тобой домашние цветы, хотя, скорее всего, мистики тут никакой не было: они погибали в результате моего неправильного, а скорее, нерегулярного ухода, когда ты в очередной раз оказывалась в раковом центре, а я жил как бы в подвешенном состоянии, метался между работой, домом и раковым центром.
Но в то же время так же неумело и нерегулярно – то поливал мало, то, наоборот, заливал – я ухаживал и за другими цветами, посаженными мной, но они держались. Последним из твоих растений погиб, засох подаренный мной кипарис. Обнаружила это ты, когда я очередной раз привез тебя домой на побывку. А я и не заметил, когда кипарис высох, продолжал его поливать.
— Значит, все! – обреченно и спокойно сказала ты. Потому что, когда в тот страшный день я купил кипарис, ты загадала:
— Приживется кипарис, может, выживу и я.
— Но я просто, видимо, несколько дней его не поливал или очень мало поливал, боясь залить, — попытался я тебя успокоить. — Ты ведь всегда меня ругала, что я заливаю цветы, и у них начинают подгнивать корни.
— Это ничего не меняет, — печально сказала ты.
И как раз в это время подвернулась халявная поездка в Париж. Первой об этой поездке узнала ты: позвонили из Москвы, не застав меня на работе, домой, разумеется, не подозревая о наших печальных делах.
— Не поеду я в этот чертов Париж! – сказал я тебе. Мне на самом деле не хотелось ехать в Париж, никуда не хотелось. Что-то сломалось во мне еще до того страшного дня, когда нам сообщили диагноз-приговор.
— Езжай, — сказала ты. – Когда еще удастся. Париж — все-таки Париж. Я не хочу, чтобы ты из-за меня не увидел Париж.
— Я на самом деле не хочу в Париж, – искренне сказал я.
— Езжай! Развейся немного. Впереди самое тяжелое. Уходить, как говорят, я буду очень тяжело. Вспомни Чебаевского. Ухаживая за умирающей от рака женой, он умер за день раньше ее, не выдержало сердце. Так вместе и лежали сутки, мертвые, в одной постели… Езжай, пока я еще на ногах, — твердо сказала ты, можно сказать, решила за меня…
Прежде я, безденежный, и до сих пор не знаю, почему, не выездной, мечтал попасть в Софию, в Прагу, в Варшаву, в Рим, наконец, в Иерусалим, но почему-то никогда не стремился в Париж, может, потому, что туда все стремились, или считал это для себя неосуществимой мечтой: ну придется вдруг увидеть – хорошо, не придется – тоже особой печали не будет. А ехать сейчас? Но в то же время поехать сейчас – может, дать тебе какую-то надежду, что не все у нас с тобой так безнадежно…
Прежде всего, наверное, этим состоянием души и объяснялось, что Париж не только не потряс, даже не удивил меня. Может быть, только Русская церковь на улице Дарю да кладбище Сент-Женевьев-де-Буа тронули мое сердце. Но они были печальной частью России…
Я ходил по Парижу как по мертвому городу-музею и думал, как страшно одиноко тут жилось русскому изгнаннику. Католические храмы меня угнетали: своей величественностью, беспредельностью сводов, утонченностью каменной резьбы и в то же время какой-то холодной душой, давящей мою русскую суть. Бог в них мной ощущался жестоким, немилосердным, холодным и равнодушным к человеческой судьбе, как эта тончайшая каменная вязь. Я не испытывал в величественных католических храмах того тихого трепета, какой я, может, не очень верующий, испытывал в православных храмах, особенно небогатых, сельских церквушках…
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
В бессилии помочь тебе, я метался по Земле, с постоянным чувством, как сокращается твое, а заодно и мое, оставшееся на этом свете, стремительно убывающее время: перед глазами у меня то и дело возникали песочные часы. За полгода до Парижа, оказавшись в Сирии, я объехал древние монастыри первых веков христианства, где просил Бога и его святых угодников за тебя, — мне, я знал, прощения быть не может, и был спокоен по этому поводу. Так я оказался в Великой Сирийской пустыне. Я попросил остановить машину и ушел в сторону от так неуместной здесь, ненужной всему окружающему, черной ленты асфальта. Великое молчание раскаленной каменной равнины и выцветшего, без единого облачка, неба оглушило меня. Это было великое молчание Вечности и остановившегося или, может, наоборот, ускоренно улетающего Времени. Куда оно летело? Кто властелин его? В одинокой палатке бедуина, который, судя по снисходительно-спокойному взгляду, которым он меня окинул, был тоже частицей Вечности, я посмотрел на термометр: в 9 часов утра было 47 градусов в тени. В голове слегка звенело от раскаленного воздуха и камня, от ощущения Вечности и от печальных мыслей о тебе и о себе, от которых на Земле некуда было деться…
Здесь, в Великой Сирийской пустыне, лежащей как бы между двумя мирами, между Небом и Землей, еще более была очевидна нелепость ныне существующего на планете мира: искусственных государств, политических партий, может быть, даже бессмысленность самого человеческого бытия: вслушиваясь в эту звенящую тишину вечности, трудно было поверить, что в какой-то сотне километров от этой тишины американцы бомбили Ирак, гибли тысячи людей – шла страшная война за нефтяные запасы, которые, может, Бог специально приготовил человеку для облегчения его жизни на Земле. Одиночество, которое всегда, сколько я помню себя, было со мной и во мне, окончательно охватило меня, и я понял, что смысл существования человека на Земле — только в заботе о ближнем. Но почему я понял это только сейчас? Или вчера, когда беда уже обрушилась на нас, и моя забота о тебе была уже бесполезной?
По пути в Великую Сирийскую пустыню в складках рыжих холмов, в которых, цепляясь за жизнь, пряталась редкая растительность, то и дело попадались наслоенные друг на друга развалины древнейших, древних и не очень древних, непременно разрушенных, уничтоженных в войнах городов, государств, целых цивилизаций. Наслоенные друг на друга пласты человеческой жизни. Границы нынешних садов, огородов под разными углами равнодушно пересекают стены разрушенных древних храмов, жилищ, пренебрегая ими, словно их и не было, словно они всего лишь естественное нагромождение камней. Порой половина древнего дома на участке одного хозяина, вторая – на участке соседа, или нынешняя граница между огородами пересекает древний фундамент по диагонали, в одном саду стоит обвитая плющом чудом сохранившаяся величественная мраморная колонна, в другом — богатый, может быть, даже царский древний саркофаг, ныне используемый как сарайчик для хранения садового инвентаря. Миллионы людей до нас уходили в мир иной, если он, конечно, существует, с такими же, как ныне, болезнями и мучениями, но словно этих мучений и страданий человеку было мало, — он уничтожал себя в бесконечных, сменяющих одна другую войнах. Зачем эти миллионы приходили в этот мир? Каков смысл их страданий? Копятся ли эти страдания где-то на Земле или еще где, чтобы потом, как бы при наполнении какого-то сосуда или при какой-то их концентрации превратить мир в иное измерение, измерение доброты? Или, наоборот, печальна участь Земли, она, превращенная в многослойное кладбище цивилизаций и человеческих страданий, при перенасыщении их погибнет, как, может быть, в свое время погибла или специально была уничтожена жизнь на Марсе и на других, может, бывших обитаемыми, планетах? Неужели Земля действительно даже не детсад, не школьный класс, в котором мы учимся жить, а что-то вроде концлагеря для преступников или закрытый пансионат для безнадежных душевнобольных? Или многовековая, с самого начала появления на Земле человека, цепь бесконечных войн, человеческих страданий — это своеобразная школа, в которой каждое поколение начинает учиться заново, как бы с первого класса, и потому ошибки, страдания одного поколения не становятся уроками для следующего? И так из века в век. Только этим можно объяснить, почему уроки прежних поколений, народов, цивилизаций не стали нам уроком. Может быть, потому человечество не взрослеет нравственно? Может быть, мы действительно тут как в приготовительном классе, и по этой причине беспрерывно рушатся государства, политические системы и даже цивилизации, они словно дома из песка в детской песочнице? Может, в принципе на Земле ничего разумного невозможно построить?..
Жить с этим чувством-догадкой очень трудно. Нужно перейти какой-то рубеж, чтобы смириться с этим. Рубеж, какой, наверное, переходят, принимая монашество, обрубая даже мечты о земном счастье. Но я не могу переступить этот рубеж, это против моей сути. Видимо, чтобы человек созрел для этого, Всевышний в качестве урока посылает ему страдания и неизлечимые болезни, чтобы постепенно мы отрекались от всего земного?
Моя жизнь для меня давно потеряла главный смысл, у нее на Земле больше не было духовной опоры, и в то же время меня не прельщал тот другой мир, в котором мы якобы бессмертны, и теперь здесь, в Великой Сирийской пустыне, я особенно почувствовал ненужность, бессмысленность своей жизни без тебя. Если бы это было возможно, если бы это спасло тебя, я теперь жил бы только для тебя и этим вернул бы смысл своей жизни. Только теперь, когда уже поздно, я понял, почему мы, каждый по-своему любившие друг друга, так и не нашли общего языка. Ты забыла простую заповедь: «Да убоится жена мужа», хотя смысл этой заповеди совсем не в слове бояться, а я, мучимый гордыней, не умел прощать.
В горном ущелье в деревне Малюле я молился о тебе в монастыре Св. Феклы первого века христианства, где службу ведут еще на древнеарамейском языке, языке Иисуса Христа. А за день до этого, наоборот, на высокой горе в монастыре Седнайя я за тебя молил Бога и Божию Матерь у ее чудотворной иконы, которую, по преданию, писал сам Св. апостол Лука. Я, видимо, не верующий сердцем, но только умом знающий, что чудо существует, как и знающий то, что мы его с тобой не заслужили, на чудо все-таки надеялся. Из монастыря Св. Феклы я привез тебе святой воды, по каплям собирающуюся в выбоину в скале, а ты по ошибке полила ею комнатные цветы, чем привела меня в полное отчаяние…
До свалившейся на нас беды мы жили вместе и каждый сам по себе. И, как теперь понимаю, каждый в своей гордыне. Мы жили вместе и в то же время словно в параллельных мирах, каждый в своей пустыне. Ты не могла что-то перешагнуть в себе и не только не смогла освободить меня от одиночества, но и, приняв его в штыки, усугубила его. Ты поняла его, как вызов тебе, как нелюбовь к тебе, как я ни пытался тебе объяснить обратного. И, оскорбившись, еще больше замыкался в себе, а ты еще больше подозревала меня, что моя душа где-то в другом месте. Потом, после смерти твоей, на обрывках бумаги я буду находить твои или чужие, но созвучные твоей душе, стихи:
Еще – надеюсь и терплю,
А сил отпущено так мало.
В тревожной суете вокзала
Слова прощальные ловлю.
Чужие, не твои черты,
Чужие, не родные руки.
В глазах — прелюдия разлуки.
И я – не я, и ты – не ты.
И все оборвалось. Как сон…
И в грустной музыке рассвета
Мне хочется кричать об этом,
Но в горле застывает стон…
Я стоял посреди Великой Сирийской пустыни и заворожено смотрел, как, зарождаясь на моих глазах, мимо меня немо и замедленно шли друг за другом на восток пыльные смерчи, в ту сторону, куда вела раскаленная лента асфальта и где в какой-то сотне километров отсюда шла страшная война…
В Великой Сирийской пустыне пришла мысль: если Россия – душа мира, что будет с миром, если погибнет Россия?..
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
В Сирии, утром красивым зеленым ущельем выехав из города Алеппо, через какое-то время въехали на высокую, поднимающуюся над всей окружающей местностью гору — к бывшей обители Симеона Столпника. Разрушенный храм на месте столпа, на котором, постепенно, сантиметр за сантиметром, возвышая его под собой, 37 лет взывал молитвами к Богу, – днем и ночью, знойным иссушающим летом и студеной горной зимой, — стремясь уйти от человеческой тщеты и как можно больше приблизиться к Всевышнему, жил некто Симеон, за свое тридцатисемилетнее стояние на этом столпе прозванный Симеоном Столпником. Сначала его считали сумасшедшим, а потом возвели в ранг святого. Это было полторы тысячи лет назад! И все эти полторы тысячи лет люди со всей планеты идут и едут сюда, чтобы понять, что двигало этим человеком, святым или сумасшедшим. И вот я тоже, снедаемый бедой и попыткой понять смысл жизни, оказался здесь. Правда, еще неделю назад я ничего не знал о Симеоне Столпнике. Слышать – мельком слышал, конечно, даже читал, но, глубоко не задумываясь о смысле этого подвига или безрассудства. И вот я тоже здесь. Правда, ничего просить я здесь не собирался, раз не понимал сути его подвига, я был просто попутчиком людей, которые ехали, а потом шли вверх на гору к Симеону Столпнику, любопытным странником. Я пытался понять смысл его 37-летнего стояния на камне, но не мог. Как не понимал и не принимал смысла юродства, хотя сам, может, в какой-то мере по жизни юродивый.
Я прикоснулся рукой к остаткам того, бывшего полторы тысячи лет назад, кажется, двенадцатиметровым, каменного столпа, время и люди, растаскивающие его, ве5рующие в его святость — как святыню, не верующие — на сувениры, укоротили его до полутора метров, мой спутник припал к нему лбом. Его глаза светились радостью, что он, наконец, оказался здесь, а я не понимал всего этого, я не хотел врать ни себе, ни ему. Зачем рваться в небо, по крайней мере, раньше времени, с этой прекрасной Земли? Может, Симеон действительно был всего-навсего сумасшедшим? Ослепительной синевой сияло небо, внизу подо нами лежала долина, где паслись стада, желтели поля, зеленели оливковые рощи. Словом, земной рай, жить и жить бы тут, но почему-то в присутствии этого столпа давила эта райская идиллия, почему-то трудно было оставаться здесь надолго. И в то же время хотелось остаться здесь навсегда.
Что за тайну-истину Симеон открыл за 37 лет стояния на этом камне себе и людям, что они вот уже полторы тысячи лет идут к нему? Может, потому и идут, что его тайна так и осталась тайной, и они идут попытаться разгадать Или он так и ушел в мир иной, или просто умер, ни с чем? А люди ищут в этой пустоте тайный смысл?..
Может, действительно он был просто душевнобольным? И что значит: душевнобольной? Может, душевнобольной как раз и есть самый нормальный?
Вот и сейчас, я смотрел сверху вниз: по тропинке в гору медленно поднимаются к Симеону Столпнику паломники — одни, чтобы может, попытаться ответить на извечные вопросы, другие, в надежде, что он поможет подольше остаться на этом свете — больные, увечные, потому как считается, что одно только прикосновение к столпу излечивает от многих болезней, в том числе душевных. Шли верующие и сомневающиеся. Он же, может, просто хотел уйти от человеческой суеты и тщеты. Может быть, это было великой жертвой? А может, обыкновенной гордыней: жизнью, не как все, обратить на себя внимание Бога и тем самым приблизиться к Нему? Потому на вершине самого высокого в окрестности холма и начал строить свой столп, который постепенно вырос на 12 метров. Бесконечная молитва днем и ночью, в ясную погоду и в дождь, в пыльную борю и в жаркий раскаленный день, в холодную сирийскую зиму. Но не было ли строительство его столпа похожим на строительство Вавилонской башни?
«Прикасаемся и прикасаемся к останкам Столпа и думаем, как мог святой Симеон 37 лет пробыть на Столпе? А ведь он неустанно возносил к Богу свою молитву. Многих спас. Какая сила воли, духа! Сила духа! Мужество! Благодать, сошедшая свыше! Дар Божий!» – на обратном пути проникновенно говорил мой спутник.
А я молчал. Хотелось просить: кого он спас? Каким образом? Я, низменный червь, не мог представить, как можно не мыться хотя бы раз в месяц. Неужели святость исключает элементарную чистоту тела? Не самообман ли все это? И если мой спутник уходил с холма просветленным, то я еще более смятенным. Я не понимаю смысла этой жертвы, самоистязания. Нужна ли такая жертва Богу?
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
Надо признаться себе, что наша вера в Господа неглубока, или ее вообще нет, она не идет дальше того: а вдруг поможет?
Включаю телевизор. Как бы в подтверждение моей мысли, драматург Александр Володин, отмечающий свое восьмидесятилетие: «Раньше, пока я был здоров, Бог мне был не нужен».
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
После Сирии я оказался в Черногории — с незабвенным моим другом и великим православным подвижником скульптором Вячеславом Михайловичем Клыковым. Не знаю, он ли попросил или предложили наши черногорские друзья, но 12 мая, отложив все другие дела, мы поехали в вырубленный высоко в горах в отвесной скале монастырь Святого Василия, как оказалось, в день его преставления.
Какие только чудеса исцеления за Святым Василием не числились! От автомобильной дороги узким и крутым восьмикилометровым серпантином над пропастью мы поднимались к монастырю, обгоняя обремененных тяжелыми болезными паломников, некоторые весь этот путь от автодороги, прося исцеления, шли уже который день на коленях…
Прижавшись лбом к холодной стене-скале храма, я и здесь просил за тебя…
Мог ли я предположить, что это последняя наша совместная дорога со Славой, только так, не иначе Вячеслава Михайловича Клыкова любовно называли теперь уже в бывшей Югославия. Мог ли я предположить, что его изнутри уже тоже, пока еще тайно, съедает тот же проклятый рак и что ему осталось жить всего полтора года… Ему не зачелся ни памятник игумену всея Руси Сергию Радонежскому — в России и Сербии, ни памятник Николаю Чудотворцу — в России и в Италии, ни памятник святой великомученице Елизавете Федоровне, ни памятник Пресвятой Богородице здесь в Черногории, открывать который мы сейчас прилетели, ни памятники другим православным святым, ни весь его титанический подвижнический труд во славу Божию и России. Ни восстановленный храм на месте погибшей родной деревни, которую он мечтал возродить и собирался первым поставить там дом, чтобы быть примером другим, и которую теперь без него никто не возродит. Неужели он, у кого на Земле осталось столько не завершенных дел, и который был так нужен тут, потому как в России осталось так мало подобных ему людей, уже более был нужен там? После тройных своих похорон в один год: сестры, матери и тебя — у меня не хватит душевных сил поехать на его похороны, потом я буду оправдывать себя тем, что, может, по воле Божией, а скорее, по его воле мне не нужно было видеть его в гробу, как до этого, в последние его месяцы, — поверженным смертельной болезнью, что он должен остаться в моей памяти сильным, мощным, несокрушимым. Я соберу душевные силы поехать только на его годовщину: прекрасный, белокаменный, поставленный им по собственному проекту, храм одиноко стоял на пустыре, на месте погибшей деревни в окружении заброшенных полей и рядом — его одинокая могила… Неужто Господь был против, чтобы возродилось хотя бы одно село – в пример другим, как символ возрождения поверженной России?
Теперь я думаю, может, тогда Слава сам напросился поехать к Святому Василию? Может, он уже тогда все знал о себе? Вспоминаю, как он долго, более часа, на коленях, молился перед образом святого. Ведь первый его приступ, когда в мастерской ночью он упал с лесов, а мы посчитали, что это просто от переутомления, случился незадолго от этой поездки.
Жизнь при тебе, но уже почти без тебя…
Хоть что-то сделать для тебя, хоть как-то уменьшить, сгладить свою вину перед тобой, хоть как-то оставить тебя на этом свете в памяти других, кроме меня, даже после меня, раз у нас нет детей, я посвятил тебе один из своих последних рассказов – о странном сорочонке Тишке, неизвестно почему вдруг возлюбившем меня: стоило мне приехать на дачу, он откуда-то прилетал, безбоязненно садился передо мной или даже мне на плечо и что-то лопотал и лопотал, словно предупреждал о чем-то. Я позвонил в Москву в издательство, чтобы успеть в корректуре поставить посвящение. Успели, как и успели прислать книгу. Я оставил ее у тебя на подушке — как бы случайно на открытой странице с посвящением.
Ты, по крайней мере, внешне — осталась к этому равнодушной. Что-то хотела сказать, но промолчала…
Таким образом я попытался хоть как-то искупить свою вину перед тобой, хотя она была неискупима, и удержать память о тебе на этом свете….
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
Где-то после Нового года позвонила моя единственная сестра: перенесла операцию, что-то с печенью, чувствует себя все равно плохо. В своих печальных заботах я не придал этому серьезного значения: после операции всегда чувствуют себя плохо. Оказалось, что родственники скрыли от нее, что у нее рак, и одновременно скрыли и от меня, полагая, что мне хватит и одного рака.
Ты говорила с сестрой по телефону, тоже успокаивала, что после любой операции тяжело, постепенно поправишься: «Мне вот конец предписан, а у тебя, что по сравнению с моим, постепенно поправишься…» С сестрой ты дружила.
Но летом позвонила племянница, что у сестры дни сочтены, у нее рак печени, что если я сколько-нибудь повременю с приездом, можно и не успеть. Я, не откладывая, поехал, от сестры ничего не осталось: кожа да кости, лимонно-желтая, высохла больше, чем даже ты, на лице ясная печать смерти. Но, в отличие от тебя, она верила до последнего часа, что выздоровеет, потому что не знала, что у нее рак, что она обречена. Она с удовольствием поела выращенных тобой помидор, которые я привез…
Как она смотрела в окно, провожая меня: перед тем, как сесть в машину, я оглянулся и встретился с ее глазами, глаза ее знали, что она обречена, что мы видимся в последний раз, а она не знала. Я отъехал за угол и долго стоял, прежде чем, наконец, решился выехать на автостраду.. Я знал, что больше я ее живой не увижу. Когда я через неделю приехал на похороны, мне рассказали: «Постеснялась попросить тебя, чтобы ты забрал ее с собой в свой город, она верила, что если ты забрал бы ее в областную больницу, ее непременно бы спасли…»
Когда позвонили, что моя сестра умерла, неожиданно опередив тебя, и тоже от рака, ты совсем замкнулась в себе и печально успокоилась. Ты поняла, что никакого чуда тебя не ждать, что очередь за тобой…
Жизнь с тобой, но почти уже без тебя…
Ты упорно, с трудом держа лопату, копалась в саду-огороде. Ты надеялась или даже считала, что не можешь умереть, пока что в саду, который был твоим детищем, не были закончены все предосенние работы…
Ты уже с трудом ходила. Без слез не могу вспомнить, как ты собирала свои последние в жизни грибы: уже спотыкаясь, с некогда моей клюшкой, которую купили, когда много лет назад после травмы в горах мне сделали операцию на ногу по поводу остеомиелита. Потом я хотел ее выбросить, а ты меня остановила: может, еще пригодится. И вот пригодилась. Еле передвигая ноги, с трудом ты вышла за ворота в березовую рощу. Корзину держать в руках ты уже была не в силах, потому взяла пластиковый пакет и уже через полчаса вернулась с полным аккуратных, один к одному, молодых сырых груздочков. Какой гордостью и какой печалью при этом светились твои глаза: сосед-грибник только что до тебя прошел рощей и ничего не нашел. Зачем тебе был нужен тот свет, даже рай?!
Это была, кажется, твоя последняя поездка на дачу. Уже за несколько дней до нее ты то и дело напоминала мне, что по пути нужно будет обязательно заехать в магазин «Дачник» и кое-что купить. Спотыкаясь, опираясь на клюшку, неестественно возбужденная, неестественно громко разговаривая, что люди обращали на тебя внимание, ты ходила по магазину и выбирала разные мелочи, которые тебе дома, в саду понадобятся не сегодня, и даже не завтра, а через месяц, через два, может даже только на следующий дачный сезон, таким образом ты надеялась продлить свою жизнь: раз ты купила эти вещи, не может же быть, что они останутся не использованными, напрасно купленными?!
Так все это и лежит до сих пор в фирменном магазинном пластиковом пакете…
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя.
После очередной химиотерапии у тебя случился микроинсульт, но дежурила в ту ночь твой лечащий врач, ее вовремя позвали, и она успела вытащить тебя почти с того света. Я узнал об этом только на следующий день к вечеру, в больничный тихий час, приехав навестить тебя. Ты уже даже улыбалась, хотя улыбка получилась жалостливой, потому как рот после микроинсульта как бы съехал набок. Ты попросила съездить на дачу, привезти теплый фланелевый халат, в свое время в спешке оставленный там, а заодно проведать собак:
— Вчера они что-то снились мне…
Приехал на дачу, открываю ворота. Вышел встревоженный сосед:
— Что-нибудь случилось? Ночью вдруг завыли все три собаки, и мы никак не могли их успокоить…
Жизнь еще при тебе…
Было Прощенное воскресенье, мы оба знали, последнее в твоей жизни. Я встал перед тобой на колени:
— Прости меня, Воробышко?! – хотя знал, что прощения мне нет и не может быть, и ничего уже невозможно изменить: обратно, чтобы что-то поправить, не то чтобы годы, дня нельзя отсчитать.
— Я тебя давно простила! – опустила ты руки на мою грешную голову, мягко вороша волосы, и мне стало немного легче и гораздо горше, наверное, мне было бы легче, если бы ты меня не простила, тогда бы получалось, что в моих глазах ты приняла бы на себя часть нашей общей вины. Не знаю, простила ли ты на самом деле или постаралась успокоить меня, ведь все равно уже ничего не изменить.
Неужели все твои страдания и все мои страдания были только для одного, чтобы мы, в конце концов, друг друга поняли и друг друга простили? Но для чего? Для будущей жизни, в которой мы встретимся, и все у нас будет иначе? Мы как бы повторим свою земную жизнь, только уже без ошибок?..
Только однажды, измученная страданиями, а главное страшными безысходными мыслями, ты не сдержалась: «Ты оставил меня бездетной. Ты лишил меня счастья материнства».
Это было не совсем правдой, это было совсем не правдой. В старое время я бы взорвался и наговорил бы кучу возражений, в том числе несправедливых, что, наоборот, ты оставила меня бездетным, а сейчас покорно встал перед тобой на колени:
— Воробышко, теперь уже все поздно. Теперь мы должны жалеть друг друга, хотя бы потому, что я тоже живу на пределе. И ты меня пожалей хотя бы только потому, что может получиться, что я не выдержу и умру раньше тебя. И хоронить тебя придется чужим людям.
Жизнь еще при тебе…
Я настаивал на соборовании. Ты не то чтобы противилась, но все временила, потому что считала, что соборуют уже совершенно безнадежных, перед самой смертью, а ты все еще надеялась на чудо, в тебе еще теплилась надежда, надежда на Матерь Божию, что она услышит тебя.
— Я все поняла, все осознала, всех простила, но дал бы Бог хоть немного пожить на Земле. Я никому бы не мешала, жила бы на даче с собаками. Копалась бы в земле, кормила птичек божиих, — в который раз повторяла ты. — Если разве тебе мешаю?
— Ты что?1 – обнял я тебя, пряча слезы.
Я ожидал, что священник будет говорить об ином мире, о душевном приуготовлении к нему, а он неожиданно стал говорить о надежде, что бывает чудо, когда при раке люди встают со смертного одра, что надо надеяться.
Я стоял позади его потрясенный: зачем? зачем он обманывал ее? Неужели в этом обмане смысл соборования?
Меня и раньше смущало, что этот священник, статный и благообразный, на проповеди в церкви говорил очень красиво, несколько артистически, прихожанам, особенно прихожанкам это нравилось, но меня почему-то как раз эта красивость и артистичность смущали…
Священник отказался от денег. Потом он приехал на отпевание тебя в чужой для него храм – помочь местному священнику, и опять отказался от денег.
Я позвонил ему через год, хотел попросить отслужить литию на твоей могиле, и узнал, что он в очередной раз сорвался, запил (об этом его недуге я не знал), и владыка в наказание отправил его служить в какой-то отдаленный сельский храм: село все стерпит…
Почему-то у меня из головы не выходит этот священник: добрый, хороший человек, но почему-то мне тогда подумалось, что он, может, меньше меня верует в Господа Бога и в нашу загробную жизнь, может, потому и запил…
Жизнь при тебе, но уже почти без тебя…
Это было уже после последней, по сути напрасной, только еще больше измучившей тебя и, может, даже приблизившей твой уход, химиотерапии. Врачи понимали это, но не делать ее не могли, иначе их могли бы обвинить в том, что они не сделали все возможное, и надзирающий орган или я могли бы подать на них в суд. Это одна из страшных тайн онкологии, как и медицины вообще, когда некоторые, как правило, очень дорогостоящие лекарства или процедуры предписываются больному и даже обязательны, (и лечащий врач при все своем желании ничего не может противостоять этому, более того, он может быть обвинен в смерти больного), только потому, что на производстве этих зачастую бесполезных и даже вредных с взвинченными до беспредела ценами лекарств и препаратов жирует вкупе с медицинскими чиновниками международная мафия по производству медицинских препаратов. Или еще проще: под другим названием, опять-таки в несколько раз взвинтив цены, начинают производить, чтобы в вести в заблуждение, самые что ни на есть дешевые и распространенные лекарства, вроде аспирина, может, лишь изменив один из его составных компонентов, чтобы быть неуязвимыми для суда…
Даже уже став безнадежно больным, когда уже можно и нужно отбросить в сторону все условности и, может, отдаться родным и молитве – мы не можем, не имеем права порвать с навязанным образом жизни, продолжаем идти на поводу у медицины и социальной службы: иначе не оплатят больничный, иначе нам не выплатят пенсию, иначе… И продолжаем без сопротивления катиться по проложенному руслу к неминуемому концу. Когда, казалось бы, бросить все и попытаться в одиночку, наперекор всему, наперекор течению поплыть к прежнему берегу жизни. Тогда, может, был бы хоть один шанс из тысячи, из миллиона…
Ты была уже без волос после облучения — в парике. Уже, как безнадежная, выписана из клиники, перед этим посажена на наркотики, которые по утверждению врачей, или кто из чиновников придумал для красивой отчетности это изуверский термин, улучшали «качество жизни» (врагу бы не пожелал этого качества жизни), с воспаленными и неестественно расширенными глазами от этих наркотиков и оттого, что опухоль, отрыгнувшаяся, как и предсказал в свое время оперировавший ее хирург, в мозг, давила на них изнутри. Как я подозревал, она изначально была там, и снова и снова вспоминаю упавшую на икону на голову Младенца–Бога твою неосторожную свечу: может, это бы предупреждение нам? Правда, под воздействием курса радиотерапии опухоль в мозге в последнее время вроде бы локализовалась, даже уменьшилась, это хорошо было видно на рентгеноснимке, и даже у лечащего врача, сразу после операции сказавшей мне и позже несколько раз подтвердившей это, что никакой надежды на выздоровление при раке третьей степени, к тому же самой не поддающейся лечению его форме, плоской канцероме, нет, — появилась надежда на лучшее. Она, оказывается, вопреки своему громадному печальному опыту, вопреки всему, за два года привязавшись к тебе, даже подружившись с тобой, все-таки тоже лелеяла какую-то надежду. Неужели она так с каждым больным? Она дала мне записку к известному профессору-нейрохирургу для консультации на предмет возможной операции на мозге, и ты, беспредельно уставшая от операции по удалению легкого и изматывающего «лечения», и уже смирившаяся с судьбой, сначала совсем не обрадовалась этому, потому что это не обещало ничего, кроме новых страданий:
— Я уже не вынесу этой операции, уже нет никаких сил… Может, смириться?..
Я промолчал, уже не зная, кого больше жалея, тебя или себя, представив впереди очередной круг твоих и своих мучений. Но к вечеру ты уже твердо решила, что пойдешь и на эту операцию, несмотря на все мучения, связанные с ней. Ты по-прежнему страстно хотела жить или хотя бы сколько-нибудь продлить жизнь. Но в последние дни ты стала жаловаться на сильные боли в позвоночнике, было обрадовавшаяся и обрадовавшая нас, лечащий врач назначила тебя на рентгеноснимок, и по тому, как на следующий день, беспредельно уставшая от очередной тяжелой операции, выйдя из рентгенокабинета, она хмуро, к тому же опустив глаза, пробежала мимо нас, сидящих в коридоре в ожидании результата рентгеноскопии, я понял, что дела наши плохи, а ты уже этого не замечала, жила надеждой, связанной с будущей операцией на мозге, ты уже плохо соображала, а лечащий врач, под каким-то предлогом через какое-то время отозвавшая меня в сторону, объявила, что у тебя уже весь позвоночник поражен метастазами, и я видел, что это было ударом и для нее…
Для меня так и осталась загадкой лечащий врач: лет сорока, миловидная, строгая, немного сутуловатая, малословная, даже суховатая, никто из больных не видел ее улыбающейся. Нам потом говорили: вам повезло, что попали к ней, потому что за внешней сухостью кроется добрая душа, просто в раковом центре держать себя иначе нельзя, сам сломаешься. Еще про нее рассказывали, что она буквально вытащила с того света, выходила больного, а потом вышла за него замуж. Теперь он, инвалид, терроризирует ее и общую дочь. Не знаю, так ли это на самом деле. Однажды ты попросила меня подвезти ее до дома и обратно: ей нужно было срочно забрать какие-то документы. Я поразился разительной перемене в ней, вне стен ракового центра она была совсем другая, словно я вез совсем другую женщину: никакой сутулости, моложе, очень красивую, смущающуюся, с очаровательной улыбкой, Потом я еще несколько раз подвозил ее домой или до травмпункта, когда она подвернула ногу и была на больничном, потому что обнаружили трещину в лодыжке, но все равно ходила на работу, потому что не могла или не на кого было оставить своих больных. Мне было легко и приятно с ней, мы как бы подружились, в такие минуты мы говорили с ней о чем угодно, только не о твоей болезни, а если все-таки разговор заходил о тебе, то опять-таки безотносительно к твоей болезни, словно ты была здорова и впереди у тебя не оставались считанные месяцы, а может, даже и дни. Она вела себя так, словно между нами не стояла твоя близкая смерть. Она познакомила меня со своей дочерью, студенткой мединститута. Словом, у нас сложились добрые отношения.
Ты, видимо, заметила это. Потому что однажды неожиданно сказала мне:
— Мне кажется, вы симпатичны друг другу. У нее судьба не сложилась. Я была бы рада, если после меня вы нашли бы дорогу друг к другу.
После этого разговора я невольно задумался. Да, она мне была симпатична. Молодая красивая сильная женщина. Кроме всего прочего, за ней, наверное, как за каменной стеной. Но как жить с ней, каждый день встречающейся со смертью?! Как только я вспоминал, кто она по профессии, что она каждый или почти каждый день имеет дело с безнадежными раковыми больными и определяет людей на тот свет, у меня замирала душа. Она будет опаздывать с работы, а я буду думать, что в этот момент у нее кто-то умирает. Моего мужества и на несколько месяцев не хватит жить с такой женщиной. Или я должен буду в корне измениться и изменить свое отношение к смерти. Откуда в ней такие силы? И, наверное, нужно иметь особого устройства душу, чтобы добровольно стать раковым врачом. Или надо быть хладнокровным равнодушным роботом…
Раковый центр: сколько страданий видел он! Мы говорим о какой-нибудь церкви: эта церковь намолена, ей уже почти сто лет. А сколько молитв было вознесено к Господу здесь? Наверное, не меньше, чем в любой церкви! Старушка, старшая медсестра, которая уже пятнадцать лет назад должна была выйти на пенсию, но не уходит, и не только потому, что у нее маленькая пенсия. Я не могу понять, только смутно догадываюсь, что ее держит здесь, почему абсолютному большинству больных одна дорога. Она знает, кто когда умрет, но с каждым ведет себя так, словно он выйдет отсюда здоровым. Наивные подарки безнадежных больных, своего рода наивные взятки, которые ничто не изменят в их судьбе, И которые, тем не менее, берут. Цинизм врачей и медсестер? Но тут есть вторая сторона: если не возьмешь, значит, ты безнадежен или безнадежна. А раз взяли, значит, есть какая-то надежда.
Я не могу забыть, как лечащий врач оживленно, даже смеясь, обсуждала новинки парфюмерии и моды с твоей очередной соседкой по палате, которую перевели сюда после операции из туберкулезного диспансера, с виду вполне здоровой, розовощекой еще молодой женщиной, которая в отсутствие меня ухаживала за тобой послеоперационной и очень жалела тебя. А потом я узнал от тебя, а ты не могла узнать ни от кого другого, как от лечащего врача, что твоя соседка не просто безнадежна, а что ее дни сочтены, и вся ее операция в тубдиспансере состояла в том, что разрезали и, убедившись, что легкие представляют собой сплошной раковый спрут, снова зашили, а она даже не подозревала об этом, потому как легкие не болят. Перевод в раковый центр ей объяснили знакомством мужа: лучшим здешним уходом за послеоперационными больными и наличием лекарств. Более всего в этой истории меня поразило, что, врачи держа в тайне от безнадежных больных их судьбу, делятся этой тайной с другими, столь же безнадежными больными. Не знаю, может быть, в этом есть какой-то психологический смысл: раз со мной делятся тайной безнадежного больного, значит, я не безнадежна…
Когда ты умерла, я позвонил лечащему врачу. Скорее всего, не нужно было этого делать, потому что каждый такой звонок был для нее, наверное, своеобразным укором. Но она все-таки была для нас больше, чем лечащим врачом, и потому я позвонил. Она в ответ сказала что-то невнятное. Разумеется, что она не пришла на твои похороны, если бы она ходила на похороны всех своих пациентов, ей некогда было бы работать или она давно была бы в сумасшедшем доме.
Жизнь при тебе, но уже почти без тебя…
Самое страшное, что у тебя произошли изменения в психике. Это была ты и в то же время — уже не ты. Ты жила как бы в промежуточном состоянии между нормальными людьми и обреченными. Ты говорила не иначе, как: «Мы, онкобольные, у нас онкобольных….» Радовалась любой заботе или псевдозаботе государства о раковых больных. Радовалась и даже гордилась, что в магазине париков тебе сделали чуть ли не 50-процентную скидку на парик. А я подумал, что магазин париков не случайно обосновался недалеко от ракового центра, он в основном за счет безнадежных раковых больных и существует. Парики богатые и бедные. Потому как рак косит людей независимо от благосостояния, но богатые и здесь пытаются показать, кто они… Был такой хамоватый «железнодорожник» Аксененко, рвался в премьер-министры России, а может, и более дальние прицелы имел, а рак в месяц скрутил, и не помогли ни деньги, ни связи…
Жизнь при тебе, но уже почти без тебя…
Приснился сон. На улице сырая промозглая метель. Куда-то с тобой идем. Надо идти, словно где-то там, впереди, наша единственная надежда. Спускаемся в темный глухой нескончаемый подземный переход, кучи мусора, песка, обломков бетона., торчат штыри арматуры… Наконец впереди показался свет, и тут уже шел не снег, а дождь, косой, студеный, вышли на какую-то заброшенную строительную площадку, непролазная грязь, неизвестно куда идти…
— Подожди меня здесь, я поищу дорогу.
— Я боюсь здесь одна.
— Я быстро, только найду дорогу.
Упершись в глухой покосившийся забор, я торопливо возвращаюсь и не нахожу тебя…
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
Вспоминаю, как ты уже с трудом сидя на постели, поддерживаемая подушками, с сестрой разбирала свои немногочисленные и недорогие украшения. Я никогда не баловал тебя ими, ты по скромности нашего бытия их не покупала, кроме дешевых безделушек, и то, как правило, во время отпускных поездок, как сувениры, да и была равнодушна к дорогим украшениям. Я не мог без слез наблюдать, как ты разбирала эти безделушки, но то и дело вынужден был проходить мимо. Как загорались твои глаза, когда ты вспоминала, в какой-поездке что купила и, казалось, даже на время забыла про свое состояние, эти безделушки как бы возвращали тебя в прошлое, давали надежду, ты уходила в мир иной, если он, был, а они оставались, так не должно было быть, а потом, когда все было распределено, кому что отдать, долго молча смотрела в потолок, а потом долго и безутешно рыдала. И было бессмысленно тебя утешать…
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
Сначала ты, провожая меня на работу, шла со мной до порога. Потом, уже с трудом вставая, лишь подходила к окну. Выходя на улицу, я видел тебя в окне на девятом этаже и долго еще чувствовал на себе твой печальный, выматывающий мою душу взгляд. И всегда представлял себя на твоем месте. Ты думала и о том, как я буду жить без тебя…
Но пришло время, когда ты уже не могла подойти и к окну. И мы общались только по мобильному телефону. И с каждым днем твой голос был все слабее и слабее…
Я жил словно во сне, а точнее, словно в бреду, порой не додумываясь до самых простых вещей. До сих пор не могу себе простить, что не сообразил, не купил телефонный удлинитель и не поставил тебе на постель городской телефон. А потом выяснилось, что удлинитель я купил, но забыл про него. Когда тебе позвонила откуда-то издалека, из-за границы уехавшая туда твоя близкая подруга, ты не смогла с ней поговорить и в слезах, в отчаянии бросила мне в глаза:
— Ты даже такой мелочи не мог сделать для меня.…
Я до сих пор не могу себе этого простить…
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
Ты говорила уже с трудом:
— Потом не забудь, свои осенние туфли в шкафу, на самом низу. Когда на улице уже будет холодно. В суматохе похорон можешь забыть. Избаловала я тебя, ты ведь даже не знаешь, что где лежит. И еще боюсь, что ты однажды оставишь не выключенными утюг или электроплиту, как бывало не раз.
А это были твои чуть ли не последние слова.
— Не женись на первой попавшей женщине, — гладя меня, низко склонившегося над тобой, по голове, прошептала ты, всю жизнь ревновавшая меня с основанием и без основания. Ты заботилась обо мне, думала, как я буду жить, точнее, доживать без тебя.
Я молчал, ты не знала, что если бы я встретил ту, единственную, которая беспредельно поверила бы в меня, я, без сомнения, давно ушел бы к ней, а ты, в результате, может, нашла бы свое счастье с другим, ведь твоей руки, даже когда ты уже была замужем, добивалось столько мужчин, но, увы, такую женщину я так и не встретил.
Ты ревновала меня всю жизнь, а жениться мне после тебя не на ком. Я никого не мог представить на твоем месте. А тебе все казалось, что я только и ищу повода убежать от тебя.
— Может, Татьяна? – невесомо обняв меня, кажется, в последний раз своей уже бестелесной слабеющей рукой, с трудом прошептала ты о женщине, с которой, ты подозревала, у меня был роман и которую ненавидела.
Я промолчал, хотя хотел сказать, что, кроме всего прочего, Татьяна давно замужем и что я никого не могу представить на твоем месте. Но почему-то промолчал, о чем жалею до сих пор.
До сих пор жалею, что тебе этого не сказал. Не знаю, легче или тяжелее было бы тебе от этого знания умирать, что у меня никого нет.
Жизнь с тобой, но почти уже без тебя…
В один момент я поймал себя на мысли, что жду твой смерти, что она, наконец, прекратит твои и мои мучения. Однажды ночью, когда ты потеряла сознание и стала, задыхаясь, метаться, я не вызвал «скорую», во-первых, зная, что это бесполезно, что она скоро не приедет и на мой вопрос, почему долго не приезжали, приехавший врач-студент будет с укором говорить, что к безнадежным раковым больным они едут в последнюю очередь, потому что нужно спасать тех, кого еще есть надежда спасти. И, по своему, они были правы. А во-вторых, если они и успеют приехать, тебе сделают поддерживающие сердце уколы, которые только продлят твою агонию… Ты жутко со стоном закричала, видимо, рвались сосуды мозга, а потом затихла, и я решил, что это все, и уткнулся лицом в постель рядом с тобой, но ты вдруг открыла глаза и спокойно, не подозревая о только что случившемся, попросила пить, и я не решился рассказать, что с тобой было, и что я с тобой уже попрощался… Мне было стыдно перед тобой. И было горько за себя.
Ты после этой ночи жила еще неделю.
Жизнь при тебе, но почти уже без тебя…
Ты знала, что твои дни на этом свете сочтены, но до какого-то времени все еще надеялась на чудо. Ты уже не верила врачам, но истово продолжала верить в Матерь Божию, что она не оставит тебя. Ты истово молилась ее Иконе-Всецарице, в надежде, что Она даст тебе возможность еще хоть немного побыть на этом свете, чтобы, никому не мешая, копаться в своем саду-огороде, ухаживать за бездомными собаками, которые уже давно не считают себя таковыми. Ты молилась дома, ты молилась в церкви, сколько хватало сил, куда, когда тебе становилось полегче, я тебя отвозил к все той же Иконе-Всецарице, которая якобы в некоторых случаях, когда человек осознал свои грехи, исцеляет даже безнадежных раковых больных, всю службу ты уже выстоять не могла.
Как ты до самых последних дней хотела жить! Боже мой, как ты хотела жить: смиренно, тихо, ни кому не мешая! Не раз, возвращаясь домой, я дома заставал тебя на коленях перед этой иконой, шепчущей молитву: «О Пречистая Богоматерь, Всецарице! Услыши многоболезненное воздыхание наше пред чудотворною иконою Твоею, из удела Афонского в Россию принесенного, призри на чад Твоих, неисцельными недуги страждущих, ко святому образу твоему с верою припадающих!.. Простри руце Твои, исполненные исцеления и врачбы, Радосте скорбящих, в печалех Утешение, да чудотворную помощь скоро получив, прославляем Живоначальную и Нераздельную Троицу, Отца и Сына, и Святого Духа во веки веков. Аминь».
И только в самые последние дни ты стала равнодушной ко всему, молча часами, замкнувшись в себя, смотрела сквозь оконное стекло в небо. Что ты видела там? Ты пропускала мимо ушей даже мои сообщения о твоих любимых собаках. Тебя в этом мире, на этой Земле, кажется, уже ничто не интересовало.
Неужели ты мыслями и душой уже была в ином мире?
Только страшные боли заставляли тебя время от времени звать меня и просить, чтобы я поднял тебя выше на подушки, или, наоборот, убрал из-под головы одну из подушек.
— Господи, забери меня, я больше не могу? – не в силах больше терпеть боль, прошептала ты однажды.
Кажется, через неделю или чуть больше после этого Господь и забрал тебя, может, посчитав, что ты, наконец, созрела для того, чтобы без жалости проститься со всем земным. Неужели обязательно нужно человека физическими и душевными страданиями довести до такой степени, чтобы ему жизнь на Земле стала невыносимой, и чтобы после всего этого он сам попросился в мир иной, независимо оттого, есть он или только придуман? Неужели столько времени Господь ждал от тебя этой просьбы? И, как только дождался, забрал тебя к себе?
А было это так. Шла вторая половина августа, ты, как обычно, неподвижно и молча глядя в окно, в синеву неба без единого облачка, вдруг, не повернувшись ко мне, но зная, что я рядом, вдруг прошептала, словно прочитала там, в небе:
— Это случится в конце августа или в начале сентября.
Ты боялась слов «смерть» и «умру». Ты не решилась сказать «умру». Ты сказала: «это случится…»
Это случилось 5 сентября в 4 часа дня…
…Ты смотрела вроде бы на меня, но в то же время, не видя меня, куда-то мимо или сквозь меня вверх, словно пыталась там что-то увидеть или уже увидела..
Потом ты глубоко вздохнула и медленно, почти неслышно испустила дух. Я осторожно поцеловал тебя в губы, они не ответили — раньше они отвечали, даже когда ты была без сознания. Я приложил к твоим губам зеркало — оно не замутнилось…
Трудно описать чувство, которое я тогда испытывал. Скорбь моя по тебе, казалось, уже давно вся изошла, осталась лишь жуткая усталость, но я знал, что потом скорбь снова вернется и будет еще безысходней, а сейчас я испытывал нечто вроде радости: нет, не оттого, что ты, наконец, освободила меня от мучений, и даже не оттого, что ты сама, наконец, отмучилась. А глядя на твое лицо, я испытал радость, что ты испытываешь сейчас. Твое лицо менялось на глазах. Оно становилось спокойным и умиротворенным. Ты на глазах становилась моложе и поразительно красивой. Какой, наверное, была только в юности, какой я тебя встретил…
Каким молодым, прекрасным и одухотворенным стало твое лицо через какое-то время после смерти, поразились даже врачи бригады бальзамирования, которые по роду своей профессии вроде бы уже ничему не должны были удивляться.
Но это состояние держалось всего несколько часов, может, около суток…
Потом передо мной лежала в гробу уже не ты….
Жизнь без тебя…
Я возвращался с похорон и поймал себя на мысли, что сейчас приду домой и расскажу тебе, кто был на похоронах. Кого мы совсем не ожидали видеть, кто, наоборот, не пришел…
Жизнь без тебя…
Пытаясь как–то осмыслить твою смерть и вообще смерть, обложился святоотеческой литературой.
Читаю:
«Одно из самых чудесных богослужений в Православной Церкви – это служба похорон. Она начинается словами, которые можно произнести только из глубины крепкой веры или напрягая все силы своего доверия к Богу: «Благословен Бог Наш». Благословен Бог на жизнь, но и благословен Он и на смерть. Но вспомним: когда Христос стоял перед лицом своей смерти, Он сказал ученикам: «Если бы вы меня по-настоящему любили, то радовались бы за меня, ибо я отхожу к Отцу своему…» И мы перед гробом таинственно созерцаем величественную встречу Бога и человека, момент, когда завершается весь земной путь человека, и он приходит домой».
Не могу выразить своего отношения к этому жутковатому утверждению, что «одно из самых чудесных богослужений в Православной церкви – это служба похорон», душа моя и особенно разум сначала решительно не приемлют его, решительно восстают против него, но я снова и снова вспоминаю твое отпевание в церкви, необыкновенно торжественные, отдающиеся в сводах храма и в душе слова священника: «Благословен Бог наш…» и то необъяснимое чувство, которое я испытал при этом, и вроде бы начинаю соглашаться с сим утверждением…
Жизнь без тебя…
Читаю:
«В течение первых двух дней душа наслаждается относительной свободой и может посещать на земле те места, которые ей дороги, но на третий день она перемещается в иные сферы» (Архиепископ Иоанн (Максимович).
«Святоотеческое предание сообщает, что Ангел, сопровождавший в пустыне святого преподобного Макария Александрийского, сказал: «Душа умершего получает от стерегущего ее Ангела облегчение в скорби, отчего в ней рождается благая надежда. Ибо в продолжение двух дней позволяется душе вместе с находящимися при ней Ангелами ходить по земле, где она хочет. Посему душа, любящая тело, скитается иногда возле дома, в котором разлучилась с телом, иногда возле гроба, в который положено тело, и таким образом проводит два дня, как птица, ища гнездо себе. А добродетельная душа ходит по тем местам, в которых имела обыкновение говорить правду…»
Конечно же, твоя душа посетила наш сад. Она не могла его не посетить, потому что в последние годы он был для тебя всем. Получается, что ты посетила его без меня. Я занимался похоронами, а ты в это время была в саду, потому другого такого любимого места у тебя на Земле в последнее время не было. Разговаривала с деревьями, с собаками, от нашего бывшего огорода, который мы забросили, когда ты заболела, смотрела вниз в речную долину, на горизонт…
Может быть, ты не жалела, что меня нет с тобой, может быть, наоборот, я был даже лишним при этом прощании. Сад был тебе ближе, чем я, потому что он никогда тебя не предавал.
«Следует сказать, что эти два дня не являются обязательным правилом для всех. Они даются лишь тем, кто сохранил привязанность к земной мирской жизни, и кому трудно расстаться с нею и знать, что никогда уже он не будет жить в мире, который покинул. Но не все души, расстающиеся со своим телом, привязаны к земной жизни. Так, например, святые угодники, которые совсем не привязывались к земным вещам, жили в непрестанном ожидании перехода в иной мир, не влекутся даже и к местам, где они творили добрые дела».
Не знаю, почему-то у меня, верующего или стремящегося веровать в Иисуса Христа, нет благоговения перед этими святыми угодниками. Как это возможно: не любить Землю, на которой родился, как возможно не быть привязанным душой к Земле, если ты даже временный на ней?! Получается, что мы действительно на Земле только для исправления пороков, и она — не дом наш?
Нет, твоя душа обязательно посетила наш сад, дом, родник, прошла по только нам двоим известной тропе на электричку, на деревьях появились первые желтые пряди…
Жизнь без тебя…
Читаю:
«Души грешников претерпевают до всеобщего суда различные мучения, как от угрызений совести, так и от злых духов, во власти которых они находятся. Если люди и умерли во грехах, но положили на земле начало покаяния и творили добрые дела, то по великому Божиему милосердию, за молитвы их близких и родных души их будут возведены из ада.
Духи умерших не лишаются своих чувств и не теряют расположений своих, то есть надежды, радостей и скорбей, ожиданий всеобщего суда…
Жизнь душ грешных до всеобщего суда, по учению Православной Церкви, состоит, во-первых, в ясном и подробном осознании своих грехов, которыми они оскорбляли в сей жизни Бога. В угрызении совести, которая там пробудится со всей силой, Во-вторых, в мучительном томлении и тоске от того, что их привязанность к плотскому и земному теперь не может уже находить удовлетворения. А к небесному и духовному желание и вкус не раскрыты, и не могут они раскрыть их. В третьих, в удалении от Бога и святых его, а вместо того – находиться в сообществе с другими, такими же нечестивыми и духами, и особенно со злыми духами, и испытывать другие действительные муки ада, что будет, впрочем, только началом и предвкушением будущих вечных мук…» (прп. Иоанн Кассиан)
Жизнь без тебя…
Читаю:
«Хотя душа и духовна, но она, как имеющая границы, сохраняет свою человеческую форму и по исходе из тела. Страдания ада передаются чисто духовными законами, которые для нас, облеченных плотию, не всегда объяснимы, но ощутимы. Если тебе доводилось испытывать некоторое томление души, оскудение жизни, то тебе будет частично понятно мучение души».
Жизнь без тебя…
В последние месяцы мы общались с тобой больше по мобильному телефону: я звонил тебе из дома, когда ты была в клинике, я звонил с работы или с дачи, когда ты была дома. Зная, что я нарушаю всякие правила, и подозревая, что у меня едет крыша, в самый последний момент, перед тем, как закроют крышкой гроб, я незаметно положил тебе в ноги твой мобильный телефон…
И на другой день, и еще несколько дней, замирая, набирал твой номер, в ответ было: «Телефон недоступен или вне зоны действия»
Потом мобильник замолчал.
Жизнь без тебя…
Ты, конечно, помнишь: из каждой своей дальней поездки я обычно привозил несколько пленок фотографий. Мы с тобой любили их рассматривать. Мне не однажды говорили, что у меня талант фотохудожника. Некоторыми фотографиями я действительно гордился. Когда ты умерла, я неожиданно для себя перестал фотографировать. А если даже – как бы по инерции – фотографировал, потому что не мог пропустить удачный кадр, то не печатал фотографии. Зачем? Кому я теперь все это оставлю? Я не знаю, что делать со всеми прежними фотографиями. Уже безнадежно больная ты собиралась собрать их в альбомы, но не успела, может быть, потому, что уже догадывалась об их судьбе.
С неимоверной болью смотрю на твои фотографии последних лет, как правило, на даче: на лыжах, с собаками… Кому я оставлю их после себя? Может быть, самое страшное в том, что ты еще в какой-то степени будешь жива, пока я жив. А потом твои фотографии вместе с моими выкинут как ненужный хлам, и ты вместе со мной затеряешься в земной безвестности.
Только теперь я понял, почему старые люди перед смертью сжигают свои фотографии, письма…
Жизнь без тебя…
В первый раз после твоей смерти в Москве. Ловлю себя на мысли, что нужно позвонить домой, отчитаться, почему не звонил весь день, чем раньше всегда тяготился. А звонить некуда и некому. Странное это ощущение, когда нигде на планете никто тебя больше не ждет.
Полная свобода, которая не только не нужна, а которая даже страшна…
Жизнь без тебя…
На даче пошел на родник за водой, хотя знал, что воды в нем нет, родник в этом году замолчал очень рано, еще в конце августа, как ты помнишь, в прошлом году была сухая осень, снег лег на мерзлую землю, и ты переживала, что в саду вымерзнут деревья. Переживала, хотя знала, что, скорее, умрешь раньше их.
От родника смотрел вниз, в липово–осиновый распадок, где раньше у нас была с тобой зимняя тропа на электричку, очень аккуратная, потому что мы ее и проложили и кроме нас с тобой по ней никто не ходил. Проложил я ее по распадку потому, что ее тут в метели не передувало. Местами тропу пришлось буквально прорубать, пропиливать через упавшие деревья. Зимой я обычно приезжал на дачу на день раньше, чтобы разогреть остывший за неделю, а то и за полмесяца дом. А на утро шел к роднику встречать тебя, прихватив ведра, чтобы заодно набрать воды. В ведрах плавали, позванивали о края, льдинки. Я ставил ведра в снег и, вслушиваясь в лес, смотрел вниз на тропу, откуда ты должна появиться. И собаки вместе со мной выжидающе смотрели вниз на тропу, они вычуивали или выслушивали тебя еще за поворотом, навостряли уши и радостно бежали тебе навстречу. Радость была такой бурной, что они порой сваливали тебя в сугроб. А потом получалось, что я как бы встречал вас всех, и собаки так же радостно кидались ко мне, словно давно не виделись со мной.
Теперь тропу то здесь, то там снова перегородили вновь упавшие деревья. По ней давно никто не ходит. Это была только наша с тобой тропа. Подобным ей будет наш след на Земле, пройдет какое–то время, и никто даже догадываться не будет, что он был.
Уже ни Дружок, ни тем более Динка, дочь твой Динки, отсюда, из распадка не встречали нас, они родились позже, когда у нас появилась машина, и зимой они ожидали с противоположной стороны, спускающимися с горы на лыжах, от Круглого леса, из деревни, где оставляли машину. Потому сейчас они недоуменно переводили взгляд с распадка на меня, не понимая, что я там хочу услышать или увидеть. Ноги начинают подмерзать, вода в ведре начала затягиваться ледком, а я все стою и смотрю вниз, в распадок, и такое чувство, что собаки сейчас навострят уши и c радостным лаем бросятся навстречу тебе, выходящей из-за поворота. Но от прежней тропы, которую проложили мы и по которой ходили лишь мы с тобой, которую из собак помнит, может, только иногда приходящий и тоскующий по тебе состарившийся бродяга пес Рыжик, — жив ли он? — не осталось и следа.
Тропа, как и ты, осталась только в моей памяти. А когда я уйду…
Какое все это имеет отношение к мировой истории?
Жизнь без тебя…
Метался по стране, и в каждом городе, в каждом храме заказывал панихиду по тебе: в Москве, Рязани, Иркутске… Но легче от того не становится, даже наоборот… Моя вина перед тобой меня съедает…
Жизнь без тебя…
Может, все очень просто: может, раньше человек просто не доживал до рака? Средняя продолжительность жизни была гораздо меньше, и человек не переступал черты, за которой он больше был не нужен на Земле? Может, этим объясняется нынешняя распространенность рака? Словно Всевышний не заинтересован в долгом пребывании человека на Земле? Словно он ему нужен где-то в другом месте? Родился, продолжил себя в потомстве, помог ему опериться, встать на ноги – и все? Словно действительно он нужен Господу где-то не на Земле.
Но ведь все чаще болеют раком дети?
Или человек нужен на Земле только как накопитель биомассы, как червь, например? Для рождения новой нефти или чего-то вроде ее?
Жизнь без тебя…
Динка ощенилась еще при тебе: под верандой у Козлова, но об этом я узнал только после твоей смерти. В последние твои поездки на дачу ты все гадала, куда Динка пропадает, обижалась на нее, подозревала, что та убегает, чуя твою смерть. После очередной химиотерапии она действительно сторонилась тебя, ее пугал этот резкий чужой запах, идущий от тебя, а точнее – из тебя. Увидев тебя, с трудом вылезающую из машины после долгой разлуки, она радостно бросалась к тебе, а потом растерянно останавливалась как вкопанная, начинала пятиться назад. Она ничего не могла понять: перед ней была ты и в тоже время уже не ты.
— Динка, неужели я уже пахну смертью? – сквозь слезы спрашивала ты.
Динка боком, виновато опустив голову, кустами уходила в сосняк за нашим садом и больше уже не появлялась целый день. Ты очень тяжело переживала это, мы не подозревали, что она убегала к единственному щенку, хотя она обычно приносила пять–семь щенков, и мы не знали, куда их девать.
Щенка обнаружили случайно, когда ему было уже месяца полтора, и Динка уже почти перестала его кормить и он, голодный, стал высовываться из-под козловской веранды. Но сразу же прятался, стоило кому-нибудь приблизиться, а забраться под веранду из-за узкого лаза было невозможно. До меня только потом, через иного времени, дойдет, почему Динка, чтобы ощениться, выбрала такое место, что до него невозможно было добраться, раньше она обычно щенилась у нас под верандой: чтобы мы никому не отдали ее будущего единственного и последнего щенка. И мы не знали, что с диким щенком делать. Сторож Игорь нерегулярно кормил его, оставляя миску с едой у лаза под веранду. Потому щенок рос диким, рахитичным.
Он не привык к людям и потом, когда его все-таки удалось извлечь из-под веранды и посадить на цепочку, при появлении людей он тут же прятался в конуре, и вытащить его оттуда можно было, только вытянув за эту цепочку. У нас и без него было три собаки, к тому же он был сучкой, и садовый сторож Игорь с моего согласия несколько раз пытался от него избавиться: несколько раз договаривался в деревне, чтобы его забрали, но каждый раз в самый последний момент, даже не увидев его, по какой–нибудь причине от щенка отказывались. Тогда Игорь затолкал его в мешок и унес километров за пять в нижние сады, но уже на следующий день щенок вернулся. Тогда Игорь унес его в дальние сады, уже километров за восемь, он вернулся и оттуда. Перегрыз веревочку, на которую его там посадили. И так он упорно возвращался каждый раз, и с какого-то времени, боясь очередного подвоха, перестал кого-либо близко подпускать к себе, ночами рыскал по садовым помойкам, благо, что летом на них было чем поживиться.
Потом Динка заболела. Когда я приезжал, поздоровавшись со мной, она тут же куда-то исчезала. Она ходила с горячей головой и гноящимися глазами, плохо ела. Однажды приехав, я вообще не обнаружил ее. Такое бывало и раньше, и я не очень-то забеспокоился. Но она не появилась и на следующую пятницу. Тогда я пошел по всему садовому поселку искать ее, но никто ее в последнее время не видел. Я понял, что Динки больше нет. Но я не нашел ее и мертвой. Я решил, что она ушла умирать в лес. Мне кто-то говорил, что собаки, чуя свою смерть, уходят от человека.
Но потом пришел Султанов, наш сосед через сосновую посадку, и сказал, что неделю назад похоронил Динку, что, приехав посреди недели, он нашел ее мертвой у себя на участке около заколоченного лаза под веранду, где она двенадцать лет назад родила своих двух щенков–первенцов, а я по его просьбе перенес их к себе, как ты любила потом говорить: принес два ведра щенков. И еще Султанов сказал, что за два дня до этого видел тебя вместе с Динкой во сне.
Неужели он видел тебя во сне в день Динкиной смерти? Неужели Динка, любившая тебя больше всех, в том числе и больше меня, или, как все говорили, твоя собака, ушла вслед за тобой? (Потом соседи говорили, что если была бы жива ты, то обязательно бы ее выходила, как выходила ее раньше, щенком болевшую чумкой). Неужели она действительно ушла вслед за тобой, как умерли вслед за тобой посаженные тобой цветы?
Даже Султанов видел тебя во сне. Почему ты ни разу не пришла во сне ко мне, в то время, когда мне, то одни, то другой, говорят, что видели тебя во сне? Сестра и то вроде бы один раз во сне окликнула, кажется, на годовщину своей смерти. Потому, что ты меня все-таки не простила?..
А щенок так и жил у нас по-прежнему неустроенным, бесхозным, без имени. Когда я в очередной раз приезжая, спрашивал о нем, сторож Игорь пожимал плечами: «Никто не берет. Может, я еще раз его поймаю в мешок, а ты по пути в город где-нибудь его оставишь?». Но мне после твой смерти не хотелось брать на себя такой грех.
Но однажды сторож Игорь пришел с предложением: «Может, мы оставим ее себе? Неужели не прокормим? И Султанов вон говорит: давай вместо Динки оставим. Может, она специально для нас вместо себя оставила?»
И только тогда меня как бы стукнуло, и Игорь со мной согласился, только сейчас вдруг до нас дошло, что Динка, обычно щенившаяся под моей верандой, специально спряталась родить в недоступном для нас месте, чтобы спасти щенка от нас, неразумных, чтобы мы не смогли его отдать в деревню или даже утопить. Она уже знала, что скоро умрет, что это ее последний щенок. И она таким образом сохранила его нам, неразумным, в продолжение своего рода и в память о себе и о тебе. И специально родила сучку, чтобы она со временем тоже могла стать продолжением рода. И у нас троих стало легче на душе, что таким образом разрешился этот, казалось бы, не разрешимый вопрос. Но доверие щенка мы так и не заслужили: он подходил к миске с едой только ночью или тогда, когда мы далеко отходили.
Неужели Динка действительно знала, что этот щенок – последыш, что она умрет вслед за тобой?..
Как не стало Динки, нас сразу обворовали: увели водяные баки из толстой нержавейки, помнишь, которые в свое время я привез с Урала со свалки оборонного завода. Ты, конечно, очень расстроилась бы, ты расстраивалась из-за всякой мелочи. А мне теперь как-то все равно, хотя, конечно, жалко.
Щенок по-прежнему не подпускал к себе, тем более не давался в руки. Он постепенно становился копией Динки, только, может, чуть поменьше: такие же стоячие острые ушки, такие же внимательные рыжие глаза. Да и проявились Динкины сторожевые качества: несмотря на то, что она по-прежнему пряталась даже от своих, решительно облаивала чужих, а ночью вообще вела себя как настоящая сторожевая собака, в отличие от Дружка, который в деле охраны был лишь в помощниках у Динки, вахлак вахлаком, одинаково готовым приветить как своих, так и чужих.
Так и не выбрав для щенка имени, я стал его звать в память его матери – Динкой, хоть так и не принято давать клички собакам. Ты в шутку звала умершую за тобой Динку «Дикая собака Динка» – по звуковой аналогии с дикой собакой Динго, хотя Динка была самой что ни на есть домашней собакой. А теперь у нас была действительно полудикая собака Динка. Она подружилась с Дружком, который был ей старшим братом, можно было видеть, как они трогательно и нежно относятся друг к другу.
Полудикая собака Динка с некоторых пор стала осторожно подходить ко мне, брать даже пищу с руки, но сразу же отпрыгивала в сторону, стоило протянуть к ней руку при попытке погладить, и, что удивительно, когда я первый раз назвал ее в Динкой, она завиляла хвостом. Она согласилась с тем, что теперь это ее имя. Она помнила, что так окликали ее мать. Ей очень хочется приласкаться, она с завистью смотрит, как ласкается ко мне Дружок, как я глажу его. Так ей хочется приластиться, что она повизгивает, но в самый последний момент ее что-то останавливает. Ей понравилась большая конура Дружка, и по утрам я ее обнаруживаю там. А Дружок был вынужден переселиться под веранду. Но погладить она так и не дается. Хотя когда я уезжаю в город, ей так не хочется расставаться со мной, она, в отличие от Дружка, который поел и забыл меня, выбегает на дорогу и печально, как в свое время ее мать, умершая Динка, смотрит мне вслед, а зимой, когда ухожу с дачи на лыжах, она на расстоянии пытается идти за мной до самой деревни, пока я не прикрикну на нее: «Домой!..»
Жизнь без тебя…
Вчера приходил приблудный, уже совсем старый пес Рыжик, который каждое лето жил у нас, а на зиму, не согласный с полуголодной кормежкой у сторожа, уходил на одну из соседних турбаз, как ты говорила, на заработки, где спал, скорее всего, в котельной, потому как по весне всегда приходил черный, в угольной пыли, с мокрым пузом, видимо, где-то по пути перебирался через талые ручьи…
С трудом грызет кости. Ныл, скулил, убедившись, что тебя нет, на другой день ушел.
Нет тебя… Кажется, это чувствуют даже деревья. Твои грядки быстро заросли травой, словно их и не было. Так бывает и с ушедшим человеком, только ты никогда не уйдешь из моей воспаленной памяти…
Жизнь без тебя…
Не знаю, попаду ли я когда–нибудь снова в Париж, но он навсегда останется для меня городом, в котором я прощался с тобой: ты еще была жива, но в то же время тебя почти уже не было. Городом, в котором я жил со страшным чувством бесприютности и бессмысленности жизни, по крайней мере, своей…
Жизнь без тебя…
Человеческое общество по большому счету лишено сострадания к людям, оказавшимся на грани жизни и смерти. Оно торопливо, скрывая растерянность, а вслед за ним раздражение, что нарушен привычный бег жизни, отгораживается от них, как от бестактно напоминающих о смерти и мешающих продолжать бездумно жить на Земле. Человек, как частица общества, пока это не касается его лично, ведет себя так, словно сам никогда не окажется в этом положении, более того, своим поведением он как бы пытается обмануть, прежде всего, самого себя, что ему это не грозит, хотя прекрасно знает об обратном. Иначе говоря, человек, оказавшийся на грани жизни и смерти, как бы отрицает земные цели общества, заставляет усомниться в них, и общество это раздражает…
Как старались не выписывать тебе первую группу инвалидности, хотя знали, что ты уже безнадежна, что жить тебе по прогнозам врачей осталось не более полугода. Боялись, что ты обворуешь государство, которое хотело на тебе сэкономить, так называемая комиссия ВТЭК имеет тайную и строгую инструкцию: выписывать первую группу в самый последний момент, чтобы платить эти жалкие крохи не больше месяца, двух. А ты поступила бесчестно по отношению к государству: протянула, промучилась еще почти год.
Зато позже: тебя уже больше года не было на Земле, а я ежемесячно продолжал вытаскивать из почтового ящика строгие бумаги с требованием явиться для переосвидетельствования на группу инвалидности.
Жизнь без тебя…
Чем ниже общенародная нравственность, тем больше больных раком. И, может, как ни парадоксально, рак поражает чаще как раз самых нравственных, страдающих от общей безнравственности?
Не знаю, так ли это на самом деле, но пришла вдруг такая неожиданная мысль.
Жизнь без тебя…
Золотая осень…
Сижу в саду на твоей лавочке у крыльца…
Падают перезревшие яблоки…
Вспоминаю…
Яблони цвели еще при тебе. Ты еще успела подкормить их. Первый раз дала плоды, и очень крупные, сочные, почти прозрачные, уральская наливная, которую мы с тобой в течение ряда лет пересаживали с места на место, пока, наконец, не нашли место около сарая, которое ей понравилось и она сразу пошла в рост. Но при тебе яблочки были еще зеленые, а потом ты уже не ездила на дачу и даже попробовать их не могла, ты жила уже только на жидкой пище и на наркотиках. Для определения суточной дозы наркотиков тебя перевели в так называемое паллиативное отделение, разлучив тебя с лечащим врачом. Качество жизни!
Я думал, что паллиативное отделение: тишина, музыка, покой, особенный уход, может быть, врач-психолог, а это две переполненные, словно селедка в бочке, комнатушки, духота, равнодушные и хамоватые студенты вместо врачей. А в местной «Вечерке» прочитал, что у нас чуть ли ни лучшее в стране паллиативное отделение. Боже мой, что же тогда представляют собой другие подобные отделения и как у главного врача ракового центра повернулся язык хвалиться подобным?!
Жизнь без тебя…
Может, хорошо, что ты всего этого уже не увидела: как будут заброшены, зарастут чертополохом окружавшие наш садовый поселок поля. От озера-старицы, которое «новые русские» от окрестных деревень, от всего остального мира отгородят глубоким почти противотанковым рвом, на нас будет надвигаться так называемый элитный дачный поселок, местная Рублевка, забивший мусором поднимающийся по склону от озера березовый лес, в котором ты любила собирать грибы. Многоэтажные особняки новых хозяев жизни, словно ядовитые грибы, выросли на прежде духовитых полянах-покосах, где ты собирала цветы. Все чаще в поисках работы или под предлогом поиска работы, а на самом деле чем-нибудь поживиться, добираются до нас наводнившие элитный поселок завезенные контрабандой в качестве дешевой силы беспаспортные и полуголодные мигранты из некогда взятых Россией под свое спасительное крыло, а теперь брошенных на произвол судьбы, Узбекистана, Таджикистана, Киргизии… Пока они ведут себя тише воды и ниже травы, но я невольно вспоминаю Париж, в котором коренные парижане уже вроде изгоев… Может, хорошо, что ты уже не увидишь разрушения своего любимого мира, в котором мы уже чужие…
Жизнь без тебя…
Вспоминаю…
Однажды в саду, сидя, уставшая от садовых дел, на скамеечке около южного крылечка, оглядывая наш уютный, возделанный твоими и отчасти моими руками сад, ты сказала мне:
– Лишь бы умереть не зимой, чтобы вам было меньше хлопот с похоронами.
Ты, оказывается, постоянно думала об этом. Ты помнила, в какой жуткий январский мороз в 43 градуса мы хоронили твоего отца, у меня подошвы примерзли к валенкам…
Господь хоть тут услышал тебя…
Жизнь без тебя…
Как я уже писал, незадолго до тебя, неожиданно опередив тебя, умерла моя сестра Вера. Потом – мать. Но только когда умерла ты, я понял, что жизнь не только конечна, но, может, и бессмысленна, если ты в молодости наделал кучу непоправимых ошибок. И если даже ты совершил всего одну, но страшную ошибку. Но почему Господь не вразумил меня? Или он пытался вразумить меня, но я не понял Его вразумления? Я стараюсь представить твои последние мысли. Я пытался поставить себя на твое место, и мне становилось стыло и жутко. Ни детей, ни даже племянников. Наш с тобой грех еще в том, что мы оставили твою бездетную сестру без племянников, ей придется доживать без единого родственника. И еще ты знала, что когда умру, то лягу не рядом с тобой, а скорее всего, на своем сельском кладбище. Страшно подумать, что ты только не передумала в последние твои три года: за спиной пустота, впереди — черная неизвестность.
Твои вещи. Мне больно их перебирать, я не знаю, что с ними делать, раньше отдавали в храмы нищим, теперь нищих нет, мы сами по большому счету были нищими. Теперь магазины завалены дешевой одеждой. Теперь больше нищих духом.
Жизнь без тебя…
Господи! После тебя я снова, как в детстве, стал задаваться самыми простыми и в то же время самыми неразрешимыми вопросами, какие задает себе и другим, действительно только ребенок. Зачем цветет вот этот цветок, который рано или поздно, если до этого времени его не сорвут, если его не сжует корова, все равно завянет? Зачем миллионы лет течет мимо меня эта река? Зачем Бог создал человека? Наделил его разумом, если это можно назвать разумом? В чем смысл мировой истории?
Зачем существует Вселенная, растения, другие живые существа, планеты, Солнце, если они тоже со временем погибают? Зачем существует само Время? Хотя без ощущения текучести Времени, наверное, жутко было бы жить. Но если где-то существует вечная жизнь, значит, там нет Времени?
Почему люди страдают и раньше времени умирают от неизлечимых болезней?
Кактус на моем подоконнике, странное колючее растение, цветет раз в году и всего лишь сутки, благоухая необыкновенно тонким нежным влажным запахом. Для кого он цветет? И почему только строго сутки, когда другие цветы цветут несколько дней, неделю, несколько раз в году, постоянно?
Почему на Земле такой жестокий мир? У каждого живого существа – свой враг. И все это пытаются оправдать грехопадением человека.
Что является первопричиной войн и междоусобиц? Почему Господь разделил нас на народы, а не сделал единым народом? Неужели потому, что тогда мы натворили бы что-то еще более страшное?
Утверждают, что смерть и вражда появились на Земле в результате человеческого грехопадения, но динозавры существовали задолго до появления на Земле человека, но и в их эпоху у каждого живого существа был враг.
Жизнь без тебя…
Иду по городу. Этот дом при тебе был построен только на три этажа. А это дом построен уже без тебя. И так весь город в моем сознании невидимым для других водоразделом делился как бы на две части: при тебе и после тебя. И все, что происходило и происходит на Земле: при тебе и после тебя.
Жизнь без тебя…
Перед своей смертью после того, как мне сшила два костюма, ты купила мне теплый свитер, зимние сапоги. Очень переживала, что не успела купить хорошие осенние туфли… Ты думала, как я буду жить после тебя
Господи! Если можно было бы хоть что-то вернуть, хоть какой-то кусочек жизни прожить снова, иначе – в искупление вины перед тобой…
Жизнь без тебя…
В конце ноября, наверное, в последний раз в этом году, пока не глубокий снег, поехал к тебе на кладбище. В студеном снегу твоя последняя фотография, на которой ты кормишь уток в озерке ниже Святых ключей, места явления Табынской иконы Божией Матери, туда мы ездили на несколько дней молиться. Был прекрасный тихий августовский день, природа ликовала и в то же время томилась предосеньем, и никак не верилось, что у нас с тобой впереди всего год, а может, и меньше: ты, светло-печальная, кормила уток хлебом, а я тебя фотографировал…
Еще в октябре, когда выпал первый снег, я порывался забрать фотографию, зябко тебе, в легкой блузке, на ней, будет в студеном снегу, а потом он закроет тебя с головой, но кто-то меня остановил, сказал, что с кладбища ничего нельзя забирать.
И сейчас вдруг – мурашки по спине, и по щеке побежала слеза: след какой-то зверушки из леса прямо на твою могилу, минуя, обегая стороной, другие могилы,- то ли ласка, то ли молодая куница, прямо к твоей фотографии в студеном снегу. Посидела около нее и ускакала обратно в лес. Неужели специально прибегала к тебе? Ведь ты любила всяких зверюшек и птиц, жалела их. Ты даже противилась, когда я валил на дрова сухостойные сосны за нашим забором, нечем будет кормиться дятлам.
Я еще раз проверил след, он действительно обошел стороной все другие могилы…
И еще: каждый раз, когда приезжаю к тебе на могилу, тут же прилетает какая-то птичка и начинает тенькать над ухом. Конечно, птички привыкли к тому, что пришедшие на кладбище кормят их, и как только кто–нибудь появляется, они подлетают к нему. Но, тем не менее, точит мысль: а вдруг это ты, твоя душа что-то на птичьем языке говорит мне?
И, глядя на фотографию в снегу, я вспоминаю…
Это были, наверное, последние твои счастливые дни на Земле, если можно считать счастливым ожидание смерти. Но все-таки мы с тобой были по-своему счастливы, но не ожиданием смерти и приуготовлением к ней, к чему нас упорно призывают святые отцы, а тем, что, несмотря ни на что, мы жили надеждой на жизнь: все вокруг было так прекрасно, и все это было создано Богом – для жизни же, а не для смерти! Мы приехали на Святые ключи, место явления чудотворной Табынской иконы Божией Матери, и ждали чуда. Не чуда смерти, а чуда жизни. Но у Бога, видимо, уже было все решено. Видимо, мы не заслуживали прощения. А может, Бог решил, что мы заслужили только эти три дня счастья? Только три дня счастья с примесью ожидания твоей смерти и все–таки – надежды. Потому нужно ценить не только каждый день, но и каждый час на Земле…
Белый храм на горе над Святым источником. Ты окуналась в его ледяную воду без всякого страха, наоборот, с великой надеждой, потому что надеяться теперь оставалось только на чудо. Череда тихих, перетекающих один в другой, камышовых с темной болотной водой озер, в которых ты с руки кормила уток. Необыкновенно вкусный хлеб в соседнем поселке Красноусольске, который был основан как Богоявленский, по явленной здесь чудотворной иконе, а еще его называли Усольем, но большевики переименовали в Красноусольск. Почему-то они панически боялись слова «белый». За хлебом мы специально ездили по утрам, несмотря на то, что поселок был за восемь километров от Святых ключей, и порой на обратном пути мы не замечали, что всухомятку, отламывая по кусочку, съедали всю буханку, такой он был вкусный, и с полпути приходилось возвращаться за ним, и нам это очень нравилось, и нам было так хорошо, что твоя смерть казалась невозможной.
Все три дня стояла удивительная погода: было еще лето, но во всем чувствовалось приближение, томительное ожидание осени, какая-то тихая благодать разливалась в воздухе. Так, наверное, человеку нужно готовиться к смерти, если у тебя за спиной нет тяжелого вороха грехов и если безоговорочно верить, что там, за порогом смерти, будет продолжение жизни. Как за зимой снова приходят весна и лето. Но нас давил ворох прошлых грехов…
Самой чудотворной иконы, покровительницы огромного пространства России от Волги до Тобола ни на Святых ключах, ни в храме ее имени в соседнем селе Табынском, по которому она была названа, нет. Она с частью Русского народа – с Оренбургской армией атамана Дутова и десятками тысяч беженцев в Гражданскую войну ушла в изгнание, в Китай. Почему Всевышний попустил эту страшную русскую междоусобицу, в которой пострадали больше как раз ни в чем не повинные, не грешные? Страшны были все исходы русского народа того времени, но этот исход был особенно страшен. В воспоминаниях тоже вынужденного покинуть Родину историка и публициста, редактора журнала «Голос минувшего», С. П. Мельгунова я нашел такое свидетельство: «Что сказать про тот «Страшный поход» Оренбургской Южной армии, по сравнению с которым даже большевистский повествователь считает другие эвакуации «увеселительными прогулками»… С армией двигались десятки тысяч беженцев, которых косил голод, тиф. Те, кто не мог идти, оставались в ледяной степи на верную смерть. Их убивали по их просьбе друзья, родные. Общее количество уходивших, по свидетельству большевистских источников, колебалось от 100 до 150 тысяч, границу Китая перешли не более 30 тысяч человек…»
Икону берегли как зеницу ока. Вот что писал после перехода китайской границы через ледовый перевал Карасарык атаман Дутов своему соратнику, сербу генералу Бакичу: «Дорога шла по карнизу и леднику. Ни кустика, нечем развести огонь, ни корма, ни воды…. Срывались люди и лошади… Редкий воздух и тяжелый подъем расшевелили контузии мои, и я потерял сознание. Два киргиза на веревках спустили мое тело на 1 версту вниз, а там уже посадили на лошадь верхом, и после этого мы спустились еще 50 верст. Вспомнить только пережитое – один кошмар»! И наконец, в 70 верстах от границы мы встретили первый калмыцкий пост. Вышли мы 50% пешком, без вещей. Вынесли только Икону, пулеметы и оружие…»
Не спасла Табынская Икона Божией Матери Оренбургскую армию, не спасла самого атамана Дутова, но стала духовной опорой в изгнании десятков тысяч русских людей. Есть свидетельства, что она явила там многие чудеса. Или они были придуманы людьми, хотящими верить в чудеса, для которых она была единственной духовной опорой, связывающей с родиной? Следы Иконы потерялись во время так называемой Китайской культурой революции, когда храм, в котором она находилась, был разграблен и сожжен.
Спаслась ли каким чудесным образом Она? Спасена ли была самым не чудесным образом – загодя спрятана — одним из беззаветно верующих в Нее людей? Спрятана ли была китайским чиновником от культуры на какой-нибудь склад? Если спасена, то хочет ли вернуться в Россию?
Поразительно, что акафист к Ней, уже ушедшей в изгнание, в свое время написал никому неизвестный юный иеромонах Иоанн, промыслительно освобожденный в Великую Отечественную войну по состоянию здоровья от фронта, и, скорее всего, от гибели в первом же бою, и который позже, в преддверии Нового Смутного времени, станет митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Иоанном, может быть, единственным источником света в Новую Русскую Смуту. А тогда, в юности, несмотря на свою монашескую покорность, он почему–то отказался изменить по повелению тогдашнего патриарха последние слова акафиста Иконе: «Всего мира Надеждо и Утешение» «Так надо, так будет!» — потупив глаза, твердо сказал он, словно, в отличие от остальных, он слышал какой глас сверху.
«Всего мира Надеждо и Утешение…» Что за тайный смысл кроется в этих словах?
Но почему мысли о Ней не дают мне покоя, перед ее списком я всегда чувствую особый трепет. И я чувствую вину свою перед Ней, что Она, по-прежнему бесприютная, за пределами России.
Жизнь без тебя…
Разбирая твои, теперь никому ненужные, бумаги, документы, определяющие твой гражданский и социальный статус, нашел, не знаю, твои или, может, чьи понравившиеся тебе стихи – написанные твоим аккуратным почерком, по всему, несколько, а, может, и много лет назад:
Апрельское волглое небо
Подперто ветвями берез
В природе весенняя нега
И хочется счастья до слез…
Сорваться с привычной орбиты
Извечных забот и проблем
И миг ощущений забытых
Продлить, не считаясь ни с чем.
И вдруг на обрывке бумаги нахожу, несомненно, твои, потрясшие меня стихи – но уже неровным почерком твоих последних месяцев, над которыми я долго сижу, склонив голову:
Мой дачный дом –
приют моей души.
Там исчезают вдруг
мои печали.
Там я —
как будто бы в начале,
а не в конце пути
с названьем «жизнь»…
Жизнь без тебя…
Это было давным-давно, после очередной поры наших бурных и тяжелых разногласий (теперь-то я понимаю, если у нас были бы дети, которые связывали бы нас в единое целое, все было бы иначе), в пору примирения и короткого счастья. Я не помню, в каком это было году, но почему-то запомнил, что это было 19 октября.
У нас тогда, наверное, еще не было машины, потому что мы шли на электричку, на висячий мост через аксаковскую реку Дему, мимо лодочной переправы, которая к этому времени уже не работала. Спустившись с нашей горы через уремное чернолесье и перейдя нижнее поле (которое нынче тоже заброшено), мы, как обычно, в последний раз оглянулись назад и остановились, пораженные: наша, поросшая березовым лесом гора в предвечернем солнце полыхала каким-то неземным золотом и багрянцем. Мы сотни раз видели свою гору отсюда, потому как каждый раз, возвращаясь в город, в этом месте на краю поля непременно оглядывались на нее, душа не желала прощаться с ней, но такой ее мы не видели, кажется, еще ни разу.
— Такие рощи бывают, наверное, только в раю, — задумчиво сказала ты.
И сейчас я подумал: может, в эти минуты ты бродишь там, в горнем мире, в такой вот березовой роще.
– Я не знаю, как там, но точно знаю, что таких рощ в раю нет, — ответил я. — Такие только на Земле, и потому они так светло печальны, и непонятно, зачем от них уходить…
Ты в ответ печально улыбнулась:
– Я подумала о том же…
— Давай запомним этот день навсегда! – предложил я. – Такой красоты, такой светлой печали больше, наверное, никогда не будет. Будет другая, но такой не будет.
— Давай, — радостно согласилась ты, и мы, счастливые и в то же время почему-то оба, съедаемые печалью, может, будущего прощания с рощей и друг с другом, поцеловались…
Наверное, это было уже за несколько дней до твоей смерти, когда ты уже не вставала с постели и говорила только шепотом и часами молча смотрела в окно в небо, ушедшая в свои невеселые мысли, время от времени тихо зовя меня, чтобы я тебя повернул на другой бок или приподнял выше на подушки, — тебе казалось, что с изменением позы уменьшатся твои страшные боли: метастазы, перекинувшись, доедали твой позвоночник. Я знал, что, может, единственным отрадным воспоминанием были наш сад, наша гора…
Я не знал, о чем с тобой говорить, чтобы лишний раз не ранить тебя, мы были с тобой уже в разных мирах…
— Ты помнишь тот день, 19 октября, много лет назад, мы шли на электричку и дали слово друг другу запомнить тот день? – осторожно спросил я.
— Я как раз вспоминаю этот день, — слабо улыбнулась ты. – Это было 19 октября 1994 года… Тогда я тебе все простила…
Не знаю, изменили ли твою душу к лучшему эти, якобы, Богом данные в особую любовь страшные мучения, подготовили ли к той жизни, если она все-таки есть. На самом ли деле ты простила меня и осознала нашу главную вину перед Богом?
Если ты на самом деле меня простила, то я себя не простил…
И каждый год 19 октября я отмечаю как праздник, как день, в который мы были бесконечно светло и печально счастливы….
Жизнь без тебя…
Вспоминаю…
До поры до времени я не задумывался над этим. А ты, оказывается, давно думала об этом. Женщины живут дольше мужчин, это общеизвестно. За восемьдесят пять твоей матери, и моя мать умерла в восемьдесят три, а оба наши отца умерли рано: твой раньше, мой позже. Ты была уверена, что переживешь меня. И с болью, бездетная, думала об одинокой старости, потому что других родственников, ни близких, ни дальних, у тебя не оставалось.
А я до самого последнего времени, по сути, до того дня, когда по нам ударило великое горе, жил с чувством, что еще не вечер, старался не думать о будущем, зная, что мысли эти будут невеселыми, просто напросто отгонял их прочь. Когда выдалась возможность, прибавил несколько соток к садовому участку. У тебя это не вызвало радости, к моему удивлению, наоборот: ты вдруг словно окатила меня холодной водой:
— Зачем? У нас никого нет. А потом я, одна, что с этой землей буду делать?
— Как одна? – не сразу до меня дошло.
— Ты хоть раз подумал о том, что мне придется куковать одной после тебя?..
Господь почему-то рассудил иначе. Может, мне наметил за грехи мои перед тобой и перед Ним это страшное испытание: жить после тебя?..
Жизнь без тебя…
Везде все напоминает о тебе. Дома, на даче — говорить нечего. Еду, иду по городу – попадают аптеки, в которых я, выстаивая в очередях, по спецрецептам получал для тебя лекарства, а в последнюю пору – наркотики. Полетел в Москву, иду по Лубянской площади мимо магазина «Детский мир», натыкаюсь на министерство транспорта, сюда приходил я забрать для тебя лекарство, которое через несколько курьеров мне пересылали из Хорватии. Не откуда-нибудь, а из Хорватии, которую я из-за поверженной и распятой Сербии вроде бы должен был ненавидеть…
Жизнь без тебя…
В думах о тебе родилась мысль, что инопланетяне – это ангелы атеистов.
Может быть, потому я терпеть не могу всякую фантастическую литературу…
Жизнь без тебя…
Вспоминаю….
Однажды на Рижском взморье, в Дубултах, мы задались целью целый день до вечера идти по бесконечному пляжу вдоль моря, а обратно вернуться последней электричкой. Я оглядывал встречных женщин, ты была красивее всех. И все мужики заглядывались на тебя.
— Вот отдохнем, подлечишься, и заведем детей…. – говорил я.
Если нам где-то в магазинах попадались, мы покупали, тогда они были дефицитом, детские смеси, детское питание. Потом я все их скормил собакам…
Жизнь без тебя…
Вспоминаю…
Настоятельница монастыря, в который мы заехали помолиться перед местночтимой чудотворной иконой Божией Матери, увещевала тебя:
– Мы рождены не для того, чтобы жить на Земле, мы рождены, чтобы жить в раю. Но мы должны заслужить это, иначе попадем в ад.
Ты не хотела в ад, но, знаю, ты не хотела и в рай. Выйдя на пенсию, ты хотела хотя бы еще немного пожить на Земле, благоустраивая и облагораживая маленький кусочек ее в шесть соток, ни на что не претендуя, никому не мешая. Заслужила ли ты своими страданиями место в раю? Простил ли Всевышний твои грехи?
Читаю умную книгу:
«Кто в состоянии перечислить красоты рая? Прекрасно устройство его, блистательна каждая часть его; пространен рай для обитающих в нем. Светлы чертоги его; источники его услаждают своим благоуханием… Разнообразил и умножил красоты рая создавший их Художник: для низших Он назначил низшую часть рая, для средних – среднюю, а для высших – саму высоту. Как велико и различие степеней, так же велико число и различие в достоинстве поселяемых: первая степень назначена покаявшимся, средняя – праведным, высота — победителям…»
«Оказывается, и в раю неравенство», – усмехнулся я. — Если в раю неравенство, значит там рано или поздно могут появиться недовольные. Может, действительно так появились падшие ангелы, своего рода большевики, революционеры рая?
«…Невозможно даже мысленно представить себе образ этого величественного и превознесенного сада, на вершине которого обитает Слава Господня…
Нет темных пятен в обителях рая, потому что чисты они от греха, нет в них гнева, потому что они свободны от всякой раздражительности; нет насмешки. Потому что им незнакомо коварство. Не делают они друг другу вреда, не питают в себе вражды, потому что для их не существует зависти, никого там не осуждают. Потому что нет там обид…
Кто не дозволял себе ни проклятия, ни злословия, того прежде всего ожидает райское благословение. Кто взгляд очей своих постоянно хранил чистым и целомудренным, тот увидит наивысшую красоту рая. Кто всяческую горечь подавлял в своих помыслах, по членам того протекают источники сладостного веселия…
Когда выступил я из пределов рая и достиг земли, порождающей тернии, встретили меня болезни и страдания всякого рода. И увидел я, что страна наша есть темница, что перед взорами у меня – заключенные».
«Получается, так и есть, – снова усмехнулся я, – что мы на Земле всего лишь заключенные, у кого – срок больше, у кого – меньше».
Читаю дальше:
«Духи совершенных праведников, подобно душе Лазаря (Лк.16, 24-31), прямо вознесутся на лоно Авраамово, где и пребывают в блаженстве до всеобщего суда. Блаженство их состоит, главным образом, в созерцании Бога – источника всего истинного, доброго и прекрасного… Там, на блаженной земле кротких, все тихо и безмятежно, все светло и богоугодно, нет там ни труда, ни слез, нет ни вражды, ни ревности, но в высшей степени есть радость, мир, веселье, там всегдашнее радование, вечное веселие, невечерний свет, незаходящее солнце…»
Я не могу представить себе счастья без труда даже в раю. Рай без труда – это счастье люмпен-пролетариата, это даже страшнее концлагеря, где силой заставляют работать, а тюрьма, где морят бездельем, а для нормального человека пытка бездельем, может, пострашнее всех других пыток.
Автор этой преславной, тошнотворно сладкой сказки о райских кущах некто Ефрем Сирин, которого Церковь возвела в ранг преподобного, жил на Земле в IV веке. Читаю в Православной энциклопедии: «Сын земледельца из г. Низиби в Месопотамии, будучи в юношестве безрассудным и раздражительным, но, попав случайно в тюрьму по обвинению в краже овец, прозрел, удостоился слышать Глас Божий и смирился… Он оставил много толкований на св. Писание и др. сочинений, переведенных на греческий и читавшихся в церквах, а также умилительные молитвы и песнопения и покаянную молитву «Господи и Владыка живота моего» и много сочинений аскетического характера».
Кощунствую, но лукавить не буду, ибо лукавство – еще более кощунство: не верю я Ефрему Сирину. Такие сказки только отвергают от Бога. Не говоря уже о том, что этот сказочник соблазнил, очаровал своими сказками очень многих на Земле. Многие о очень многие в разных странах раньше времени попытались попасть в рай. Особенно любили Ефрема Сирина раскольники. С его книгой, нисколько не сомневаясь в истинности его свидетельства, они бесстрашно всходили на костер целыми семьями, целыми селениями.
В раскольничьих скитах или в сооруженных на скорую руку шалашах в южно-уральской тайге не раз находили на останках отшельников и беглых рабочих с горных заводов именно книгу Ефрема Сирина. Многих, очень многих он раньше времени увел с Земли, хорошо, если бы в рай… Измученные тяжелым непосильным трудом, люди находили ответ в его преславных сказках и отшельничеством, голодом ускоряли свой уход в иной мир, где «глас празднующих», где нет «ни труда, ни слез, нет ни вражды, ни ревности, но в высшей степени есть радость, мир, веселье». Другие, далеко не самые худшие, разуверившись в возможности достижения рая или обыкновенного человеческого счастья на Земле, вычитав у того же Ефрема Сирина, что и там, в раю, оказывается, нет равенства, находили ответ в еще более лукавом манифесте Карда Маркса и хватались за кистень, чтобы утвердить равенство на Земле, а к ним присоединялись просто разбойники, которые рано или поздно и брали власть в руки. Мне говорят, что свидетельства Ефрема Сирина надо понимать иносказательно, написано по разумению людей того времени, но ведь не только его современники, но и люди последующих поколений, вплоть до нашего времени понимают их буквально, верят, что это свидетельство побывавшего в раю, а не мечта, не опасный вымысел, выдаваемый за действительность, или, как бы определили литературоведы, не фантастическая литература.
Однажды и я наткнулся на старые истлевшие кости в небольшой пещерке в скале в окрестностях южно-уральского города Юрюзани. На костях тоже – истлевшая книга Ефрема Сирина, только и удалось прочесть на изъеденном мышами кожаном переплете: «Еф…ъ Сир…».
Уже год без тебя…
Поехал на Урал навестить родственников. На обратном пути, сделав небольшой крюк, заехал к отцу Алексею. Заказать панихиду по тебе. Почему-то меня тянуло в этот храм. А может, к отцу Алексею, у нас как бы остался не завершенным прежний разговор, больше похожий на спор.
Отец Алексей не очень обрадовался мне, перед этим я дал себе слово не втягиваться ни в какой богословский спор, но в какой-то момент не сдержался, и отец Алексей снова увещевал меня: три, четыре поколения, а то и больше, расплачиваются за грехи предков. Опять привел тот же пример: мужик в тридцатые годы сбрасывал колокола с колокольни, на фронте пуля попала в рот, но не убила, что было бы самым простым наказанием, а выбила все зубы, что есть мог только жидкое. Так и жил, мучаясь, до глубокой старости. У дочери — куча болезней, по всем статьям давно должна была умереть, но мучается до сих пор: «Как бы я хотела умереть, батюшка. Отцовы грехи не пускают, еще не замолены…»
Как и прежде, он меня ни в чем не убедил. Даже у большевиков «сын не отвечает за отца». Почему же я должен расплачиваться за грехи Адама и Евы? Это справедливо только в том случае, если весь человеческий род – как бы один человек, живет, меняясь поколениями, на протяжении многих веков, и потому мы отвечаем за грехи предков. И никто не вправе без воли Бога прервать эту нить. А я преступно ее прервал. Но, может, я прервал ее по воле Бога? Умерли раньше времени, молодыми, мои двоюродные братья, сыновья дяди Ивана, или не оставив никого после себя или оставив только дочерей. Только дочери у моего брата. Может, Господь по каким-то страшным винам, о которых я не знаю, решил прекратить наш род?
Может, по этой причине, не признаваясь себе, я так страшусь того мира?
На грани этих миров, на осмыслении их происходит разрыв души моей. Я знаю, умом знаю, что есть Господь, но сердцем, видимо, не верую в Него. Мне хочется веровать, но я только верю. Но безоглядной веры нет, только интуитивное знание, да и то…
Жизнь без тебя…
Я редко вижу сны, и, как правило, не помню их.
Но однажды, еще при тебе, но уже с осознанием того, что почти без тебя, видел смутный сон, которому первоначально не придал значения или просто заспал: толи лунная ночь, толи еще неясный рассвет, толи какой другой, только не дневной, свет, какое-то кладбище на склоне пологого открытого холма, низкий туман над влажной холодной травой, и вдоль огораживающего кладбище прясла толи шла, толи плавно плыла над самой землей, над низким холодным туманом, с неясными очертаниями, но в каком-то светлом ореоле в длинном одеянии, ниспадающем с плеч, женщина — и что-то говорила мне, что-то печальное и в то же время успокаивающее, что она не оставит меня и — толи звала, толи не звала за собой. Я невольно, как бы по ее молчаливому приказу потянулся за ней, хотя мне туда не хотелось, хотя не знал, куда, но ослушаться я не мог, но она вдруг оглянулась и плавным взмахом руки остановила меня: тебе не надо за мной, тебе еще рано… И я проснулся, не понимая, что это было: сон или явь и кто — эта женщина? Я боялся пошевелиться, осторожно дотронулся до тебя, чтобы убедиться, что я дома. Но все еще как бы не верил, я встал, стараясь тебя не разбудить, осторожно подошел к окну, за ним была глухая, сжимающая душу в крошечный комок, предутренняя темень, и я снова торопливо лег, осторожно прижавшись к тебе, спасаясь от нахлынувшего на меня одиночества и предчувствия близкого расставания… И, странно: обычно мучающийся бессонницей, если вдруг просыпался среди ночи, порой до самого утра съедаемый невеселыми мыслями, сейчас же я мгновенно заснул. И утром, как обычно, уже не помнил ночного сна. И только через несколько дней, а может, даже недель, неожиданно вспомнил, и все было даже более отчетливо, чем во сне: и кладбище, и низкий плывущий туман над землей, переходящий в обильную холодную росу, что я даже промочил ноги, и странный, толи лунный, толи какой иной свет, и светлая женщина, скользящая по воздуху над самой землей. Только я по-прежнему не помнил или не понимал смысла сказанных ею слов — и только сейчас словно ударило меня: неужели это была Матерь Божия? Если так, зачем она приходила или явилась мне??
Теперь этот сон не выходил из головы. Неужели я просто придумал его? Нет, сон явственно был. И даже не сон, потому как я в то время вроде не спал, а, разбуженный твоей просьбой повернуть тебя на другой бок, лишь тревожно дремал. Это было передо мной как бы наяву. Я не рассказал об этом сне даже тебе – по нескольким причинам: во-первых, он был связан с кладбищем, а во-вторых, мало ли что может присниться, а, в третьих, я не помнил сказанных ею слов и потому не знал, как толковать все это. Может, вот так придуманное выдают за действительное, когда утверждают, что к ним являлась Матерь Божия? Ведь снятся же сны, о чем накануне думал. И в то же время порой точит мысль: а что если на самом деле это приходила Матерь Божия?
И вот только сегодня, уже больше чем через год после твоей смерти я вдруг вспомнил, что, кажется, в ту ночь, прежде чем снова лечь и прижаться к тебе, я что-то записал в своем дневнике, который с некоторых пор веду лишь время от времени.
И действительно, нашел неровную, наискось, карандашом, запись:
«Какая-то женщина неясно, но властно ведет за собой. Сначала по кладбищу. В каком-то тумане. Потом стало много воды. Какой-то поток. Потом женщина мановением руки стала поднимать меня вверх. Что мне стало страшно от высоты. И я стал проситься обратно на Землю – и проснулся….»
Жизнь без тебя…
Пройдет больше года после твоей смерти, я по каким-то делам буду ехать по городу, и неожиданно обнаружу себя припаркованным около ракового центра, хотя ехать мне было нужно чуть ли не в противоположную сторону. Так я за три года привык к этому страшному маршруту…
Жизнь без тебя…
О смерти и о том, что тебя ждет после нее, начинаешь всерьез думать только тогда, когда она напрямую коснется тебя, когда она вдруг опахнет тебя свои холодным крылом. До этого о ней стараешься просто не думать.
После твоей смерти стал читать откровения так называемых святых праведников и старцев. Но чем больше они старались меня убедить в жизни после смерти и в существовании рая, почему-то тем меньше во все это я верил.
Меня всегда поражала, возмущала заброшенность, запущенность русских православных кладбищ. А если уж погибла деревня, то кладбище ненамного переживет ее: уже через несколько лет распадется ограда, и оно будет затоптано скотом, через какое-то время через него проложат дорогу или даже ЛЭП… Но, может, действительно, это не от разхристанности души, а оттого, как некоторые меня убеждают, что русские, православные, на каком-то генетическом уровне всегда знали, что мы на Земле только временные, что бессмысленно и даже преступно не только строить рай на Земле, но и более или менее благополучно обустраиваться на ней?
Но вон у католиков, протестантов какие кладбища ухоженные. Но ведь они тоже знают, что они на Земле временные!
Труды всевозможных праведников приводили меня в смущение, прежде всего, тем, что больно уж сладки до приторности их свидетельства о загробном мире, хотя они там никогда не бывали. Невольно закрадывается мысль: может, нас дурачат, обманывают, специально уводят с Земли, чтобы освободить место кому другому? Меня смущало и смущает, и это не дает покоя, и я снова и снова повторяюсь, что иную жизнь почему-то всегда олицетворяют с вечной халявой, где никто ничего не делает, но где все сыты и счастливы, только разве не пьяны. Этакий счастливый дурдом. Все мое существо, вся моя суть восстают против этого, не хочу я жить или быть в этом счастливом дурдоме. и на том свете я хочу соучаствовать в общем труде, пусть даже в аду в качестве каторжника, к примеру, на каменоломнях, конечно, зная, что эти камни пойдут на строительство чего-то важного. На грани этих миров, на осмыслении их происходит разрыв души моей. Я знаю, умом знаю, что есть Господь, но сердцем, видимо, не верую в Него. Мне хочется веровать, но я только верю. Но безоглядной веры нет, только интуитивное знание, да и то…
Не лукавят ли святые праведники, обманывая, прежде всего, самих себя, мечтая о вечном блаженстве? Не может быть счастья при вечном блаженстве. Зачем тогда душа?
Никто не может знать, что там, за гранью смерти, и потому не надо мне выдавать желаемое за действительное. Чем больше я читаю труды всевозможных праведников, тем более одолевает меня страх, что я становлюсь атеистом.
Я больше узнаю о том, Высшем, молча и благоговейно, без посредников, стоя перед иконами и свечами в небогатом сельском храме…
Если я не верую, то что меня время от времени заставляет идти в храм и, замерев телом и душой, стоять там, порой даже не вслушиваясь в смысл службы?
Жизнь без тебя…
Самое тяжелое в моей памяти о тебе, что ты так и не смогла понять, что порой обрушивающаяся на меня печаль никак не связана с тобой. Что эта необъяснимая даже самому себе печаль-тоска сидит во мне, может быть, изначально, как тоска по чему-то высшему, неведомому, но интуитивно чувствуемому, может быть недосягаемому, но без чего душа не может чувствовать себя счастливой. А ты, вместо того, чтобы попытаться понять и разрушить это чувство, все подозревала, что причиной тому другие женщины, отчуждалась от меня, тем самым отталкивая меня от себя и усиливая эту тоску-одиночество. А я почему-то никак не мог тебе объяснить причину этой печали, может быть, потому, что сам не знал ее причины, что еще более вызывало у тебя подозрение.
Ты не могла понять, что я от рождения, может, от нелюбви моих родителей друг друга – одинокий неприкаянный человек, которому не хватало тепла. И пойми бы ты это, мы были бы, наверное, как никто счастливы. А неверие твое меня замкнуло в себе, и между нами как бы встала невидимая стена, которую мы так и не смогли преодолеть. Ты не могла понять, что поверь мне, пригрей меня душой, я расплавился бы как воск. Ты считала, что с появлением тебя в моей жизни я должен был постоянно улыбаться от счастья, но сама ничего не сделала для этого. Получалось: я мешал тебе быть самой собой, ты мешала мне быть самим собой. Так и жили, только в самом конце, на краю пропасти, кажется, поняв, что с обеих сторон это была нелепая гордыня. И чтобы понять это, нужна была твоя смертельная болезнь…
Любили или не любили мы друг друга? Или у каждого осталась неосуществленной мечта об истинной любви, которая, видимо, не всем на Земле дана?
Но все-таки: откуда, почему во мне эта как бы изначальная печаль?..
Жизнь без тебя…
Самое совершенное из искусств – музыка. Ее язык понятен или непонятен всем, независимо от языка и расы, она не требует перевода.
Наверное, музыка – это язык того, высшего мира, о котором мы лишь смутно догадываемся. Может быть, музыка – это общий для нас всех на Земле язык, связующий с тем миром. Ничто, наверное, больше, чем музыка, не говорит нам о том мире. И по тому, какие метаморфозы претерпела музыка, за редким исключением, за последнее время, можно судить, что мы все дальше и дальше от того, высшего мира. Мы все ближе к Вселенской катастрофе…
Жизнь без тебя…
Вспоминаю…
Всего несколько лет назад, несмотря на то, что мне за шестьдесят, я летал во сне. Чуть ли не каждую ночь. Раскидывал руки в стороны и — летел…
Это что-то вроде полета на дельтоплане, только я летел на собственных раскинутых руках, да еще для большей летучести распахивал рубашку. И так отчетливо все было. Совсем не как во сне. Даже проверял, ощупывал себя, даже больно щипал себя: может, мне это действительно только приснилось, и убеждался: нет, не во сне.
Как правило, начинал полет от Круглого леса, от нашего огорода, с холма, который ты так любила, потому что от него открывались такие дали! Летел вниз в широкую речную долину, на холмы за ней, где лентой извивалась Великая Транссибирская железнодорожная магистраль, поезда змейкой пробегали подо мной, но я торопливо отплывал в сторону, боясь линии электропередачи…
Порой поднимался так высоко, что становилось страшно, и скорее сбрасывал высоту, запахивая на груди рубаху…
А говорят, что летают во сне только в детстве…
Жизнь без тебя…
Иногда опять приходит кощунственная мысль, что по ту сторону смерти ничего нет, что бессмертие души мы придумали для самообмана, для оправдания пустоты за гранью жизни, чтобы не так страшно было умирать…
Жизнь без тебя…
Вспоминаю…
— Давай повременим с ребенком, — сказала ты, кажется, на следующий день после свадьбы. – Я так устала, мне хочется хоть немного отдохнуть, хоть какое-то время пожить свободно.
А я обрадовался, вместо того, чтобы возразить: ребенок мог помешать моей недописанной книге, моим дорогам… Куда торопиться, у нас все впереди…
Это был наш первый и главный грех, из которого истекали все другие.
И потому нет нам прощения… И потому мне нет прощения, потому как своим предложением подождать, ты, может, проверяла меня.
Жизнь без тебя…
Ты ушла раньше меня. Этому есть какое-то оправдание, если существует тот, верхний мир, и тебе в нем сейчас хорошо. А может, ты ушла — в наказание мне? Потому что моя вина несоизмеримо больше твоей, и чтобы я мучился всю оставшуюся жизнь? Чтобы совершенствовалась моя душа? Но почему-то я этого не ощущаю.
Во мне осталось море неистраченной теплоты, которая тяжелым грузом давит на меня. Я готов обрушить ее на кого-нибудь, как бы в искупление вины перед тобой. Но не могу встретить того человека, которому это тепло было бы нужно, хотя вокруг меня ходят тысячи людей в поисках тепла.
Жизнь для самого себя для меня потеряла смысл.
Жизнь без тебя…
Неожиданно в твоем столе нашел обрывок бумаги:
«Прощай, Дымка, мой не родившийся сын! Ты не зря приходил ко мне в этот мир, из того, неизвестного мне, ровно на 9 месяцев, что отпущены природой каждой женщине. Ты хотел, чтобы я удержала тебя на этом свете, и Бог подсказывал мне: «Не уезжай. Твое место тут, рядом с ним». Я это чувствовала, я знала, что необходима тебе, но помимо своей воли, уехала… Прости, я слишком часто в своей жизни шла на поводу чужих желаний, чужих интересов и стремлений.
Ты, моя частичка, помнишь ли, как я несла тебя по скользкой, ненадежной земле, боясь уронить, потерять, как потеряла уже однажды, несколько лет назад, катаясь в жутких схватках? Прости, мой маленький… Бог свидетель, я не хотела, я держала тебя крепко-крепко, хотя было мне очень тяжело. Так же, как тогда, когда еще слабым комочком бился ты в утробе моей…
Прощай…
Скоро я буду далеко, но от этого не стану думать о тебе меньше, может, даже, наоборот, у меня будет свободной душа, чтобы проситься к тебе…»
Дымка – умерший от чумки щенок. Мы поняли, что он заболел, в воскресенье перед самым отъездом с дачи, когда мы уже запаздывали домой, а среди недели по каким-то причинам я не мог поехать на дачу. А когда приехали вечером в следующую пятницу с всевозможными лекарствами, не обнаружили его. Я пошел по всему садовому поселку в поисках его, искал до самой темноты, но не нашел. Был уже конец октября, был первый настоящий заморозок, и трава была белой от инея.
Ты всю ночь не могла успокоиться:
— Если он еще живой, где-то сейчас лежит на мерзлой земле.
Я молчал, я был уверен, что Дымка уже нет.
Утром ты встала, чуть стало светать, я подумал, что, как обычно, в туалет, но тебя очень долго не было, я уже два раза подогревал поставленный на электроплитку чайник. Наконец ты появилась, не то, что уставшая – совершенно вымученная и без сил повалилась на постель:
— Почти полкилометра несла, выбилась из сил, — сказала ты отчужденно. — Ведь он, наверное, килограммов десять весит. Иди, что стоишь. Он вот там лежит, у посадки.
— А где ты его нашла?
— Плохо ты вчера искал. В лесу, у родника, в чилижнике…
Но уже никакие лекарства ему не помогли…
Сердце разрывается при чтении этого письма. Я не подозревал в тебе этой разрывающей душу тоски по детям. Ну, умер щенок — и умер. А он у тебя ассоциировался с не родившимся сыном, который стал выкидышем. Вот поэтому, видимо, ты не приходишь ко мне во сне. Потому ты не простила меня, потому ты мне не разу не приснилась.
Может, ты бродишь там со всеми нашими собаками, которые были тебе вместо детей?.. Я снова и снова вспоминаю, как я уже отчаялся найти его и, в конце концов, перестал искать, а ты, больная, не переставала искать, представляя, как он лежит на мерзлой октябрьской земле, и утром, надорвавшись, принесла его почти до самого дома, а потом рухнула на постель и долго не могла отдышаться. И, наверное, еще не скоро смогла бы встать, если не надо было бы как можно скорее делать ему уколы, как оказалось, уже бесполезные…
Жизнь без тебя…
Я знал, что всю оставшуюся жизнь буду жить с чувством вины перед тобой. Но я не подозревал, что чем дальше, тем больше, чувство вины перед тобой будет обостряться.
Чуть ли не последние твои слова:
-Скажи что-нибудь…
А я молчал как истукан. Так и осталось между нами – эта напряженная недосказанность.
Жизнь без тебя…
Снова и снова точит мысль: тебя считали доброй, меня считают добрым, но почему мы не были добрыми друг к другу? Почему только в самые последние месяцы и дни мы, наконец, стали друг друга понимать? Чтобы там, в иной жизни, встретиться уже совершенно родными, когда друг другу ничего не нужно будет объяснять, когда мы станем как бы единым целым?
Жизнь без тебя…
Читаю:
«Хотя умершие находятся с нами в постоянном общении, мы, однако, ничего об их близости не подозреваем, пока не наступит час видимого доказательства тесной связи их с Землей, по разным причинам продолжающей их притягивать.
Одни, по своей материальности, еще тяготеют к грубым ее радостям и не могут подняться до более высоких, более духовных радостей, пока еще им недоступных. Других около нас держит их привязанность к нам. Лучшие из них, то есть, кто там уже достиг известного духовного совершенствования, получают возможность незримо общаться с близкими своими, пока еще живущими на Земле…»
В городской квартире, в которую мы въехали за пять лет до твоей смерти и в которую ты так не хотела въезжать, хотя, в отличие от прежней, она была большой и удобной, я не чувствую твоего присутствия, хотя все в ней напоминает о тебе, начиная с двух твоих фотографий на столе: в юности и через полгода после операции, за год до твоей смерти. В саду же, который на самом деле был твоим главным домом и куда до самых последних дней твоих тянулась твоя душа, я постоянно чувствую твое присутствие: в посаженных тобой яблонях, в осеннем хозяйском посвисте и постуке в окно синиц, в весеннем голосе кукушки, во внимательных, как бы укоризненных глазах полудикой собаки Динки, хотя он и родилась уже после тебя.
Жизнь без тебя…
То и дело точит мысль: вот неожиданно умру или погибну в автомобильной катастрофе, или еще как: кому все это достанется: квартира, садовый дом?.. Даже не это сосет, мучает: а то, что чужие люди будут копаться в моих вещах, бумагах, письмах, в твоих фотографиях. Поскорее выбросят все на свалку, чтобы скорее занять квартиру, а то вдруг объявятся какие-нибудь родственники. Откуда им знать, что родственников нет…
Жизнь без тебя…
Письмо Валентина Григорьевича Распутина: «Я ведь тоже теперь живу по инерции, надо – поднимаешься и садишься за стол или идешь куда-то, а по дороге понять не можешь, куда и зачем идешь. Все писательство (помнится, в сентябрьском письме ты говорил о том же) – некрологи, воспоминания об ушедших, предисловия к чужим книгам, но и это все с трудом. Началось это еще до гибели Марии, а после уже усугубилось, прошло полгода, и мало кто верит, что за это время нельзя восполнить силы, приступают бесцеремонно: «Ты должен!..» Должен не должен, а не могу, и вернется ли то чувство долга, не знаю.
Удивляюсь я и еще одному совпадению с твоим толи настроением, толи ощущением: мы больше хотим веровать, чем веруем на самом деле. Во мне это тоже есть, пытаешься погрузиться — и не получается, чувствуешь себя рядом с батюшками и серьезно верующими обманщиком. Я с владыкой нашим говорил об этом, он успокаивает: «Да вы веруете больше, чем верующие по всем буквам веры». Но я то знаю, что это не так и что свой откровенностью ставлю нашего добрейшего владыку в неловкое положение…»
Жизнь без тебя…
Снова и снова вспоминаю, как тебя забирал из ракового центра, уже окончательно выписанную — умирать.
Главврач великодушно предложил оставить тебя умирать в так называемом паллиативном отделении, как он хвалился в вечерней газете, чуть ли не лучшем в России. Я поспешно отказался. Без всякого сомнения, я забрал бы тебя из любого самого престижного хосписа, человек должен умирать дома, если, конечно, он у него есть, умирать же в таком паллиативном отделении не пожелаешь и врагу: плотно приставленные друг к другу, как, наверное, в тюремной камере, только второго яруса нет, еле протиснешься между ними, кровати в маленькой душной палате, разгороженной напополам шторой-ширмой, может, эта ширма во всевозможных отчетах и справках дает право отчитываться о наличии двух палат. Напротив, через коридорчик, такая же мужская палата. Из-за духоты встречные двери открыты, и ночью какой-то мужик, перепутав двери, пытался лечь рядом с твоей соседкой и немало удивился, что его кровать занята.
Вывозил я тебя к машине в выданной мне как бы на прокат больничной коляске черным ходом на хоздвор, чтобы не видели тебя только что поступающие или ждущие очереди в раковый центр, чтобы раньше времени не узнали, что в большинстве из них ждет в скором или в сравнительно скором будущем. Попадавшиеся в коридоре врачи и медсестры, еще неделю здоровавшиеся с тобой, молча расступались, смотрели как бы сквозь нас, делали вид, что не замечали нас, так как ты уже была вычеркнута не только из списков ракового центра, но и из списка живых и теперь своим видом только ранила живущих. Голова твоя в нелепом моднецком парике уже почти не держалась на истонченной шее, заваливалась то в одну, то в другую сторону, и ты стеснительно, как бы извиняясь, что ставишь людей в неловкое положение, поправляла ее столь же истонченными дрожащими руками. Через черный ход, кроме медперсонала, просачивались навещающие вне положенного времени своих родственников, и они с ужасом, примериваясь на себя, смотрели на тебя. А ты улыбалась виновато, что своим безнадежным видом портишь всем настроение, и все пыталась прямо держать голову, а она все заваливалась и заваливалось то в одну, то в другую сторону…
Жизнь без тебя…
В саду прихватил приступ головной не столько боли, сколько дурноты — до тошноты и сердечной тяжести, что ложись и умирай. Так бывало у меня и раньше — при резкой смене погоды, когда южный ветер вдруг менялся на студеный обжигающий северный: на резкое изменение атмосферного давления не успевают реагировать сосуды мозга — последствие тяжелой травмы головы и контузии в юности, после чего я только на четвертые сутки пришел в сознание, обнаружив себя в реанимации, и не мог объяснить ни врачам, не следователю, что со мной случилось. «Тяжелая посттравматическая амнезия, иначе говоря, потеря памяти, — объяснил врач не поверившему мне, что я ничего не помню, следователю, — со временем может вспомнить». «Когда это может произойти?» «Может, завтра, может, через годы». Я не вспомнил ни завтра, ни через годы, я и сейчас не знаю, что тогда со мной случилось..
В такой момент действительно можно неожиданно умереть. Но ты знала, как быстро и действенно снять такой приступ – а без тебя я сейчас не знал, что делать, растерянно копался в куче оставшихся после тебя, в большинстве своем уже просроченных лекарств и без особого сожаления готов был умереть.
Одно было только сожаление: на кого останутся твои собаки?..
Жизнь без тебя…
Я один в лесном садовом поселке. Приехал на выходные дни покормить собак: сторож на выходные уехал в город, машину оставил в деревне, дальше на лыжах. Не могу уснуть. Выхожу в морозную лунную хрустскую ночь, искрится иней на ветвях березы, белым облаком нависшей над моим домом. Выше, неясные, мерцают звезды, словно что-то говорят, в том числе мне, хотя знаю, что это всего лишь раскаленные сгустки плазмы, подобно нашему Солнцу. Знаю, но душой почему-то не соглашаюсь с этим, сейчас в лесном одиночестве они для меня живые. Друг детства, академик-химик, на днях поздно вечером, совершенно трезвый, позвонил мне на полном серьезе: «Американцы запустили телескоп «Хабл». Установили, что Солнце наше потухнет через 34 миллиарда лет, и мне стало грустно».
Странно томится душа. Она томится с детства, с самого первого дня, сколько помню себя. Даже в самые счастливые дни моей жизни, когда мне было хорошо, по крайней мере, мне так казалось, ей все равно чего-то не хватало, она все равно томилась по чему-то неизвестному…
Неожиданно для себя, запрокинув голову в звезды, говорю вслух:
— Не может у человека не быть продолжения после смерти, если всю свою жизнь, если до последнего дня своего он живет с ощущением, что если не все, но, по крайней мере, самое главное, у него еще впереди. Если с самого первого и до последнего дня у него томится душа, по чему-то не осуществленному, если душа, по себе знаю, не стареет, и с каждым годом все больше противоречие между по-прежнему юной душой и дряхлеющим телом. Оно становится как бы лишним ей. Душа по-прежнему, как в детстве, томится по чему-то неизбывному, для чего она на самом деле рождена и предназначена, но, получается, что при этой жизни это по какой-то причине оказалось неосуществимым. Откуда у человека это стремление в небо, которое для его земных жизненных потребностей совершенно не нужно, откуда – пусть примитивное, на уровне технических средств, вроде полета Гагарина?..
Зашевелились под верандой собаки, встревоженные моим голосом. Чувствовалось, как им, наконец-то по-настоящему сытым, не хотелось выбираться из тепла на мороз, что я поторопился успокоить их:
— Спите, спите, это я сам с собой… Это я – с небесами…
Собаки, кажется, поняли меня и успокоились, только благодарно постучали хвостами о стену дома.
В подтверждение своей вслух высказанной в ночи мысли в следующий вечер неожиданно нахожу в одной из умных книг, трактующих святоотеческое учение:
«Желание жить всегда, которое находится в сердце каждого человека, дано Создателем не без цели. Это есть как бы первое указание на бессмертие души, как бы первое побуждение готовиться к жизни будущей. Желание жить связано с желанием счастья, которого ждет всякий. Эта жажда счастья полностью не утоляется здесь, на Земле, следовательно, должна быть жизнь будущая, где бы могло исполниться это пламенное желание нашего сердца. Но счастья мы ждем беспрестанно. Но никто не может дать нам его. Неужели это счастье нигде не существует? Ужели Бог вложил в нас это желание, не имея намерения когда-нибудь удовлетворить его?..
Смерть некогда будет истреблена. Таким образом, смерть представляется явлением временным и ненормальным. Смерть не есть установленный закон для человека. Смерть, как бы мы ни рассматривали ее, — зло, а зло Бог не мог сотворить. Напротив, все сотворенное Богом, найдено Им самим прекрасным: «И увидел Бог все,
что Он создал, и вот, хорошо, весьма» Уже самый способ создания человека, природа которого духовная и физическая, образует одно существо — человеческое, показывает, что смерть, как расторжение двух природ его, не входила первоначально в планы Божьи. По творческому плану Бога сущность человеческого существа должна состоять не из одного духа и не из одного тела, а из того и другого вместе, в неразрывном союзе и согласии: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою». Святое Писание ясно показывает, что человек даже и по телу создан для жизни бессмертной, когда говорит о древе жизни посреди рая, вкушая от плодов которого, человек и телом был бы безболезнен и бессмертен навсегда…»
Отрываю глаза от книги, чтобы осмыслить прочитанное. Ему не противится вдунутая в меня при рождении душа, а наоборот вдумчиво, трепетно внимает.
А вот следующее утверждение не по силам мне осмыслить, и оттого тревожно мне:
«Между тем сам Бог, давая заповедь нашим прародителям, от не вкушения плодов от древа познания добра и зла под угрозой смерти, тем самым показывает, что люди могли избежать смерти и могут избежать истинной смерти, если они будут исполнять данную им заповедь».
А зачем он тогда взрастил в раю древо, на котором одновременно познание добра и зла? И почему Он вообще попустил существование наряду с добром – зла? Я тшусь, но никак не могу понять, моя мысль словно упирается в стену или повисает в пустоте, и оттого рождается отчаяние и раздражение. Почему Господь дал первому человеку возможность совершения греха? Решил проверить его? И тем самым его первородный грех стал неотвратимым грехом всего человечества до скончания века: человек еще не родился, а он уже грешен?
И еще:
«По выражению Макария Великого, «до падения человека тело его было бессмертным, чуждо недугов, чуждо настоящей его дебелости и тяжести, чуждо греховным и плотским ощущениям, ныне ему естественных». Чувства его были несравненно тоньше, действия их были несравненно обширнее и вполне свободны. Облеченный в такое тело, с такими органами чувств, человек был способен к чувственному видению духов, к разряду которых он принадлежал душою. Он был способен к общению с ними, а также к тому боговедению и общению с Богом, которые сродни святым духам. Святое тело человека не служило для него препятствием, не отделяло его от мира духов. Человек, облеченный в тело, способен был для жительства в раю, в котором ныне могут пребывать одни святые и одними душами своими, с которыми по воскресению соединятся их тела. Тогда человек снова вступит в разряд святых духов и в открытое общение с ними. Образец тела, которое одновременно было и тело и дух, мы видим в теле Господа нашего Иисуса Христа по его воскресении.
С падением изменились и душа и тело человека. В собственном смысле падение было для них вместе и смертию. Видимая и называемая нами смерть, в сущности, есть только разлучение души с телом, прежде всего уже умерщвленных отступлением от них истинной жизни Бога. Мы рождаемся уже убитыми вечною смертию. Мы не чувствуем, что мы убиты по общему чувству мертвецов не чувствовать своего умерщвления. Недуги нашего тела, подчинение его неприязненному влиянию различных веществ естественного мира, его дебелость – суть следствия падения. По причине падения наше тело вступило в один разряд с телами животных, оно существует жизнью своего падшего естества. Оно служит для души темницей и гробом».
Я пытаюсь все это понять и принять, но если в какой-то мере понимаю и принимаю, то больше умом, чем сердцем. И почему я должен принимать безоговорочно утверждение Макария Великого? Его утверждения, пусть даже если они результат какого-то внутреннего зрения, видения — совершенно не доказательны, не подтверждено никаким опытом, в который я мог бы безоговорочно поверить. Это не больше чем, пусть даже гениальное, предположение. Зачем мне все это навязывается как безоговорочная истина, при этом постоянно присутствует какая-то недосказанность, которая, во-первых, дает мне возможность сомневаться в сказанном, а во-вторых, по разному трактовать сказанное?
Пользуясь этой недосказанностью и почему-то заложенной во мне изначально, еще с прародителя человечества, неспособностью отличать на древе познания добро и зло, мне, ищущему истину, то и дело подсовывает другие книги, тоже якобы проповедывающие истину, цель которых заставить меня усомниться если не в истинности существования загробного мира и явлении Иисуса Христа, то пытаются убедить меня в том, что его учение устарело. В этом ряду неожиданно для меня оказался и великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, вроде бы не глупый человек, но который однажды вознамерился переписать и Иисуса Христа, и Конфуция, то есть заменить их собой. В его ранней дневниковой записи, относящейся к 1855 году, я пораженно наткнулся: «Ныне я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую и громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но обещающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией – вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».
Но мало ли что не приходит нам в голову в молодости, в молодости нами часто руководит гордыня. Меня поразило, что с годами Толстой не распрощался со своими нелепыми и кощунственными, по мнению не только Церкви, идеями, а наоборот, только укрепился в гордыне. Уже будучи, мягко говоря, в преклонных летах, за три года до смерти он уже поставил себя на место Христа, даже пытался заменить его: «Прежде я не решался поправлять Христа, Конфуция, Будду, а теперь думаю: я обязан их исправлять, потому что они жили 3-5 тысяч лет назад».
Другие меня пытаются убедить, что Евангелие было извращено апостолами: не важно, по хитрости или не из-за непонимания. Признаюсь, мне порой тоже приходят подобные мысли. Третьи между первыми и вторыми снова и снова мне подсовывают ядовитую мысль, что утверждение о загробном мире — всего лишь сладостный самообман, а на самом деле там пустота. И потому, пусть духовно совершенствуясь, нужно жить – да, по совести – но только настоящим и брать от жизни все возможное здесь, на Земле, потому что никакой другой жизни не будет, кроме как в памяти еще оставшихся жить. А вот при встрече на улице практически силой всучила мне подобную книгу одна их твоих помешанных на эзотеризме и в то же время ходящая в церковь подруга:
— Это тебе обязательно нужно прочитать!
Я знаю, что в голове у нее полный хаос, там перемешались Библия, Блаватская, и, разумеется, Рерих, и еще много кто, только, наверное, черт знает всех. У меня было желание выбросить книгу сразу же после дарения в первый встретившийся на пути мусорный контейнер, я не сделал этого только из уважения к книге как таковой. Толстенная книга некоего А. Клизовского, которая так и называется «О смысле жизни». Вызывая у меня раздражение и в то же время притягивая к себе, как магнит, она долго лежала на журнальном столике. Наконец из любопытства заглянул в предисловие: написана в преддверии второй мировой войны, ее автор за свои убеждения погиб в советском концлагере. Книга стараниями его последователей и издателя, толи разделяющего их взгляды, толи уверенного, что книга непременно принесет ему доход, издана огромным по нашим временам тиражом. Перед сном, чтобы, наконец, решить судьбу книги, открываю:
«Вопрос о смысле жизни принадлежит к числу вечно волнующих, неразрешимых и роковых вопросов, которыми вот уже несколько десятков столетий болеют народы западного мира. Вопрос этот встает перед каждым, достигшим известного развития, человеком, рано или поздно, на заре или закате жизни неизбежно…
Откуда мы пришли, куда идем, какая цель существования человека на Земле? Есть ли жизнь, как сказал поэт, «дар напрасный, дар случайный», или в беспрерывной, вечной круговерти жизни кроется какой-нибудь глубокий смысл? Какой смысл в кратковременном человеческом существовании, завершением которого должна быть неизбежная, неотвратимая смерть? Убийственно тяжела для человека мысль о неизбежности смерти, ибо разум человеческий не мирится и не может признать разумности своего уничтожения. Главной причиной искания человеком смысла своего бытия является недоумение перед смертью, перед тем прыжком в бездну и неизвестность.
Человеку, утерявшему истину о непрерывности жизни, смерть, действительно, должна казаться ужасной бессмыслицей, и, ища смысла жизни, человек хочет спастись от бессмысленности смерти. Во имя чего стоит жить, во имя какой высшей цели дана человеку жизнь, чтобы он мог признать разумность этой цели и приемлемость ее для всякого?
В выборе смертью своих очередных жертв нет никакой системы, никакого плана, никакого разумного основания. Если бы умирали люди, лишь дожившие до старости или даже до преклонного возраста, то это было бы понятно, но когда умирает человек в возрасте своей плодотворной деятельности или на заре своей юности, или даже только что родившийся, то здесь бессмысленность смерти выступает во всей своей ужасающей непонятности.
Результатом вызываемого смертью недоумения бывают ропот и упреки в несправедливости того, кого люди называют Богом, или появления апатии, потери интереса к такой жизни, в которой нельзя найти смысла. Неизбежность бессмысленности смерти порождает у мыслящего человека горечь, разочарование и нежелание жить, то часто приводит его к еще большей бессмысленности – к прекращению своей жизни, что стало обычным явлением в наше время.
В своей жизни человек ищет конечной цели своего бытия, конечного смысла, который обнимал бы и поглощал бы собою все выдвигаемые жизнью цели и задачи. Он хочет такого объяснения смысла жизни, который не ставил бы в тупик перед смертью, но, перебросив мост между жизнью и смертью, соединил бы временное с вечным, конечное с бесконечным. Который вместе с разрешением этого кардинального вопроса разрешил бы и другие неразрешимые вопросы, вытекающие из этого основного вопроса, т.е. о душе, о загробной жизни, о Боге, о происхождении Вселенной…»
Все это созвучно мыслям, наверное, каждого из нас и притягивает, заставляет читать дальше:
«… Ответы на загадки бытия, которые дает христианская религия, вкратце следующие. Смысл жизни – в познании Бога, в приближении к Нему. Любовь к Богу, как к источнику жизни и осуществление этой любви – в служении человечеству. Земное существование человека есть только начало, впереди лежит бесконечность, которая не поглощает человека, но приобщает его к себе. Смерть побеждается вечностью. Ключ к бессмертию заключается в воскресении Христа и в непреложности воскресения мертвых, уверовавших в воскресение Христа. По этой теории вечным блаженством и вечной жизнью могут наслаждаться лишь избранные. Но это еще не все, По учению христианской церкви, воскреснут из мертвых и наследуют жизнь вечную только верующие во Христа…»
Меня, как и автора этого труда, тоже смущает мысль об избранных: а что с остальными, которые — не по их вине — не познали Иисуса Христа?
Я полностью согласен с ним, я уже поддаюсь логике его мысли, хотя следующее его утверждение меня заставляет задуматься:
«По учению истиной науки, которая вместе с тем есть истинная философия и истинная религия – цель жизни есть жизнь. Но так как жизнь проявляется в движении, то синонимом жизни является движение. Эту цель и этот смысл жизни указал людям Христос словами: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». Здесь ясное и прямое указание на необходимость беспредельного совершенствования, до подобия Отцу Небесному. Вечная жизнь управляется вечными и неизменными законами, которым подчинено все находящееся во Вселенной. В вечной жизни смерти нет. Сама смерть есть непрекращающееся действие жизни, которая отжившими формами жизни заменяется новыми, более совершенными…»
Что значит — истинная наука и истинная философия? Кто установил их неоспоримую истинность? Читаю дальше, и начинаю подозревать, что меня, очаровав близкими мне и миллионам других людей мыслями о жизни и смерти, откровенно, может, даже искренне, кто-то в очередной раз пытается ввести меня в смущение, иначе говоря, завербовать в одну из многочисленных сект, суть которых одна: увести от Иисуса Христа, подозревая, что у меня и миллионов мне подобных вера в Него не крепка, и своевременно нас, меня нужно перехватить:
«В первую очередь необходимо дать ответ на возникающий у многих вопрос: для чего необходимо Новое Учение, когда существует Учение Христа?.. Ввиду того, что наступила пора людям от низшего сознания перейти к высшему, им дается новое, соответствующее этой надобности Учение, которое расширяет их кругозор и поднимает их сознание на необходимую высшую ступень. Поэтому полагать, что раз существует Учение Христа, то в новом нет надобности и без него можно обойтись, — значит или совершенно не уяснить себе законов эволюции и пребывать во тьме невежества и средневековых заблуждений, или, как ленивый школьник, который не хочет учиться, утверждать, что для него достаточно той премудрости, которую он освоил в основной школе, а высшей ему не нужно. То Учение, которое дается теперь, тоже не есть последнее.
Что касается имени Учителя, то для познавшего истину оно имеет второстепенное значение, ибо он знает, что каждый Учитель уже много раз приходил на Землю, принимая всякий раз новое имя, и какое имя он пожелает принять теперь, никому неизвестно.
Необходимо принять Учителя и его Учение сердцем, тем высшим сознанием человека, которое все знает, которое ошибок не делает и которое допытываться до имени Учителя не станет, тот, кто не может принять Учителя, желая постигнуть его умом, прежде всего, принять его, удостовериться, есть ли он тот самый,
Христиане ждут прихода Христа, евреи ждут Мессию, магометане ждут Мунтазара, буддисты ждут Мантрейю, последователи Зороастра ждут Саошьянта, индусы ждут Калки-Аватара, Новое учение говорит о наступлении эпохи Мантрейи.
Теперь наступила пора объединения всего человечества, для чего и дается ему Единое Мировое Учение. Явится один Учитель, один Спаситель мира, но всякий ждущий и принимающий его сердцем своим, увидит его в таком виде, в каком он ждет его. Христианин увидит его в образе Христа, магометане – в образе Мунтазара, буддист – Мантрейи и т.д.
Из этого явствует, что имя Учителя – вопрос второстепенный, ибо все те имена, которыми люди называю бывших Учителей и грядущего Учителя, суть имена не собственные, но нарицательные. Христос, Мантрейя и т.д. обозначают Спасителя всего мира, Единую Высочайшую Индивидуальность, но каждый народ и каждая страна знали этот Великий Облик в соответствующем воплощении…»
И мне уже все ясно с этой книгой, что это очередная масонская уловка, скрытая под красивые одежды, вкрадчивый тайный смысл которой: давайте объединимся в общей вере, но без Иисуса Христа, который устарел, в общем боге, которого нет, но мы от имени Его вместо Него будем править вами.
Но по инерции еще продолжаю читать:
«Особенностью языка священных писаний нужно считать то, что истина сообщается людям не в чистом виде, но прикрыта символами, что дает возможность всякому понимать скрытую символами истину сообразно своему развитию. Необходимость символического языка для сообщения людям трансцендентных истин вытекает из того, что религиозное учение дается не для одного поколения, не для сотен, не на один век, но на десяток веков, в течение которых в каждый данный момент существуют люди разного умственного и нравственного развития…
Символический язык сохраняет жизненность и неувядающую свежесть писаний в течение веков, но он служит отчасти и причиной извращения и ложного понимания Учения, когда человек своим малым ограниченным умом раньше времени пытается понять прикрытые символом истины, то неизбежно приходит к ошибкам и заблуждениям…»
Полностью согласен с последним утверждением, меня не однажды посещала эта мысль: почему Истина, коли она истинна, если с нами не лукавят, дана нашему несовершенному уму символами? Ведь именно язык символов — причина многочисленных толкований Истины. Именно язык символов -– основная причин появления бесчисленных сект, трактующих Истину, кто как разумеет, или кто как лукавит, искажая ее порой вплоть до обратного смысла. И невольно встает вопрос: тогда Истина ли это, раз ее прячут за символами, которые можно трактовать как угодно? И цель вышеприведенной хитрой тирады Клизовского: снова разбудить давно отвергнутые мной или дремавшие во мне вопросы, посеять сомнение, после чего можно уже в открытую идти в наступление, навязывая свою доктрину:
«Такая замена истины ложью произошла в христианском учении. Из него была изъята жемчужина – непрерывность жизни, и вместо этих ценностей была дана бессмысленнейшая теория вечных мук или вечного блаженства за дела одной короткой жизни. Поэтому, чтобы выйти из этого безвыходного положения и избавить последователей искаженного таким образом учения Христа от ужасных вечных мук, придумано было отпущение грехов. Возможность вечного мучения за одно мгновение, чем в сравнении с вечностью является человеческая жизнь, делает религиозное объяснение смысла жизни неудовлетворительным и неприемлемым. Человеческий разум и человеческое сознание, лишь подчиняясь жестокой необходимости, вопреки здравому смыслу делает вид, что принимает мировоззрение, которое проповедует как истину величайшую несправедливость и самую чудовищную жестокость, то есть дает возможность вечных мук за одну короткую жизнь. Но в действительности в глубине своего сознания человек никогда за истину признать этого не мог и не может…»
И я отчужденно отодвигаю в сторону эту книгу, определив ее в мусорный контейнер, а потом передумал: увезу на дачу, сожгу в печке или костре. Но в голове она все-таки против моей воли застряла, зародила ядовитые семена.
Ежегодно издаются, переиздаются и вновь пишутся десятки, сотни подобных книг о смысле жизни, о том, что будет с нами после смерти, вроде бы не отрицающих Христа, а как бы наоборот, продолжающих его, но хитро заставляющих сомневаться в его истинности…
В этом ряду особое место занимает учение Николая Рериха, от посредственных картин которого веет ледяным холодом, именем которого заморочены головы миллионов людей, — далеко не безобидная, если не сказать, страшная по своим целям рериховская секта распустила свои щупальца по всему миру, ее замороченные адепты не хотят слышать, что рериховская экспедиция на Тибет в поисках Шамбалы была экспедицией ОГПУ и истинным руководителем ее был не безызвестный террорист и оккультист Яков Блюмкин. Учение «Живой этики» Елены Рерих не более как сладко-ядовитая масонская антихристианская мистификация, рассчитанная на сомневающихся и простодушных. (Из поздних изданий благоразумно была вычеркнута саморазоблачающая сказка о «письме» великих махатм (учителей) Индии к великому махатме Ленину). Этой идеей был одурачен душевно больной Адольф Гитлер, который не верил ни в какой национал-социализм, а замороченный оккультистами, на самом деле служил несуществующим так называемым Высшим Неизвестным, их на самом деле нет и не было, а он их именем под чьим-то хитрым руководством пытался загнать в единый концлагерь все человечество планеты…
В конце концов, я стал обходить стороной любые книги о смысле жизни, подозревая в них если не явный, то скрытый обман…
Жизнь без тебя…
Как обычно, в сумеречной тишине, о чем-то глухо и согласно переговариваясь между собой, над нашим лесным домом протянули два ворона, семейная пара. Так низко, что был слышен посвист крыльев. Как помню, вороны пролетели над нами в первый день, когда мы, оформив землю, поставили палатку на лесной поляне, и я стал копать ямы под столбы для ограды. Тогда они, видимо, нарушили свой обычный облет: пролетели над поляной взад-вперед несколько раз, пока не убедились, что это не случайная палатка туристов, а в их лесных владеньях на постоянное жительство объявились новые жители. Я всегда задавался вопросом: где они умудряются гнездиться в нашем давно разреженном, без старых деревьев лесу? Неужели, совершая свой каждодневный вечерний облет, они прилетают откуда-то издалека?
Как известно, вороны живут до трехсот и более лет. Эти вороны жили здесь, чувствуя себя хозяевами, до нас, они пролетали над нами каждый вечер в сумерках при тебе, сейчас они пролетают над нашим домом каждый вечер без тебя, и я, невольно вспоминая о тебе, думаю, что так же они будут пролетать после меня. Я полагаю, что с высоты своего полета, а главное, в высоты своего жизненного долголетия они снисходительно смотрят на нашу быстротечную человеческую суетную жизнь. Я не знаю возраста наших воронов, но, если они уже в возрасте, то могли быть свидетелями братоубийственной Гражданской войны, ведь самые жестокие бои на Восточном фронте проходили именно в этих местах, а может, даже не менее братоубийственной Пугачевщины. Что они думают о нас?
Жизнь без тебя…
Пришла третья весна после тебя. Сегодня возвращался с дачи. В высоких болотных сапогах, так как в низинах еще лежал глубокий снег, пробирался пригорками, которые вытаяли лишь местами, в деревню, где оставил машину. Вспоминал, что раньше мы с тобой пробирались именно этим путем.
Невидимые глазу жаворонки торжествовали в небе. Низкие печальные полупрозрачные облака стелились над холмами, из них изредка сыпался еле осязаемый дождь. Солнца не было, но какой-то необыкновенно грустный, но в то же время торжествующий светлый свет окружал меня. И сейчас, весной, я снова вспомнил тот октябрьский день, когда мы с тобой с этой горы шли на электричку: перейдя внизу убранное пшеничное поле, оглянулись назад на полыхающую золотом и багрянцем гору и с редким ощущением счастья и взаимного согласия но, словно предчувствуя, что впереди у нас что-то грозное, роковое, поцеловавшись и поклялись: «Давай запомним этот день!»
Я буду помнить этот день до конца дней своих. Помнишь ли ты его там?..
Жизнь без тебя…
Господи, все-таки как хорошо на Земле, несмотря ни на что! Как все-таки прекрасна Земля! И не может того быть, чтобы мы уходили с нее безвозвратно! Не могу согласиться с тем, что мы только гости на ней! Как можно от такой красоты уходить навсегда?! Неужели мы никогда ни в каком качестве не вернемся на нее? Иначе, какой смысл нашей сегодняшней жизни, если мы никогда сюда не вернемся?
Почему-то хочется верить, что мы отправлены на Землю не только на исправление, как в ГУЛаг, но и для того, чтобы мы приуготовили Землю к чему-то очень важному, красивому, может, ко второму пришествию Христа и к нашей новой жизни на Земле вместе с Ним. Иначе, какой смысл в нашем украшении Земли? Иначе, почему так разрывается душа от печали, от одной только мысли будущего прощания с ней?
Как бы подтверждение этой мысли нахожу у преподобного Максима Исповедника. Он пишет, что по замыслу Бога в задачу человека входило привести мир к еще большей гармонии, слаженности и единству. По его мысли человек был призван последовательно преодолеть в себе разделенность мира. Максим Исповедник недвусмысленно пишет, и эту мысль, волнуясь, горячо принимает моя душа, что человек должен был соединить рай со всей Землей, то есть, нося всегда рай в себе в силу своего постоянного общения с Богом, он должен был превратить в рай всю Землю. После этого ему предстояло уничтожить пространственные условия не только для своего духа, но также и для тела, соединить Землю и Небо. Может быть, мы, умирая, все-таки не навсегда покидаем Землю? Может, это не противоречит идее Бога о человеке? С этой мыслью мне будет легче умирать.
Или все–таки: мы на Земле – дети в песочнице, оставленные с умыслом или без умысла, без присмотра? Вы хоть однажды замечали, как ведут себя дети в песочнице, оставленные без присмотра? Уже через полчаса определится, кто сильнее, и в лучшем случае все обойдется только слезами. Не потому ли рушится все, что мы строим на Земле: дома, города, государства, империи – что строим все из песка и на песке, а думаем, что строим вечное?
Жизнь без тебя…
Старец Амвросий Оптинский: «Господь только тогда прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в Вечность или же когда не видит никакой надежды на его исправление».
Это изречение очень любят повторять священники.
У меня это вызывает невольную усмешку: получается, что если хочешь подольше побыть на этом свете: нельзя быть уж совсем откровенной сволочью, и в то же время не надо стремиться, а наоборот даже надо остерегаться, попасть в праведники, надо – где-нибудь посередине…
Жизнь без тебя…
На даче зимней метельной ночью, мучаясь от бессонницы, стал рыться на книжных полках, но не хотелось читать ничего серьезного. Так я перебирал книгу за книгой и наткнулся на книгу И. Халифмана «Шмели и термиты», вышедшую в уже незапамятные времена в издательстве «Детская литература». Во время строительства садового дома я с интересом перечел раздел «Шмели». Эти удивительные, любимые мной с детства, пушистые ласковые создания, сразу же обжили только еще достроенный нами дом, чем-то понравился он им. По осени они забирались зимовать в его щели, а по весне, просыпаясь и обманувшись печным теплом и электрическим светом, выбирались не на улицу, а по только им ведомым щелям внутрь дома. Убедившись, что обманулись, они, стремясь на волю, начинали, недоуменно и недовольно гудя, биться в оконные стекла, я осторожно брал их носовым платком или полотенцем, на что они сердито, но не обреченно гудели, видимо, были уверены, что я не нанесу им вреда, и, открыв форточку, отпускал их на волю, они, улетая, благодарно, так мне казалось, басили.
Помню, перелистал я тогда и раздел о термитах, но так как в наших краях термиты вроде бы не водились, читать не стал. Теперь же, неожиданно для себя, пропустив раздел о шмелях, я стал читать раздел о термитах и, не отрываясь даже на ужин, прочел до конца. Я прочел его как бы применительно к человеческому смыслу жизни, как и к смыслу жизни вообще на Земле. Мы эгоистично думаем, что мы единственные разумные на планете, и уж, точно, — главные. Все остальное существует лишь относительно к нам. А рядом с нами, оказывается, существуют другие цивилизации, например, цивилизация термитов, Как, впрочем, и цивилизация муравьев, на которых мы не обращаем внимания, уклад общества у которых, может, совершеннее, или, говоря человеческим языком, человечнее, чем у нас. А может, и они на нас не обращают особого внимания, определив для себя нас, как мы для себя их, своего рода муравьями: существуют и пусть существуют?
Ну, ладно, существуют если не цивилизации, то сообщества пчел, шмелей. Не трудно обозначить их необходимость, полезность человеку, они собирают мед, опыляют растения. А зачем Бог создал цивилизацию термитов? Оказывается, рядом с человеческими городами существуют города-термитники, большинство из которых, если можно так сказать, основаны раньше самых древних человеческих городов – некоторые города-термитники существуют пять и более тысяч лет. Мало того, по всему, термиты появись на Земле раньше человека. А большинство из нас даже не подозревает о существующей рядом с нами иной цивилизации: ну торчат и торчат из земли эти нелепые, на первый взгляд, мертвые, никем необитаемые сооружения, иногда на их поверхности появляются какие–то насекомые, а на самом деле внутри их тысячелетиями течет строго упорядоченная, по своему осмысленная жизнь, только обитатели этих странных сооружений принципиально отгородились от солнечного света, хоть опосредованно и питаются им, живут в вечном мраке, а может, отгородились и от нас, Ученые многих стран в разные века старались разгадать загадку термитов. В результате даже появилась целая наука — термитология, которая за сотню лет существования главного о термитах так и не смогла сказать.
Термиты, появившиеся на Земле раньше человека, в отличие от людей, не воюют между собой, но зато воют с муравьями, которые появились на Земле позже на несколько миллионов лет.
У термитов, как у людей, существуют расы, своего рода народы. Зачем?..
Никто из ученых не смог объяснить странного самоубийственного роения термитов, во время которого они, панически боящиеся солнечно света и всю жизнь живущие в абсолютном мраке, как бы в другой Вселенной, вдруг, на человеческий взгляд, безрассудно вылетают навстречу верной смерти на белый свет:
«Все в термитнике круглый год с весны до осени живет по строгому порядку, но только не в тот выдающийся день и час его жизни, только не в те минуты, когда накопившиеся в термитнике скрытые силы вырываются из мрака на свет. В определенное время года (не только у разных видов термитов по-своему, но и у каждого вида в разных местностях не одинаково), чаще после первого обильного теплого дождя, строго размеренный ход жизни термитника начинает давать перебои. У одних термитов это происходит обычно на рассвете, у других – в полдень, у третьих – к вечеру.
Вдруг нарушается привычное беспрерывное движение термитных цепей, вырывает из них взрослых рабочих и солдат. Сначала поодиночке, потом массами они стягиваются вверху и сосредотачиваются в обычно полупустых верхних этажах, ближе к покрывающей термитник сплошной кровле.
Все идет здесь сейчас не так, как обычно.
Термиты-рабочие сами принимаются вскрывать ходы, ведущие из крепостных темниц гнезда на волю. В нескольких местах по крупинке изнутри выщипывается укрытие купола. Рабочие прогрызают в нем узкие, но шире чем на одного, двух термитов, отверстия. И едва они проделаны, в них вырастают темные головы солдат, принявших пост охраны.
Пока рабочие изнутри пробивали ими же раньше так старательно строившийся купол, в тесные камеры и емкие залы верхней части гнезда постепенно собираются массы термитов, поднимающихся из более глубоких отсеков подземного лабиринта.
Еще совсем недавно каждое крылатое всячески избегало света и воздуха, проникающего с поверхности земли. Во вскрытых извне термитниках они первыми поспешно убегали в нижние горизонты гнезда или поглубже забивались головами в темные тупики камер. Сейчас же свет и свежий воздух нисколько не страшат крылатых, наоборот, – зовут, привлекают еще настойчивее. Зовут в ослепительно сверкающий бездонный голубой небосвод. Тысячи и тысячи рабочих и солдат готовятся проводить их в первую и последнюю вылазку во внешний мир.
И вот многочисленные выходы готовы, охрана покидает свои посты, в одно мгновение взбудораженная масса крылатых вперемешку с бескрылыми солдатами и рабочими выливается наужу, разбегается, снует, мечется. Покрывает кровлю термитника.
Масса бескрылых и крылатых термитов продолжает выплескиваться из гнезда. Трепещущиеся насекомые расползаются по куполу. Взбираются на любое возвышение, на стебельки травинок, стремясь подняться повыше над землей, в тесных недрах которой они безвыходно жили до той освященной солнцем минуты.
Ни один термит не прячется сейчас ни от одной от тех смертельных опасностей, которые ежесекундно подстерегают его.
И в воздухе, и на поверхности земли вокруг роящихся термитников неспокойно: сюда отовсюду сползлись, сбежались, слетелись птицы, грызуны, черепахи, ящерицы, ежи, пауки, тысяченожки, сверчки, скорпионы, муравьи, осы… Если роятся термитники, расположенные вблизи водоемов, то у берегов появляются целые стаи рыб. На опушках зарослей и лесов собираются шакалы, обезьяны, куницы… За окраинами селений без устали клюют термитов куры, до отвала наедаются ими коты и собаки. В эти часы извечные враги, как бы заключив между собой перемирие, не обращают внимания друг на друга, мирно пасутся бок и бок и вместе с другими хватают, пожирают неистощимо богатую и ставшую совершенно беззащитной на поверхности добычу.
Кто-то из этих миллионов вылетевших из термитника, из вечного мрака, из закупоренной наглухо капсулы остается в живых, но вход в термитник уже снова наглухо закрыт, и им не попасть туда обратно. Из оставшихся в живых находят друг друга два совершенных насекомых, сбросивших длинные крылья, два имаго – молодые самка и самец, они становятся друг против друга, головой к голове. Время от времени обмениваясь короткими прикосновениями усиков, они роют под собой землю, взрыхляя ее жвалами. Лапками насекомые отбрасывают от себя мельчайшие крупинки почвы и пыль…
Не только на следующий год, но и через два, три, четыре года ничто не выдаст присутствия термитов в их новом подземном убежище. Оно все еще незаметно извне. Зарывшиеся на глубину нескольких сантиметров основатели нового гнезда, основатели нового термитного города теперь уже не одиноки. Их окружают первые десятки небольших по размеру термитов-рабочих, которые продолжают расширять гнездо, окружая зародышевую камеру новыми нишами и ячейками.
Гнездо разрастается пока все больше вширь, отчасти вниз, а верх — еле-еле, так что оно по-прежнему нигде не поднимается выше уровня почвы. Не раз успевают смениться времена года. А обитатели маленьких зародышевых камер, скрытно живущие на глубине не более мизинца, все еще не выдают своего присутствия…
Вот уже больше ста лет мимо термитников в Австралии идут поезда. Люди смотрят на них в окно, большинство не догадывается, что рядом, под этими странными сооружениями, прячется от солнечного света другая, игнорирующая человеческую, таинственная цивилизация. Пока человек не трогает ее, она не трогает его, но стоит даже случайно задеть ее владения, она рано или поздно отомстит человеку… Специалисты, исследуя обстоятельства землетрясения в Ашхабаде в ночь с 5 на 6 октября 1948 года, пришли к выводу, что его последствия были бы не таким страшными, если бы дома не были подточены термитами. Внешне это было совсем незаметно. Город был подготовлен к катастрофе той болезнью строений, которую французы называли «термитозом». Рисуя бедствия, обрушившиеся в 1875 году на остров Св. Елены, некто Д. С. Меллис писал: «Уничтоженный термитами город Джемстаун выглядел как город, разрушенный землетрясением».
У народов тропической Америки и Центральной Африки сохранились верования и обычаи, поддерживающие в людях страх перед обитателями термитников, убеждающие в безрассудности, бесполезности и опасности борьбы с этими коварными созданиями: «термиты находят обидчика даже под землей, а если его не найдут, то накажут родных и близких»
Термиты действуют скрыто. Скрытно, но безудержно и неотвратимо. Не случайно в странах Южной Америки старинные столбы на дорожных перекрестках и сегодня еще взывают к небу высеченными на каменных плитах словами молитвы, короткой как крик души:
Боже, спаси нас от молнии!
Боже, спаси нас от землетрясения!
Боже, спаси нас от мучительной смерти!
Боже, спаси нас от термитов!
Я закрываю книгу. За темным окном метет метель, постукивая ставней. Вспоминаю, что каждое лето стропила моего дома точит жук-древоточец — в свое время соблазнился, купил по нищете по дешевке осиновые бревна. Я вот уже больше двадцати лет безуспешно борюсь с ним. Эта мысль отвлекает меня от мыслей о цивилизации термитов, но я все равно не могу заснуть…
Адам и Ева, вкусив с запретного древа познания, тем самым, может быть, уже тогда положили начало самоуничтожению человека, созданию. Мы продолжаем вкушать с запретного древа познания и шаг за шагом неотвратимо идем по пути самоуничтожения все ближе к всеобщему концу: в этом ряду химическое, биологическое, ядерное, психотронное оружие, клонирование человека, манипулирование человеческим сознанием… Да, продолжая вкушать с запретного древа познания, мало что мы еще можем придумать, что может стать нашим последним шагом. Развитие науки, в каком греховном нравственном поле она с самого начала существует, – на самом деле не что иное, как ежедневное срывание запретных плодов с дерева познания. Совершив однажды этот грех, мы продолжаем и продолжаем совершать его, пока однажды, может быть, даже не успев осознать этого, враз не самоуничтожимся.
Вот уж действительно получится, что мы временные на Земле, как и вообще временные у Бога. А цивилизация термитов останется, если мы ее не уничтожим вместе с собой. Будет ли она по-прежнему выяснять свои отношения с цивилизацией муравьев? Или они сумеют между собой поделить планету? А мы пришли и ушли, — оставив после себя горы ядовитого мусора и превратив Землю в сплошной археологический памятник (для инопланетян?), — как неудачный эксперимент Божий? Или еще чей?
Зачем я в реквиеме о тебе – о термитах?
Сам не знаю. Попала под руки книжка
Но может мне кто-то объяснить, какой о термитах был замысел у Бога, поселившего их на планете раньше человека?
Жизнь без тебя…
Когда ты уже была безнадежна и когда мы из ракового центра в очередной раз проезжали мимо дома на бывшей Бекетовской, где начинали жить вместе и прожили большую часть нашей совместной жизни (а я почему-то всегда упорно ехал этой улицей, только в самый последний момент спохватываясь, что снова и снова возвращаю тебя к воспоминаниям, которые лишний раз ранят тебя), ты молча смотрела на когда-то застекленный мною балкон. На зиму я пристраивал на него какую-нибудь большую ветку, на которую привязывал пучки рябины и калины, а ниже пристраивал кормушку, в которую насыпал хлебные крошки и семечки. С приходом настоящих холодов на деревцо собиралось множество самых разных птиц: синиц, снегирей, свиристелей, разумеется, воробьев, особенно птицы смотрелись в морозную ясную пору, и люди, идущие внизу, невольно поднимали головы и улыбались…
Теперь уже на чужом для нас балконе сушились детские вещи, но кормушку для птиц они оставили, даже не перевесили на другое место, и я весь сжимался от мысли, что сейчас происходит в твоей душе. Здесь мы были относительно счастливы. Здесь мы были несчастны, но почему-то никак не могли расстаться. Здесь мы совершили свои главные ошибки. Здесь прошла вся наша с тобой жизнь. Сейчас бывшую Бекетовскую переименовали в очередной раз. Это уже не наша с тобой улица. Рядом с нашим нынешним домом, незадолго до твоего ухода загородили забором старый дом, обреченный на слом. Ты жалела даже не столько дом, сколько ель, которая когда-то кем-то была заботливо посажена у подъезда и которая теперь была обречена на вырубку. Она, как и ты, доживала последние дни.
Ель срубили ночью, еще при тебе, чтобы ни кого не ранить…
Жизнь без тебя…
В очередной раз приехали с твоей сестрой на кладбище.
Когда я вернулся от колонки с ведром воды, чтобы полить цветы, сестра закончившая прибирать могилку, не смогла сдержать слез:
— Сколько воспоминаний, но одно не дает покоя: уже в гробу у нее по щеке вдруг побежала слеза… Боже, как она не хотела умирать!..
Боже, как ты не хотела уходить из этого мира, когда поняла, как нужно было жить!
Снова и снова и вспоминаю, как ты была прекрасна в гробу, с лица ушли все следы страдания, оно было покойно и светло, ты была моложе, по крайней мере, лет на двадцать, вот, кажется, ты вот-вот откроешь глаза и улыбнешься. О твоей необыкновенной красоте говорили и врачи-паталогоанатомы, подрабатывающие в похоронном бюро на бальзамировании умерших… Сделав свое дело, они какое-то время завороженно смотрели на тебя и говорили между собой шепотом, словно боясь тебя разбудить. Твое прекрасное лицо без тени страданий, может, более всего говорило о существовании иного мира, иначе, почему оно после твоей смерти было так покойно и светло, словно ты наконец нашла то, что всю жизнь искала?
Жизнь без тебя…
Через три года после твоего ухода — на твой день рождения! — неожиданно пришел приблудный пес Рыжик, которого мы давно считали погибшим или умершим от старости. Было это так: утром еще в темноте на кого-то заворчал Дружок. Я открыл дверь веранды, мимо меня с писком прорвался на веранду, а потом в дом с грязными ногами, ночью был дождь, Рыжик, пробежал в кабинет к топчану за печью, на котором мы с тобой раньше спали, но тебя там не было, жалобно заскулил и, опустив голову и прихрамывая, побрел на кухню, где, свернувшись в комок, привычно лег за печкой. Утром поел, поскулил, поскулил, потыкался из угла в угол, то и дело заглядывая на топчан. Все так же поскуливая, послонялся по участку и, не заметили когда, ушел…
Жизнь без тебя…
Под Новый год неожиданно уволился сторож Игорь. По всему, он заранее готовился к этому. Осенью под предлогом свозить в ветеринарную клинику куда-то увез свою собаку. Самое неприятное, что, уходя, он даже не предупредил меня, а с ним мы вроде бы даже дружили. Я только случайно через полмесяца узнал, что Дружок и Динка остались беспризорными. Дружок еще ладно, он будет ходить в соседний дачный кооператив, он там дружит с кем-то из сторожей или жителей. А вот полудикая собака Динка, оставленная твоей любимой собакой Динкой после себя мне в угрызение совести, никуда не отходит от дома. Прячется от всех, но никуда не отходит. Потому, отказавшись от предложения друзей вместе отметить Новый год, в последний день старого года, несмотря на буран, еду в сад.
Новый год в обществе брошенных собак, в отсутствии электричества: всю предновогоднюю ночь завывал, метался буран и, видимо, где-то порвал электрический провод.
И всю зиму в любую погоду каждую субботу я вынужден ехать в сад: в деревне оставляю машину, встаю на лыжи и иду кормить собак.
Динка по-прежнему не дается даже погладить. Но, когда я ухожу, какое-то время на расстоянии идет за мной, а потом еще долго печально смотрит мне вслед, в то время как наевшийся до отвала Дружок преспокойно дрыхнет под верандой.
Ты в образе полудикой собаки Динки так и не отпускаешь меня. Большинство знакомых, знающих о Динке, сочувствуют мне, спрашивают о ней, даже собирают для нее с Дружком кости.
Однажды я чуть не женился. Это было в другом городе. Я гостил у этой женщины. Пришел день, и я сказал:
-Мне нужно ехать, я уже десять дней не был на даче. У меня там собаки голодные.
— А что с ними случится?! – равнодушно сказала она. — Собаки живучие.
Это меня остановило.
Жизнь без тебя…
Никуда не деться и никогда мне не освободиться от памяти о тебе и со всем, что связано с тобой. Снова и снова пытаюсь осмыслить твою клиническую смерть за десять лет до истинной, необратимой, когда наша последняя поздняя попытка родить ребенка окончилась страшным маточным кровотечением и выкидышем. Что это: Бог тогда хотел тебя взять к себе, но потом посчитал, что ты еще духовно не созрела для той жизни, что ты еще должна помучиться на Земле, осознавая свои грехи? Потому как, вычитал я в церковных книжках, «иногда, по неведомому Промыслу Божию, человеку дается возможность пройти «сень смертную» и на время вернуться назад, в мир живых. Таким образом Господь помогает душе в деле нравственного самосознания и самоопределения, зная, что такой урок будет духовно полезен человеку, который оценит эту милость Божию и дальше будет жить по Его заповедям и воле, заботясь о внутреннем очищении»
Мне остается жить надеждой, что после всех твоих земных страданий, многим из которых я виной, тебе там хорошо. И если, забирая к себе, Бог не отбирает у нас память о земном, я знаю, ты все равно тоскуешь о нашем саде, о наших собаках, о деревьях, посаженных тобой, о щемящих земных горизонтах, которые, может, как раз и зовут в мир иной, о том – 19 октября 1994 года – необыкновенном, печально–торжественном, казавшимся нам неземным, а на самом деле самом земном свете, которым светилась, полыхая золотом и багрянцем, наша роща… Может быть, вспоминаешь обо мне…
Жизнь без тебя…
Может, нужно было тебе дать прочесть эту книгу: «Жизнь после смерти»? Другие подобные книги. Сейчас вот думаю: как ты отнеслась бы к этому? Легче тебе стало бы после прочтения их? Мы с тобой старались вообще избегать разговоров о смерти, даже в последние твои дни, словно этим могли обмануть ее. И я, читая тайком подобные книжки, прятал от тебя. А может, на том свете все совсем не так, как в этих книжках, и встреча с загробной действительностью после них стала бы горьким ударом?
Жизнь без тебя…
Безнадежно больной раком. Покончил самоубийством, оставил записку, что покончил с собой не потому, что больше не мог терпеть страшные боли, а потому, что не хотел другого мира, пусть даже рая.
Жизнь без тебя…
Читаю:
«Однажды. когда старо-афонский старец Порфирий после очередной болезни начал восстанавливать свои силы и стал принимать посетителей, он рассказал удивительную историю.
— Когда я был молод, — сказал он, то молился Богу, что если Он когда-либо попустит мне заболеть, чтобы этой болезнью был рак. Ты знаешь, рак – это лучшая изо всех болезней. Другие заболевания ты не принимаешь всерьез, надеешься, что скоро поправишься и обычно внутренне ничуть не меняешься. Однако когда ты знаешь, что у тебя рак, тогда ты говоришь сам себе: «Вот и все. Вот и конец. Не надо себя обманывать. Теперь я ухожу». Люди не могут тебе помочь и ты в одиночестве стоишь пере Богом. Единственная твоя надежда – в Нем. Ты хватаешься за эту надежду и спасаешься. После моей неудачной операции на глазу и после применения огромных доз картизона я ощутил в голове как бы взрыв. Мне показалось, что мой череп разорвало на мелкие части. Боль была страшной. Я подумал, что Бог услышал мое старое прошение и это рак. Но увы… Ты знаешь, я прекратил эту молитву о попущении мне рака после того, как рассказал о ней одному епископу и он меня упрекнул, сказав, что за этой молитвой кроется эгоизм.. Но боль была очень сильной. Это было прекрасно…»
Неужели только в великих страданиях и скорбях, а не в радости, прежде всего, взрастает и готовится к иному, высшему миру душа?
Жизнь без тебя…
Только сейчас, по прошествии времени, я осознал, что после клинической смерти ты стала другой, а я этого в суете жизни не заметил. Прежде всего, изменилось отношение ко мне. Оно стало вроде отношения матери к не очень удачному, уже взрослому ребенку, воспитание которого безнадежно упущено, и надо воспринимать его, какой он есть. После клинической смерти ты не то чтобы простила все мои грехи, а стала смотреть на них иначе, с чувством, что уже ничто нельзя изменить. Я только потом, с опозданием понял, что ты тогда не совсем вернулась с того света и на этом жила уже с памятью смертной, которая тебя вроде бы должна примирить с будущей смертью, а ты, наоборот, еще больше хотела жить. Но жить, пусть с запозданием, в согласии с собой и со всеми. Твоим единственным миром стал наш сад и, потому как у нас не было детей, наши собаки, которые тебе заменяли детей. Ты не раз с горечью повторяла, что по молодости–дурости выбрала не ту профессию, что тебе нужно было стать врачом, скорее, даже — ветеринарным врачом, так как животные, в отличие от людей, ни в чем не виноваты.
Я только сейчас многое стал понимать.
Но зачем мне сейчас это понимание, которое приносит только запоздалую боль?
А, может, как раз смысл в этой боли? Может, это тоже своего рода подготовка к другой жизни? Может, поэтому Господь еще держит меня на этом свете?..
Мысли вслух…
А все-таки: надо ли человеку постоянно напоминать, что он смертный?
Не всякому это по силам — постоянно жить с этим чувством. Для одних это, как утверждают, благодатная память смертная, ограждающая от грехов. Других же, и их, возможно, большинство, маловерующих или вообще неверующих, это прижимает к земле, понуждает или потакает торопиться жить, наоборот, разрешает совершать грехи, в том числе самые смертные…
Мысли вслух…
Церкви – представительства, почтовые станции того света на Земле? В них через священников, какими они ни были бы, или напрямую люди общаются с Богом. Раковые центры – тоже своего рода представительства, почтовые станции того света на Земле…
Жизнь без тебя…
Включаю телевизор: передача о переселении и душ. Люди видят себя в прошлой жизни, даже на других планетах. И некоторые случаи, примеры настолько убедительны, что не знаешь, во что верить. Когда, например, душа — или что иное? — девочки, погибшей в России, вдруг вселяется в тело девочки, пережившей клиническую смерть в Казахстане. Придя в себя, она не узнает своих родителей, зато признала за своих — родителей и родственников девочки, погибшей за тысячи километров от ее дома в России. И теперь живет то там, то там – на два дома
Это противоречит основам веры в Иисуса Христа, принимаемого нами за единственную и вечную истину, но это – действительный факт.
Мысли вслух…
Как бы, наконец, опомнившись и в какой-то мере освободившись от разрушительной большевистской химеры, с причинами внедрения которой в России при всей их внешней очевидности мне далеко не все ясно, в том числе в вопросе, за какие страшные грехи Всевышний наказал нас ими, люди начали искать свои земные корни, составлять родословные. А зачем вроде бы искать свои земные корни, уходящие в неведомые века, если мы всего-навсего временные на Земле? Значит, мы подспудно знаем, что на нее когда-то вернемся?? Значит, для чего-то или для кого-то это нужно, разумеется, прежде всего, для нас самих, — но это в том случае, если мы не временные на Земле, — чтобы не прерывалась связь времен, чтобы род тянулся из века в век.
Но в то же время по какой-то причине, порой, нам кажется, не зависящей от нас, прерывается, не только род, но и жизнь целого народа, даже целой цивилизации, да так, что о существовании ее даже не подозревают или только смутно догадываются потомки, как бы произошла непредвиденная утечка информации. Потому что как бы специально сгорают в пожарах древние библиотеки, где хранились сведения об этой цивилизации, словно кто-то специально стер память о ней для потомков, как, например, случилось с легендарной Атлантидой. Может, могущественная и процветающая с виду, она погрязла в таких грехах, в таких нравственных неизлечимых болезнях, которые, подобно чуме, а может, страшнее ее, передались бы потомкам?. И так как уже ничего невозможно было исправить, легче было ее уничтожить целиком страшным землетрясением, извержением вулкана или чем-то подобным и сделать все возможное, чтобы о существовании ее в будущем даже никто не догадывался .
Мы, русские, в большинстве своем не знаем, не помним своих корней, словно это нам не надо, словно мы действительно временные на Земле. Например, в отличие от татар, с которыми уже много веков живем не просто рядом или даже вместе, но и повязаны одной судьбой. Они, в отличие от нас, как правило, независимо от сословности, помнят своих предков до седьмого колена, а многие и того дальше.
Мы же, русские, до последнего времени в большинстве своем бывшие крестьянами, и до тех пор мы останемся русским народом, пока его основой будут крестьяне, преимущественно беспамятны, никогда не вели родословных, в лучшем случае помнили лишь прадедов. Может, это не случайно? Как и не случайно заброшены наши кладбища? Это доказательство нашей ущербности? Или лишнее доказательство того, что как народ мы — не от мира сего и острее других, бессознательно, на генетическом уровне чувствуем, что мы временные на Земле и потому так равнодушны к своей земной судьбе? Но почему же тогда наши предки, по природе и сути своей будучи земледельцами, то есть всем своим существом наиболее привязанными к Земле, определили себя народом Христа – крестьянами? Но крестьянин – не просто земледелец, исповедующий Христа, но и добровольно разделивший, несущий вместе с ним его крест. Понятия христианин и крестьянин до последнего времени на Руси были синонимами. Случайно ли это? Русский народ чувствовал себя одновременно народом этого и того мира. Может ли такой народ быть временным на Земле? Зачем же нас так упорно зовут с Земли, соблазняя нас раем вне Земли?..
Но, может, в том и трагедия русского народа, что он, определив себя народом Христа, по-прежнему беспредельно привязан к Земле, а это противоречит замыслу Всевышнего?..
Спохватившись, уже будучи с седой бородой, я с трудом проследил свою крестьянскую родословную по отцу до начала девятнадцатого века. Мои предки, пригнанные откуда-то из центральной России на южно-уральский Симский горный завод в качестве черноработных крестьян, в ревизских сказках начала девятнадцатого века назывались уже по фамилии, когда все другие однодеревенцы именовались еще по принципу Иван сын Петра. Вроде бы за моими предками не числилось, по крайней мере, мне неизвестно, никаких страшных или особых грехов. И во власть никто не лез, правда, дед, будучи кузнецом, по своей грамотности по совместительству ходил в волостных писарях. Никто не вступал даже под нажимом ни в какие партии, тем более, в большевики, никто не раскулачивал, наоборот, были в раскулаченных, все, кого знаю, всегда были ниже травы, тише воды, но Господь почему-то решил прекратить наш род.
У моих сестры и брата – только дочери. В юности один умер, второй погиб, разбившись на мотоцикле — два моих двоюродных брата, не оставив после себя никого, у двух других – тоже только дочери.
Я прервал тянущийся из века в век род. Может, так по неведомой мне причине решил Всевышний?
Мне это не дает покоя…
Жизнь без тебя…
Вспоминаю…
Оберегал тебя как ребенка от всяких неприятностей и, видимо, делал это неуклюже, потому что ты воспринимала это как, что я имею от тебя какие-то свои тайны. Ты узнала о моей операции по поводу остеомиелита правой голени только на третий или четвертый день после операции, когда из реанимации меня уже перевели в палату. Отправляясь в дальние экспедиции, с которыми заведомо не было никакой связи, я оставлял на последней почте деньги, чтобы тебе время от времени от моего имени посылали телеграммы, что у меня все в порядке. Потом ты узнавала или догадывалась об этом и начина думать, что у меня есть от тебя и другие тайны.
Получалось, что я все это делал во вред себе.
Вспоминаю…
Когда мы одно время жили каждый сам по себе: и еще не в разводе и в то же время вроде бы уже договорившиеся о нем, казалось, нас удерживала лишь общая квартира (сколько несчастных семей удерживал и удерживает этот проклятый для России вопрос), однажды вечером ты как бы между прочим сказала мне:
— Мне предлагают выйти замуж…
Я молчал. Я знал, что у тебя есть поклонники, в том числе статный милицейский полковник, который откуда-то знал, что мы с тобой живем не в ладу, и который однажды на улице пытался заговорить со мной на эту тему, но я отмахнулся от него: «Почему я должен решать, пусть она решает».
— Что мне делать? – спросила ты.
— Решай сама.
— А ты что скажешь?
— Решай сама, — ушел я от прямого ответа.
Порой мне хотелось, чтобы ты ушла. Порой мне самому хотелось уйти от тебя, но я выжидал, чтобы это решение приняла ты, ибо причину наших разногласий я видел только в тебе. А сейчас порой думаю: может, не нужно было тебя тогда удерживать? Может, ушла бы ты к другим берегам, была бы счастлива? И были бы у тебя дети, внуки…Может, и у меня теперь были и дети, и внуки. Может, мой большой грех, что я тебя тогда удержал, не способный дать тебе счастье? И, может, не заболела бы этой страшной болезнью, ибо не было бы у тебя смертного греха перед Богом, от которого я тебя тогда не только не удержал, более того, как я теперь запоздало понимаю, свой грех переложил на тебя?…
Однажды, измученная страшными болями и уже не в силах бороться с раздражительностью, ты в сердцах бросила мне в глаза: «Ты лишил меня материнства». У меня чуть удержалось на языке, чтобы не сказать в ответ, что ты лишила меня отцовства и обрекаешь на одиночество, но я промолчал.
Но мы не задумывались, что на нас обоих еще один тяжкий грех: мы лишили материнства и твою бездетную от природы сестру, которая теперь, на старости лет, могла бы остаться с племянницей или племянником, которые заменили бы ей детей, а твою мать лишили возможности стать бабкой.
Господи, я знаю, что не имею права даже просить у тебя прощения!
Жизнь без тебя…
Умер от рака Г., второй человек в администрации губернатора. Мне приходилось обращаться к нему с некоторыми вопросами, по возможности он всегда старался помочь. Не помогли ему ни ЦКБ в Москве, ни дорогостоящие лекарства, ни знаменитые немецкие онкологические центры. Не знаю, когда в нем поселился рак, но за два года до этого в авиационной катастрофе над Баденским озером вместе с семьей Калоева у него погибла дочь, и говорили, что рак у нем поселился, возможно, в результате нервного потрясения. Всего месяц назад мы встретились с ним и обнялись в ночном аэропорту: я возвращался из Москвы, а он встречал прилетевшую этим же рейсом старшую дочь-студентку. Ничто не говорило о том, что жить ему осталось всего месяц…
Рак!
Что это за болезнь? Было время, еще в начале XX века, когда врач за всю свою медицинскую практику мог ни разу не встретиться с раком. Сейчас же ежегодно в мире от рака умирает около 5 миллионов человек при одновременном выявлении до 9 миллионов новых случаев заболевания. И с каждым годом эти цифры растут чуть ли не в геометрической прогрессии. И, главное, – катастрофически растет детская заболеваемость раком.
Каковы природа, причина рака? Стресс, как, может, в случае с Г.: погибла дочь в авиакатастрофе? Канцерогены? Вирусы? Чей-то, если кто наблюдает за нами со стороны, в случае, если мы для него подопытные кролики, — способ борьбы с перенаселением планеты? В чем смысл неизлечимости рака, длительности, мучительности умирания?
Раком заболевают грешники, чьи души не поддаются никаким другим способам совершенствования, подготовки нас к иной жизни? В зависимости от степени греха и закостенелости души они одариваются разными видами рака: одним для подготовки к иному миру хватает месяца, а некоторым — многие годы? Может, раком заболевают также люди, которые настолько сильно привязаны к Земле, что в случае внезапной смерти или смерти по старости могут оказаться совершенно неподготовленными к иной жизни, без осознания ее и покаяния, а, покаяние возможно только на Земле? И потому человек перед уходом с нее так мучается, что Бог из милости дает ему возможность осознать свои грехи и покаяться, чтобы ему было легче там?
Человек при раке высыхает до того, что остается одна измученная душа. Вместе с ней мучаются, совершенствуясь при этом, души родных и близких?
Заболевший раком, хочет он этого или не хочет, начинает осмысливать прожитую жизнь, и в результате приходит к выводу, — но всегда ли? — что некоторые, а может, и многие его поступки и дела, которыми он, может, даже гордился, были грехами? Может, Господь специально «одаривает» человека раком, чтобы когда человек вдруг узнает о своей обреченности, его заблудшая, закостеневшая душа сначала как бы в результате электрошока или удара молота, проснулась, а потом, совершенствуясь в муках, постепенно освобождалась от своего тела, которое не хочет отпускать ее, и после смерти которого она могла быть принятой Богом?
Но если признать, что причина рака только в неправедной жизни, то я знаю десятки людей, которые жили праведной жизнью, в том числе монахов, которые умерли от рака. И в то же время я знаю множество случаев, когда человек в результате этих мучений не очищался душой, а, наоборот, озлоблялся, не примирялся с уходом из этой жизни.
В бессилии перед раком мы ведем себя словно страус, при опасности прячущий голову в песок: раз мы бессильны перед раком, то, пока он не коснется нас лично, делаем вид, что вроде бы его вообще не существует, Пока он не коснется нас лично, мы стараемся не замечать, что рядом с нами почти в каждом, по крайней мере, в каждом крупном и уж обязательно в областном городе, существует раковый центр, а теперь это, как правило, даже целый квартал, город в городе, в котором мест, несмотря на постоянное его расширение, с каждым годом все больше и больше не хватает. А мы упорно продолжаем до поры до времени обманывать себя, что этот страшный пограничный город между этим и тем светом не заберет кого-нибудь из близких, или самого тебя. И, проезжая мимо, до поры до времени отворачиваем от него голову: раз мы егоне видим, то они вроде бы и не существует. Может, в мире с каждым годом все больше и больше грешников? Может, со временем раковые центры будут занимать целые микрорайоны? Может, уже бессильны все другие способы разбудить наши души? И чуть ли не каждый человек будет проходить через рак, в такой степени закостенели наши души? А мы никак не можем понять этой простой истины и безрезультатно ищем причины возникновения рака.
По какому принципу и кто нас отбирает, забирает в этот страшный город в городе на границе миров? Кто-то из нас умирает во сне, не подозревая о своей смерти. Большинство из нас мечтает о такой безболезненной и беспамятной смерти. Православные священники, наоборот, утверждают, что это большое несчастье: «Люди неверующие всегда желают умереть внезапно, вернее, избежать смерти через смерть бессознательную. Такая смерть — результат жизни бессмысленной. Насколько легка, спокойна, радостна смерть истинно верующих христиан, настолько она страшна и мучительна для неверующих или для людей, взявших свою веру не из Божественного Откровения. Смерть внезапная, без покаяния, страшна и часто является наказанием за наши грехи. Желание умереть во сне — из трусости. Господь посылает нам болезни для нашего спасения, для осмысления грехов наших, чтобы в немощах своих познавали силу Божию».
Кто решает, когда и как какому человеку умереть: от сердца — вдруг, неожиданно, или мучительно долго — от рака? Рак все шире охватывает именно так называемые цивилизованные страны, несмотря на все усилия медицины. Может, причину его нужно искать в извращенном жизни, в разладе с природой, в отсутствии гармонии в самом человеке, между его телом и душой?
Пытаясь найти ответ, открываю книгу приснопамятного владыки Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, светоча России в Новое, нынешнее Смутное время:
«Болезнь тела есть лишь следствие болезни души, поэтому главное лекарство для больного – это «дух сокрушен», это искреннее раскаяние в совершенных грехах и намерение исправиться. О первопричине телесных болезней говорит сам Иисус Христос, исцеляя страждущих, Он напутствовал их такими словами: «Иди и больше не греши!»
Еще: «Ты неправильно понимаешь суть болезни… Господь хочет через болезнь привести тебя ко спасению, а ты расстраиваешься и тем самым идешь против воли Божией… Говори так: «Господь, укрепи меня в страданиях моих и даруй мне терпение, чтобы без ропота переносить все во имя Твое, помилуй мя».
И еще: «Неверно рассуждаешь, что твоя болезнь якобы не от Господа. То, что она возникла у тебя не на почве порока, еще не значит, что она не от Бога. Это Он болезнями привел тебя к Себе, поэтому не смущайся, а твердо верь, чтобы посредством ее исцелить твою душу».
Оказывается, все просто и ясно, если ты веруешь в Бога. А раз тебе с этими простыми и ясными мыслями трудно смириться, значит, твоя вера некрепка, или ты только обманываешь себя, что веруешь. Простым гриппом окаменевшую, тем более загнившую душу не вылечишь. Но в то же время: противится этому душа, и без того так мало нам отпущено на этом свете. И каков принципа отбора, я уже говорил, что знаю людей, несомненно, праведных, но окончивших жизнь в страшных страданиях. Или у нас с Всевышним различны понятий о праведности?
И еще читаю: «Часто, возлюбленные братья и сестры, перед нами встает такой вопрос: почему не за всякого больного можно приносить молитвы? Ответ мы находим в житиях подвижников благочестия, которые правильно разумели суть событий. Они разумели, по какой причине происходит та или иная болезнь в естестве человеческом, и в зависимости от этого или умоляли Бога об исцелении, либо всецело предоставляли исход болезни Божественному промышлению о человеке… Я знаю, что современный нам подвижник благочестия протоиерей Иоанн Кронштадтский тоже не за всех молился, хотя и был весьма любвеобилен к немощам и страданиям людским, к человеческому горю. Праведник прежде прозревал причину болезни. И если видел, что она произошла вследствие грехопадения, тогда молился не об исцелении телесного организма, а об исцелении души человеческой».
Но вот что я еще читаю у владыки Иоанна, но уже применительно не к отдельному человеку, не к отдельной душе человеческой, а применительно ко всей России, к Новому Смутному времени, обрушившемуся или специально обрушенному на нее:
«Никто не знает, сколько еще отпущено нам, чтобы опомниться и исправиться, поэтому каждый, не откладывая, не медля, спроси себя: «Не я ли причина нынешнего позора. Не мой ли грех удерживает Отчизну в бездне падения? Не мое ли нерадение отлагает светлый миг воскресения?.. Русские люди, подумайте здраво – среди нас никого, кто мог бы оправдаться, случись ему отвечать на эти вопросы не пред земным бесстрастным и слабым человеческим судом, а перед Судом Всеведающим и Всесовершенным».
И сразу рождается мысль: если мы временные на Земле, почему митрополит Иоанн, взывая к нашей совести, говорит о будущем России, о ее воскресении? Где она воскреснет? Или уже есть параллельная небесная Россия? Или она воскреснет в час Воскресения на Земле вместе с нами?
Читаю дальше:
«Разумение своей нравственной немощи и побуждает человека стремиться к исправлению. Когда это стремление к чистоте и святости овладевает целым народом, он становится носителем и хранителем цели столь высокой, столь сильной, что это неизбежно сказывается на всем мироустройстве. Такова судьба русского народа».
Если мы временные на Земле, какова же наша цель, не как отдельного человека, а как народа, страны в целом, здесь, на Земле и, может быть, в мире ином? Все утверждают, в том числе мусульмане, иудеи, буддисты, что мы временные на Земле, и все воюют между собой, порой за какой-нибудь незначительный кусок планеты. Зачем, если мы рано или поздно навсегда уходим с Земли? Или государства это тоже своего рода детская песочница, в которой, притираясь друг к другу, народы, государства учатся жить?
И опять детский вопрос: зачем Бог — или все-таки не Бог? — разделил нас на разные народы, хотя по утверждению Его апостолов нет у Бога ни эллинов, ни иудеев? Чтобы мы, время от времени выясняя между собой отношения, не поднимали глаза к небу? А мы, славяне, некогда единый народ, до сих пор продолжаем кроваво делиться, разбегаться — сначала на южных, западных и восточных славян, потом каждая ветвь еще не раз разделилась, только что закончился кровавый дележ на Балканах и, к примеру, у славянской Польши нет более ненавистного врага, чем братская Россия.
Мы говорим, чаще всего всуе, о небесной России. А что это такое? А что — есть и небесная Германия? Небесная Франция? Почему они там не могут претендовать на свое там место? И мы там снова будем выяснять между собой отношения? И почему народы в муках войн и внутренних катаклизмов – одни раньше, другие позже — погибают или тихо умирают, на их кладбищах, из их несчастных остатков, потерявших чувство прежнего народа, постепенно формируются, рождаются в муках новые народы, которые в свою очередь со временем тоже умирают или погибают, и только один народ, Может быть, самый жестоковыйный, неизменен на протяжении двадцати веков? Может, он на самом деле богоизбран? Или послан Богом на Землю для испытания других народов?
И вообще, в чем смысл всемирной истории, если мы – временные на Земле? Или попытка создания гармоничного общества на Земле – как зеркала того, высшего мира? Чем более гармоничен человек на Земле, чем более гармоничны его отношения между собой, тем более он готов к той высшей жизни?
Но если все на Земле создал Бог, и человека он отправил на Землю на исправление, то зачем, создав параллельный человеку животный мир, для каждой твари он определил врага? И циничный смысл жизни каждой твари – всего лишь быть пищей другой твари? И всю жизнь трястись в страхе быть съеденной другой тварью. Всеми и всем на Земле кто-то питается, держит постоянно в напряжении, хотя у животных, несомненно, есть душа, радость жизни, даже ликование жизнью, это нетрудно понять, достаточно послушать весенний разноголосый и многоголосый ликующий птичий хор на рассвете в ожидании солнца. И в тоже время – страх смерти! Почему так устроен мир? Из-за греха Адама страдает не только люди, но и весь животный мир? Их вина в чем?
Но говорят, есть остров, где-то около Австралии, где нет хищников. Птицы и звери умирают там собственной смертью: по старости или по болезни. Почему Господь создал или оставил этот островок? По недосмотру? Ради эксперимента? Какой смысл во всем этом? И у человека до поры до времени было множество врагов. А когда он, сорвав яблоко с древа познания, стал всесильным и в результате у него не стало врагов, он определил врагом себе самого себя.
Но если мы вернемся на Землю после Страшного Суда, хватит ли нам всем, воскресшим, на ней места? Или на нее вернутся только избранные? Определенные в рай? Или, наоборот, в ад? А может, мы уже живем в аду за прежние грехи наши, только не подозреваем об этом?
Ищу откровения, мысли по этому поводу так называемых святых праведников:
Преподобный. Варсонофий Великий: «И во второе пришествие Иисуса Христа будет воскресение мертвых, всеобщий суд, и тогда определится окончательно участь каждого человека. Человек восстанет и с костьми, и с жилами, и с власами – и в теле нетленном, бессмертном, славном»
Блаженный Феодорит: «Бессмертный дух не будет воскресать так, как тело, а только возвратится в оное»
Святитель Иоанн Златоуст: «В воскресении не женятся, не посягают, но как Ангелы. Состояние это утверждается благодатью, ведь и в раю жили девственной жизнью».
Раз мы воскреснем после Страшного суда в прежнем теле, а кости наши остались на Земле, значит, мы вернемся на Землю? Значит, мы ее благоустраиваем для себя? Пришел к этой мысли, точнее, обманул себя этой мыслью и успокоился. Пусть что угодно говорят, но раз воскреснем и в прежнем теле, значит снова на Земле!!!
Мысли
В конце концов я, кажется, внутренне согласился с мыслью, что болезни даются в наказание человеку, в осознание его грехов, в искупление их.
Получается, что какие причины возникновения рака мы не искали бы, он ниспослан нам для исправления души. Но как тогда быть с животными? Они болеют одними и теми же с человеком болезнями, в том числе раком. Им Бог посылает болезни – тоже в исправление грехов? Но ведь церковь утверждает, что у животных душа смертна, значит, не требует покаяния. Или они тоже будут жить в том прекрасном загадочном мире? Сколько погубили мы за тысячелетия в своих бесконечных человеческих войнах ни в чем не повинных лошадиных душ?! Тогда в раю должны пастись на зеленом вечном лугу несметные табуны погубленных нами коней, а человеку там вообще нет места, а если есть, то так, где-то стыдливо в сторонке.
Жизнь без тебя…
Как жить дальше? И сколько мне отмеряно? Стоит ли дальше городить земной огород? Может, уже тоже пора собираться в дорогу? И если у меня еще есть время, какова цель, смысл моей оставшейся жизни?
В свое время, бывая в Болгарии, я не раз порывался поехать к известной прорицательнице Ванге, в том числе, может, чтобы узнать свое будущее. Мои болгарские друзья обещали устроить эту встречу. Другое дело: приняла ли бы она меня? Но в последний момент я отказывался от этой поездки. Что-то меня остановило. Или кто-то меня остановил. Соблазнительно и в то же время страшно знать свое будущее. С одной стороны, зная свой последний день, можно все спланировать, определить очередность дел, распорядиться своим скромным имуществом. Но, с другой стороны: а вдруг это уже завтра или послезавтра, пусть уж лучше будет неожиданно…
Почему и кем Ванге дан был такой дар?
Почему Вангу не признала Церковь, хотя она считала себя православной? И после ее смерти долго не освящали построенный ею православный храм? Потому что своей мыслью вторгалась в запретное? Но она не просила этого дара, он пришел к ней свыше после несчастного случая. Или, видя будущее, она не имела права посвящать в его людей? Получается, что ее предсказание, предвидение будущего — свидетельство того, что наша жизнь — не цепь случайностей и что мы не сами ее планируем, на самом деле она кем-то запланирована, словно в нас заложен какой-то, вроде часового, механизм с жизненной программой, и мы не в силах в ней что-то изменить. С этим мое сознание никак не может смириться. Как и с тем, что мое будущее — тайна только для меня. Ведь если наша жизнь никем не запланирована, то невозможно предсказывать будущее. Это, во-первых. Но ведь тогда получается, что и все наши грехи запланированы!? Как же тогда быть с покаянием и с воспитанием души? Почему же некоторые, вроде Вагнги, в результате тяжелых травм головы или душевных потрясений получают – от кого? — дар видеть будущее? Вангу в детстве поднял смерч и ударил о землю, в результате чего она ослепла, но обрела другое зрение, внутреннее. Другой попал в автомобильную катастрофу. Третий был сбит в самолете над Афганистаном…
Почему же Господь не дает нам, обыкновенным смертным, знать будущее?
Преподобный Иоанн Лествичник объясняет это так: «Некоторые испытывают и недоумевают, почему Бог не даровал нам преддверие смерти, если воспоминание о ней столько благотворно для нас? Эти люди не знают, что Бог чудным образом устраивает через это наше спасение. Ибо никто, задолго преузнавши время своей смерти, не спешил бы принять крещение или вступить в монашество, но каждый проводил бы всю свою в беззакониях, и на самом уже исходе из мира сего приходил бы ко крещению или к покаянию, но от долговременного навыка грех делался бы в человеке второю природою, и он оставался бы совершенно без исправления…»
Как и чем жить дальше?
Читаю у митрополита Антония Сурожского:
«Христиане в древности воспринимали смерть как решающий момент, когда окончится время деяния на Земле, и, значит, надо торопиться, надо спешить совершить на Земле все, что в наших силах. А целью жизни, особенно в понимании духовных наставников, было стать той подлинной личностью, какой мы были задуманы Богом, в меру приблизиться к этому, что апостол Павел называет полнотой роста Христова, стать – возможно, совершеннее – неискаженным образом Его».
Кстати, Ванга тоже умерла от рака…
Читаю очередную книжку о жизни по ту сторону смерти:
«Мы всего лишь странники и пришельцы на этой Земле – странники, идущие к Царствию Божию. Как странники, мы имеем за своими плечами котомки, и оттого, что мы запасем в них к концу нашего странствия, и будет зависеть наше спасение, либо наше отчуждение от жизни вечной. Если в конце нашего жизненного пути окажутся лишь прелести мира, чрезмерная привязанность ко всему тленному – тогда наступит погибель наша. Но если мы отрешимся самих себя и приучим сердце к небесным благам, складывая в котомку души добродетели, — придет наше спасение».
Только я было уверовал в наше будущее воскресение на Земле, как меня снова убеждают, что мы только временные на ней, отбывающие на ней свой срок наказания. Не от Лукавого ли все это? Не Лукавый ли таким образом, таким сладким языком, подделываясь по Всевышнего, стремится нас поскорее увести с Земли? Что значит: чрезмерная привязанность ко всему тленному?! Это значит: чрезмерная привязанность ко всему земному, к родным, близким?! Не может моя душа принять это.
Я мысли не могу допустить: как это жить, заранее приучая к мысли, что все вокруг, что тебе с рождения дорого, эти рассветы и закаты, эта горящая золотом осенняя березовая роща — для тебя чужое. А если не чужое, то постепенно нужно отчуждать себя от всего этого, иначе тебе нет пути в мир иной. Это в собственном доме, на своей Земле чувствовать себя иностранцем, случайным гостем?!
Снова сверлит мысль: тогда в чем смысл мировой истории, если мы в полном смысле временные на Земле?
Зачем строить, в том числе Святую Русь?
Переживать о судьбах русского народа?
Смысл мировой истории единственно может быть в том, если наше воскрешение вслед за Страшным Судом произойдет все-таки опять на Земле, и мы должны осознать, что, в конце концов, благоустраиваем Землю для самих себя, когда снова воскреснем. И тогда мы не будем ее равнодушно отравлять, заваливать мусором.
И все-таки почти каждый человек уходит с мыслью: может, все это — насчет того света — обман: умру, а там пустота, ничего нет?
Сюжет: «Всю жизнь жил праведно, готовился к той, истинной жизни, какие только соблазны не были, отводил от себя, ни разу не согрешил – а там ничего не оказалось, черная пустота. Обманули святоши, а ничего уже не вернешь…»
Жизнь без тебя…
Зачем я снова и снова прокручиваю в памяти нашу с тобой жизнь, с каждым разом все больнее и острее чувствуя вину перед тобой, даже в тех случаях, в каких раньше считал себя не виноватым? Тем самым терзая душу свою, что порой кажется, что она не совершенствуется, а истончается, и однажды, истонченная до предела, порвется. Или все-таки в этих душевных муках она как бы шлифуется? Чтобы однажды, может, когда я до конца, без всяких оговорок, осознаю свою вину перед тобой, перед Богом, вопреки мне, вопреки разуму моему, она, может, неожиданно, а может, столь же мучительно как у тебя, попросится из тела? Чтобы там, если нам суждено встретиться, с легкой душой встать перед тобой на колени, а ты, все простив мне или забыв по воле Божией, погладишь меня, как прежде, как ребенка, по голове?
Жизнь без тебя…
Очередной твой день рождения. Несмотря на осень, буйно цветут стоящие на твоем столе перед твоими фотографиями фиалки. Остальные цветы так себе, безрадостные, еле живые.
Мысли вслух…
Опять у кого-то читаю: «Мы, христиане, не от мира сего». А я хочу быть от мира сего. Не хочу я райских кущей, я хотел бы видеть снова и снова — и так без конца — осенние березы в искрах первого морозца, печь в костре картошку, смотреть и вслушиваться в веселую горную речку…
Мысли вслух…
Мы с раннего детства, как только начинаем осознавать себя, живем будущим и даже в будущем. Сначала торопимся стать взрослыми. И радуемся, когда нам говорят: «Какой большой стал!» И даже уже у взрослых: все лучшее у нас всегда впереди, мы никогда не довольствуемся настоящим, и даже в лучшие свои времена живем завтрашним днем. И так чуть ли не до самого последнего дня.
Может, это ничто иное, как тоска по тому другому, высшему миру, интуитивное и даже генетическое стремление приблизить его? Знаем, что жизнь коротка, а в то же время сами ее гоним и гоним, живя завтрашним днем – и все время в каком-то томлении души…
Вспомнил свою первую, школьную любовь. Наверное. ангельская любовь – подобна первой, еще детской невинной любви, когда нет еще телесного желания. А одно лишь желание видеть, быть рядом, быть полезным…
Мысли вслух…
Спрашиваешь ребенка:
— О чем ты мечтаешь?
— Поскорее стать взрослым.
Спрашиваешь взрослого:
— Ради чего живешь? В чем смысл жизни?
— Ради детей. В детях.
— А зачем дети?
Некоторые теряются от такого вопроса, отвечают не сразу, другие отвечают, не задумываясь, но все, за редким исключением, отвечают одинаково:
– Продолжить род.
— А зачем продолжить род?
Недоуменно пожимают плечами: одни – не зная, что ответить, другие — считая вопрос нелепым.
И так – из поколения в поколение. Никто не живет для себя, исключая всяких там художников, писателей, по большому счету людей ненормальных, больных тщеславием. Большинство живет для детей, для продолжения рода. Получается, что другого предназначения у человека на Земле нет. В этом есть какой–то высший смысл, которого мы не знаем. Вроде бы: зачем тянуть из века в век свой род, когда мы временные на Земле? Значит, мы не временные где-то, куда улетают наши души?
Если бессмертна наша душа, зачем Господу столько новых душ? Для заселения пустой Вселенной? Для борьбы с Дьяволом? Но Дьявол отбирает, по крайней мере, на Земле, у Господа все новые и новые души. Получается, что плодится как раз воинство Дьявола?..
Читаю и пытаюсь понять:
«Бог создал Адама и Еву и поселил их в раю сладости, чтобы они радовались его красотам и питались его плодами. В испытании их послушания только от одного дерева запретил им вкушать – от древа познания, на котором начертал смертный приговор. Все прочие деревья, сказал он им, в вашей власти, берегитесь только, не вкушайте от этого, ибо Я решил, что, как только вы протянете к нему руку, тотчас умрете: «От древа познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь» (Быт.2.17)
Зачем же Он тогда создал мужчину и женщину, если знал или предполагал, что они могут согрешить? Или: зачем тогда Он создал женщину, если там, в раю, не будет разделения полов и по Его мысли люди должны были размножаться иным способом? Или: зачем Он тогда создал человека несовершенным, заложил в него сладкий яд самоуничтожения и посадил перед ним для испытания древо познания, зная или подозревая, что человек, сорвав с него плод, непременно додумается, в том числе до атомной бомбы, да еще до чего пострашнее ее, например, до попыток изменения генетического кода, до клонирования, наконец? Да только Дьявол, наверное, знает, до чего человек еще додумается, вот сейчас ему непременно надо знать, из чего состоит антиматерия, мало того, попытаться создать ее. Может, не все было во о власти Всевышнего? И тем более теперь – не в Его власти?
Ева первая протянула руку, взяла плод, съела сама и подала Адаму. Она поверила не Богу, а змию, который сказал: не умрете. Но почему тогда самой первым и самым верным христианином была женщина, Магдалина, и ныне, войди в любой в храм, увидишь, что там больше женщины?
Мало того, что за первородный грех человек был наказан. Якобы и природа, в которую был брошен человек, тоже была наказана: она стала тленной. «С преступлением человека изменилась и природа, — пишет Феодосий Антиохийский – и хищники появились только после падения Адама. Природа стала враждебной по отношению к человеку». Что, хищные динозавры и прочие появились на Земле позже или одновременно с человеком, как следствие грехопадения его?
Но если бы не было греха Адама и Евы, как бы появился на Земле человеческий род? Они так и жили бы вдвоем в раю бессмертными? Преп. Максим-исповедник пишет о духовном размножении человеческого рода. Но тогда снова встает прежний вопрос: зачем Господь придумал разделение полов или зачем он создал женщину?
Из книги в книгу подвижников церкви переходит основополагающая мысль, что смерть — последствие грехопадения человека. Бог создал людей бессмертными, но в результате уклонения от заповедей Божиих люди стали смертными и тленными, как и вся Природа.
И вдруг в преподобного Исаака Сирина натыкаюсь на утверждение, что установление смерти и изгнание из рая были только совершены под знаком проклятия, а на самом деле в проклятии этом было скрыто благословение Божие: «Как бы установил для Адама смерть под видом приговора за грех и как посредством наказания. Он выявил наличие греха… точно так же он показал, будто смерть была установлена для Адама как возмездие за его ошибку. Но Он скрыл свою истинную тайну и под образом чего-то устрашающего спрятал свое предвечное намерение относительно смерти и Свой мудрый план относительно нее; хотя этот предмет (смерть) может быть поначалу устрашающим. Позорным и трудным, тем не менее, в действительности, — это средство перенесения нас в тот восхитительный и преславный мир… Когда он изгнал Адама и Еву из рая, он изгнал их под личиной гнева… Но во всем этом уже присутствовало домостроительство, совершенствующее и ведущее все к тому, что изначально является намерением Создателя… Не непослушание ввело смерть в дом Адама и не нарушение заповедей низвергло Адама и Еву из рая, ибо ясно, что Бог не сотворил их для пребывания в раю – лишь малой части земли; но всю землю должны они покорить».
Вот: не в этом ли смысл мировой истории и нашего пребывания на Земле – сделать ее частью рая? Или самим раем?
Но нынешний митрополит Волоколамский Илларион так комментирует преподобного Исаака Нисского: «То есть, даже если бы первые люди не нарушили заповедь, то все равно не были бы оставлены в раю навсегда. Таким образом. Смерть была благословением, поскольку изначально содержала в себе потенциал будущего воскресения, и изгнание из рая было во благо человеку, поскольку вместо «куска земли» он получал во владение всю землю… Согласно Исааку Сирину, смерть явилась следствием божественной «хитрости»: под маской наказания за грех Бог скрыл Свое истинное намерение, заключающееся в спасении человечества. Необходимо видеть, что действия Божии в истории человека лишь внешне могут выглядеть как наказание и кара, в действительности же – цель Бога – достичь нашего блага любыми средствами. Зная заранее нашу склонность к разным видам лукавства, Бог премудро и хитро уготовляет то, что кажется нам пагубным, на самом же деле оно является средством нашего исправления и спасения. Лишь пройдя через то, что нам представляется наказанием от Бога, мы осознаем, что оно служило нашему благу. У Бога нет возмездия. Он всегда заботится о пользе, происходящей от всех его действий по отношению к людям…».
Читаю и пытаюсь понять:
«Верующие в Христа попадают в рай».
А куда попадают не верующие, не крещенные, не знающие Христа не по их вине?
Вот тебе и готовый ответ:
«Не проходят воздушных мытарств души неверующих в Христа (не крещенных), а сводятся бесами прямо в ад, что подтверждает Сам Христос: не верующий уже осужден есть».
Не может такого быть! Не может Он быть таким жестоким! Верно ли тут трактуют Спасителя? Этот ли смысл Он вносил в свои слова?
«Невозможно церковное поминовение не православных». А что, они виноваты, что не православные, если, например, родились где-нибудь в срединной Африке, например, папуасы, и слышать не слышали об Иисусе Христе? «Умирающие вне веры похожи на самоубийц».
А куда попадают мусульмане, которые веруют в Иисуса Христа только как в одного из пророков Всевышнего? Или у них свой рай и свой ад?
Жизнь без тебя…
Ну что, добился я своего: можно сказать, осуществил свою мечту: стал писателем — и оказался у разбитого корыта. Я без всякого сожаления променял бы все свои написанные книги на счастливую семейную жизнь с детьми и внуками, с садом, огородиком и сиренью перед окнами. Помимо всего прочего мои книги мало кому нужны, более того, они многих даже раздражают: уже несколько человек, кто с легким упреком, а кто даже с досадой бросали мне в лицо, что, не жалею я своего читателя, рву нервы: «Хочется чего-то легкого, со счастливым концом, а вы рвете душу…»
Читаю:
«Причина рака — в падении духа, ибо уныние – одно из самых страшных грехов, утверждает Евангелие».
Это — обо мне. Может, рак уже тоже разрушает меня изнутри, может, разрушают сами мысли о нем? Что ни заболит, я уже думаю о нем.
Читаю:
«Заболевший раком до поры до времени не подозревает, что болезнь давно затаилась в нем как результат потери организмом способности к сопротивлению, что вызывается следующими факторами, длительное время подтачивающими здоровье: неправильное питание в течение всей жизни; истощение жизненных сил организма из-за чрезмерной работы, излишних волнений, страхов, а главное — мрачных и разрушительных мыслей…»
Это — тоже обо мне.
«Так и подготавливается почва для рака, который теперь может развиваться в той части тела, которая так или иначе подвергалась длительному раздражению. Пытаясь помочь больному, медики вырезают пораженную часть тела, никоим образом не устраняя причины болезни…»
Читаю:
«Психоастенический синдром – хроническая усталость души и тела. Астения (в переводе с греч. — слабость, бессилие) может быть усталостью физически перетрудившегося человека или человека, перенесшего болезнь. Однако, нас интересует другая астения – усталость измученного неудачами, неприятностью, агрессивностью окружающих, безрадостной жизнью, отсутствием положительных эмоций человека. И это – усталость души, психическая усталость, но не от серьезной умственной работы, а от накопленных отрицательных эмоций, от тяжелых переживаний. Это усталость от контакта с жестоким и безжалостным человеком, от бесконечной несправедливости, от ощущения беспомощности перед злом. И ничто так не отбирает силы у человека, как тягостные переживания. Они как вампиры.
В конце концов духовная, психическая опустошенность приводит к физической опустошенности. И в этом случае речь идет о психоастеническом синдроме как важной составной части психосоматического заболевания.. От такого истощения сил более всего предостерегает древневосточная медицина, считая такое состояние самым опасны из всех бед, настойчиво предупреждая, что при таком развитии событий человек неизлечим. Древневосточные медики полагали, что предельное истощение психофизических сил – преддверие смерти, когда человек еще жив, но уже обречен. Тибетская медицина относила к грозным признакам предельного истощения сил следующие симптомы: постоянное чувство предельной усталости, полной безнадежности, бессилия и апатии. Человек не живет, а только существует. Он капитулировал, у него в депрессии и душа и тело.
Психоастенический синдром, таким образом — самая тяжкая расплата за невежество, за жизнь вопреки своей натуре, за неспособность изменить свою жизнь, когда она невыносима, безрадостна или пошла по порочному кругу. История многих драматических судеб –история развития психоастенического синдрома. Его коварство в постепенности, неприметности сползания в него, в том, что человек спохватывается на этом пути, когда уже поздно.
Пасихоастенический синдром имеет свои этапы. Вначале человек полагает, что он просто устал и надо как-то продержаться до выходных дней, до отпуска, что усталость естественна. Утром он еще свеж, но с середины дня уже ощущает себя уставшим, разбитым, измученным. Он отмечает снижение трудоспособности, ухудшение памяти, а окружающие чувствуют его повышенную раздражительность.
На втором этапе человек уже просыпается усталым. Теряется интерес к новым встречам, к разговору, к общению. Отдых начинает поминать прострацию, когда ловишь себя на том, что это скорее забытье, когда смотришь в одну точку и ничего не видишь. Возникает тревога, страх, мучают плохие предчувствия.
На третьем этапе человек начинает говорить не «устал», а «предельно устал». Усталость уже на клеточном уровне. Речь идет о глубоком истощении организма, о его беззащитности, в том числе иммунной системы. Это подход к «красной черте» или переход ее. Омраченность души доведена до своего логического конца. Человек инстинктивно ощущает страх. Он чувствует себя старым и разбитым. Нет желаний, он равнодушен к тому, что раньше его занимало больше всего. При встрече с друзьями, родными человеку мучительно хочется остаться одному.
Это уже катастрофа. Возникают новые болезни, становятся хроническими старые. Врачи видят в психоастеническом синдроме альфу и омегу проблемы психосоматических заболеваний, ее основу основ, в том числе рака…»
Все это обо мне…
Как–то нужно брать себя в руки…
Жизнь без тебя…
Два восприятия мира: до и — после твоей смерти. До того, как перечитал купленные в церковной лавке умные книжки о потустороннем мире: что нас ждет там, за рубежом жизни, и — после, когда я их прочитал. Подобные, до сих пор не знаю, умные или хитрые, книжки попадали мне и раньше, но раньше если я их и читал, то не более как научно-фантастическую литературу, они как бы не относились лично ко мне. Или пока не относились. Разумеется, я и раньше задумывался над тем, что там, за пределом жизни, но я решал эту проблему просто: поскорее отмахивался от этих мыслей, все равно ничего не изменишь, поживем-увидим, все это в далеком-далеком будущем, придет время, тогда и думать будем. Иначе говоря, за рубежом жизни пока была для меня неясная, пусть и тревожная, но пока еще далекая от меня пустота, А тут вдруг приходишь к мысли, что это может случиться уже завтра или даже сегодня.
Эти умные или хитрые книжки вроде бы давали надежду на продолжение жизни после смерти или даже на вечную жизнь, они исключали зияющую пустоту после смерти, но этот факт меня почему-то не радовал. И я знал, почему он меня не радовал, а даже пугал. Почему за порогом смерти меня, может, больше устраивала пустота: пустота она и есть пустота, в пустоте ни за что не надо будет отвечать, ни перед кем отчитываться за прожитую жизнь. А в случае продолжения жизни за рубежом смерти за все прожитое на Земле придется отвечать. А я к этому не готов, более того, к этому я преступно не готов. Оторванный, пусть во многом не по своей вине, от простых, но основополагающих истин, а я до сих пор сомневаюсь, что они – конечные истины, я, чаще всего не задумываясь, не считая грехом, в этой жизни я натворил столько такого, за что там придется отвечать, что я, может, предпочел бы пустоту.
Да, как ни парадоксально, легче было жить, когда впереди у тебя пустота. А знание или предположение, что за гранью жизни на Земле другая жизнь, только в иной ипостаси, и не на Земле, обострило внутреннее несогласие, что мы, не я конкретно, а мы, люди, – временные на Земле, что мы больше никогда на нее не вернемся, даже после Страшного суда и всеобщего воскресения. Какое-то время после твоей смерти и особенно после прочтения этих умных или хитрых книг я вообще на все, в том числе и на себя, смотрел как бы со стороны, как на временное. На так называемые памятники старины, которые мы зачем-то пытаемся сохранить, хотя и мы и они временные, разумеется, на бегущие мимо машины, на сидящих в них людей, на ежедневные человеческие проблемы, на политические страсти, даже на всемирную историю. Не знаю, догадывались ли о моем состоянии окружающие, но с этим чувством жутковато было жить. Все вокруг казалось не имеющим смысла, тем более, когда люди гибли даже не в войнах, а в автомобильных катастрофах, от грозовых молний, шаровая молния взяла и догнала пытающуюся убежать от нее только начинающую жить девушку, по какому принципу и кто выбрал именно ее. Тысячи, десятки тысяч людей одновременно, независимо оттого, были они грешными или безгрешными, погибали от ураганов, землетрясений, волн-цунами. На что бы я ни смотрел, все было временным. Временной была и Земля, и даже сама наша Вселенная. Еще из школьного учебника астрономии я знал об этом, не помню, потрясло ли меня это в детстве, но только сейчас я осознал всю суть вселенского временного бытия. Но тогда куда уносится после нашей смерти, как утверждают, бессмертная наша душа?
В своих мыслях я снова и снова как бы повисал в пустоте, как, очевидно, повисали тысячи, миллионы людей до меня. Только в так называемой святоотеческой литературе все просто и ясно: веруй, и все! Веруй, и все остальное не твоего ума дело! Мое сознание, моя душа оказались не готовыми к восприятию толкований Евангелия. Не своеобразная ли это разновидность так называемой фантастической литературы? Читая ее, я чувствовал бестелесность не только своего тела, но и мысли. Видимо не случайно, что именно из среды семинаристов, воспитывающихся на толкованиях Евангелия, выходило столько крайних атеистов, нигилистов и революционеров всякого рода…
Мне говорят: зачем ты читаешь все это? Читай Евангелие, там все ясно и просто изложено, всякие попытки толкования искажают истину.
С последним утверждением я полностью согласен, но далеко не все ясно мне, может из скудости ума, может, из-за очерствелости души, в Евангелии, не говоря уже о том, что оно – действительно ли евангелие Спасителя, не искажено ли по недоумию или хитрому умыслу его апостолами.
Повторяю, я не знаю, замечали ли мое состояние окружающие. Но я на все смотрел теперь как на временное и потому не имеющее никого смысла — какими-то потусторонними временными глазами. Даже не отчаяние, как прежде, а равнодушие скручивало меня.
Только по прошествии времени во мне что-то стало устаиваться, успокаиваться: да, все временное, но, видимо, в этом есть какой-то высший смысл, и в этом высшем смысле нужно искать свой смысл, пусть даже если пока он для тебя совершенно не ясен. Но полностью от этого тяжелого чувства я так и не смог освободиться. Оказывается, легче привыкнуть к пустоте за пределом жизни, чем к тому, что ты пусть вечный, но временный на Земле.
И еще я теперь жил с чувством: если раньше я мог что-то скрыть от тебя, какой-то свой малый грешок, то теперь ты оттуда все видишь. Может, хотя бы потому нужна вера в потусторонний мир, независимо от того, есть он или его нет? Это остерегает человека от многих дурных поступков.
И еще я пришел к мысли, что, наверное, всю оставшуюся жизнь нужно посвятить тому, чтобы хоть сколько-нибудь стать готовым к этому ответу. И не только потому, что я боюсь гореть в аду в вечном огне. Я все-таки думаю, что вечный огонь ада — понятие иносказательное, потому что после твоей смерти я уже беспрестанно горю в нем, исключая, наверное, только часы сна, чувство непоправимой вины перед тобой, впрочем, перед самим собой тоже, меня постоянно гложет. Никто вроде бы, кроме меня и тебя, не знает моей вины, это тайна нас двоих, и тебя больше нет, и можно было бы делать вид, что никакой моей вины вообще не было. Но мне от этого нисколько не легче, люди не понимают, почему я прячусь от них, многие считают меня гордецом, а мне с моими смертными грехами тяжело с людьми, не столь грешными или не так грешными. Я уже писал, что недавно меня посетила мысль: а может, мы уже живем в аду? Может, Земля — не детский сад для человечества и не исправительная колони даже, а тот самый ад, куда отправляют падшие души в человеческой личине и тленном теле? Может, потому у нас на Земле с самого начала и до самого конца, может, исключая раннее детство, так мучаются, мятуются душа и совесть — пусть не всегда, пусть время от времени, но заставляют нас гореть в мучительном огне?
Совесть.
Что такое совесть, если мы умираем, если мы временные? Куда она уходит с нашей смертью?? Она умирает вместе с нами? Или улетает вместе с душой? Или она одна из составных души? Как, когда зарождается в человеке?
Сократу принадлежит мысль, что нельзя объяснить существование в людях нравственных деяний и норм, сколь скоро упускается из виду Верховный нравственный законодатель. Английский ученый Тейлор заметил, что не было открыто до настоящего времени ни одного даже самого дикого народа, который был бы чужд тех или иных понятий о нравственно-добром и злом, об обязательности первого и непозволительности другого.
Может быть, совесть зарождается и существует в нас независимо от нас? Она как бы стоит выше человека и господствует над его разумом, волей и сердцем, хотя и заключена и живет в нем. Но в то же время такое ощущение, что она не плод самого человека. Иначе говоря, может, совесть – это голос Божий в сердце человека?
Св. Григорий Богослов говорил, что человек совмещает в себе две природы – духовную и материальную, которые при существенном отличии и совершенной противоположности друг другу, соединены в нем таинственным и неизъяснимым образом. Может быть, они соединены совестью?
Но совесть, как бы меня не убеждали в обратном, противится смерти, потому как требует беспредельного нравственного совершенствования человека. Но оно непостижимо в этом мире. Может быть, как раз это доказывает, что смерть не могла входить в творческие планы Бога при создании человека?
Читаю: «По воле Всемогущего и Премудрого Бога вся телесная организация человека, если бы он остался святым, могла бы все более и более утончаться, просветляться и усовершенствоваться и, наконец, дойти до такого духовного тела, которое явилось у Иисуса Христа при его воскресении, тела, которое не нуждалось ни в пище, ни в питье, и не было в тесной зависимости от пространства и времени. Подобные примеры еще можно видеть в вознесении Еноха и Илии».
Жизнь без тебя…
Почему–то часто вспоминаю врача в раковом центре, ведущего соседние с твоей палаты, который никогда, даже кивком головы, не отвечал на мое приветствие — проходил мимо, глядя в сторону или в пол, словно меня не видел и не слышал. Я до сих пор мучаюсь в догадках: то ли он был настолько погруженным в себя, то ли, зная о твоей безнадежности, чувствовал неловкость передо мной, его грызла беспомощность, как врача, перед раком.
Почти каждый раз, когда я изредка заезжал в церковь на вечернюю службу, встречал его там, стоявшим позади всех или где-нибудь в углу, а потом посреди службы торопливо уходящим. Иногда мы оказывались с ним рядом, или даже сталкивались в тесноте церкви лоб в лоб, понятно, что я в церкви не лез к нему с приветствием, но на следующий день, встретившись со мной в коридоре ракового центра, он по-прежнему меня не замечал…
Жизнь без тебя…
Можно месяцами, годами, всю жизнь мучить себя мыслями о цели и смысле человеческой жизни, а вот шел высоко в горах, ругая себя, что поддался соблазну, уговору друзей, как прежде, легко и радостно взойти на прекрасную и загадочную вершину Иремель, где раньше всегда было томительно хорошо моей душе, поехал и с ужасом обнаружил, что далеко еще до вершины стал задыхаться, не только растренированное, но и надорванное твоим уходом сердце все больше сжимала неизвестная сила, зачем-то еще слишком тепло оделся, и, взмокший, уставший до предела, отстав от всех, ни о чем не думая, лег в снег, на спину, упершись глазами в низко пролетающие, даже задевающие меня или забирающие меня в себя облака, иногда поворачивая голову на юг, где далеко внизу лежали леса, города и села, здесь были лишь снег да камни, да близкое небо, и неожиданно пришла мысль, простая и ясная: «Может, смысл и цель человеческой жизни в том, что на Земле в тленном человеческом организме формируется в испытаниях, в соблазнах, муках, в потерях близких, вечная душа человеческая, которая сейчас вот-вот вырвется из моего тела, нужная Богу для каких-то высших целей, с каждой новой душой он увеличивает свое воинство, может, для преодоления смерти вообще, может быть, для борьбы с Дьяволом, может быть, для спасения всей Вселенной, которая тоже временна, потому что и в нее вошло зло, и она вся кипит, взрывается, в отдельных своих частях рождается и умирает в мучительных противоречиях… Потому, вкладывая в человека при его рождении на Земле зародыш вечной души, которая является Его частицей, Бог сперва дал человеку разум, потом Истины, учитывая его младенчество, высказав их иносказательно, через Пророков, через Евангелие, через которых ведет человека к познанию Истины. Только это иносказание вышло и Богу, и человеку боком, каждый толкует это иносказание по-своему, а тут еще, видимо, Дьявол путает, подсовывает так похожую на истину Лжеистину… Через Пророков Бог лишь приоткрыл основы мироздания для того, чтобы человек уверовал в вечность своей души и знал, как надо жить на Земле. Но Бог почему-то не всесилен, а на нашем пути столько соблазнов… Нет, Земля — не концлагерь, не исправительная колония, тем более, не ад, а своего рода ясли, детский сад, может быть, начальная школа для человеков. И раз так прекрасна Земля, и совсем не случайно Господь создал ее такой прекрасной, рано или поздно мы должны на нее вернуться…»
Мои друзья уже спускались с вершины:
— Вставай!.. Уходим вниз…
— Вы идите, я догоню.
Мне было легко и покойно лежать в студеном снегу, не ощущая его холода, опрокинувшись глазами в бездонное небо, я сейчас был готов без всякого сожаления умереть, и не важно, кому достанутся моя квартира, машина, только вот жалко было оставлять загородный дом, потому как был он в прекрасном лесу среди берез и сосен, и все там, пусть коряво, но было сделано моими руками. И еще жалко было оставленных там собак. А так моя душа, кажется, была уже готова перенестись в мир иной.
Смогу ли я сохранить это светлое спокойное чувство, спустившись вниз, в земную суету?..
Вспоминаю. Жизнь еще при тебе…
Это было лет десять назад. Совсем забыл об этом случае, а сейчас вдруг вспомнил…
Соседка по автобусу, незнакомая женщина лет сорока пяти, она – у окна, я – с краю. Оказалось, что мы выходим на одной остановке: в дверях я пропускаю ее вперед, выхожу следом.
Вдруг она поворачивается ко мне, называет по имени-отчеству:
— Простите, мы не знакомы, но я вас узнала по фотографиям… Можно я отберу у вас несколько минут?..
Я пожал плечами.
— Еще раз простите, но я должна вам это сказать. У вас застарелый бронхит. Вы считаете, что вылечили его, а он притаился, перешел в хроническую форму. Не нужно его запускать…
— А почему вы решили, что у меня бронхит? – стараясь сдержать раздражение, спросил я. У меня действительно был хронический бронхит, время от времени дающий знать о себе, отголоски перенесенного в детстве плеврита, но, во-первых, какое дело до этого незнакомым людям, а во-вторых… а во-вторых я, кажется, в автобусе ни разу не кашлянул.
— Прошу, не принимайте меня за сумасшедшую. Еще раз простите, что, будучи совершенно незнакомой, лезу вам в душу, но в некотором смысле я ясновидящая и даже целительница. А потом: вы в автобусе несколько раз кашлянули, вы так привыкли к этому вроде бы безобидному кашлю, что не замечаете его. Не надо его запускать, хотя он у вас уже основательно запущенный. Я могу предложить вам несколько народных рецептов…
– Спасибо, не надо! – попытался я уйти от «ясновидящей». Огромная армия проходимцев кормится на человеческой беде, а в смутные времена да еще во время массовой безработицы тем более: чуть ли не десятая часть населения страны ходит в народных целителях и ясновидящих. Как Остап Бендер не додумался до такого надежного, да еще абсолютно уголовно не наказуемого способа добровольного отбирания у граждан денег, может, совесть не позволила? — А будущее вы не предсказываете? – усмехнулся я, надеясь на этом закончить разговор.
– Могу, но не предсказываю, — не обиделась женщина. — Человек не должен знать своего будущего, по крайней мере, до поры до времени. Пока ему посредством чего–то, может, болезни, иногда неизлечимой, не скажет Бог, чтобы человек, наконец, задумался о своем будущем, – не приняла она моей усмешки. — А вот насчет вашего прошлого я кое–что могу сказать.
– Но свое прошлое я и сам хорошо знаю, – снова усмехнулся я.
– А я вам напомню. Во-первых, чтобы вы мне поверили, а во-вторых, от прошлого во многом зависит будущее. А потом я могу вам сказать о прошлом, которое вы никак не можете знать, например, кем вы были в прошлых жизнях. или хотя бы в последней прошлой жизни… Да–да, — не дала она мне рот открыть, – я знаю, как православный, вы не верите в переселение душ, но тем не менее. Может, просто любопытно будет узнать… Тем более, кто знает, как это бывает на самом деле. И противоречит ли это православию… Что же касается будущего, у вас после тяжелой травмы или ранения головы сужены сосуды мозга левого полушария, и в связи с этим у вас уже в скором времени могут быть серьезные проблемы, если их уже нет.
Я не знал, что ответить. Скорее всего, «девушка», действительно, с приветом, но откуда она знает о моих проблемах с головой, что порой меня мучают сильные головные боли?
— Нет, я вполне нормальная, — словно прочитав мои мысли, улыбнулась незнакомка. – Меня зовут Наталья Петровна, Я учитель русского языка и литературы в школе. Но с некоторых пор, после автомобильной катастрофы и клинической смерти, я обнаружила в себе дар ясновидения и целительства. Старалась не заниматься этим, но какой–то внутренний голос, а скорее, голос извне, заставляет меня это делать, и с некоторых пор: нет, я не лечу, все-таки на это я не решаюсь, не говоря о том, что это отбирает много сил, а диагностирую, потому как тот голос меня требовательно спрашивает: «Как ты можешь смириться с тем, что видишь, а человек не знает, что давно болен, и если во время не начать лечить, то может быть поздно? Тебе совсем не случайно дан этот дар. Как не случайно на время вернули с той стороны смерти. Нет, не с того света, как у вас в таких случаях принято говорить, а всего лишь с той стороны смерти. С того света не возвращаются. А с той стороны смерти, с пограничья, бесцельно не возвращаются. А внутренний голос тебе подскажет, кому нужно открывать будущее, а кому нет». Потому я иногда диагностирую. В таких случаях рекомендую как можно скорее обратиться не просто к врачам, а конкретно, к каким врачам. В каком-то смысле я и ясновидящая, иногда, вопреки моему желанию, вижу будущее человека. Не знаю, кто, но кто–то отвечает на мои вопросы, стоит мне к нему мысленно обратиться. Таким четким, беззвучным способом. И что поразительно, я редко, очень редко ошибаюсь.
– И кому, по–вашему, принадлежит этот голос?
– Не знаю. Может, ангелу-хранителю. Или еще кому. Иногда боюсь, что демону, подстроившемся под ангела. Но словно кто–то постоянно рядом со мной, точнее, где–то вверху, над моей головой. Потому как голос я слышу как бы сверху. Я мысленно задаю ему вопросы, он отвечает. Иногда мне хочется уйти от всего этого, тогда он сам как бы заставляет задавать ему вопросы и тут же отвечает на них. Иногда мои вопросы строго останавливает: «Этого тебе не нужно знать!». Или: «Этому человеку этого не нужно знать! Всему свое время». И вот сейчас: сижу в автобусе, узнала вас, и, еще раз простите, без вашего разрешения, обратилась к нему, что он может сказать о вас. Была какая-то пауза, а потом он ответил: «Я знаю этого человека…» и начал словно диктовать, как бы читал по какой бумаге…
Видя, что я демонстративно смотрю на часы, ища повод, как деликатно откланяться, она спросила:
– Чтобы вы поверили, хотите, я расскажу о других ваших болезнях, которые вы перенесли, начиная с детства?
Я помедлил, не зная, что ответить, все это было не очень приятно, но в то же время был соблазн любопытства, «ясновидящая», воспользовавшись моим замешательством, начала перечислять, словно читала мою медицинскую карту, но и не только ее…
Мне с трудом удалось скрыть, что я был поражен. Есть болезни, которыми по жизни, начиная с детства, болеют почти все. Допускаю даже, что она знакома с кем-нибудь из моих знакомых, или даже с участковым врачом из поликлиники, но откуда она могла знать о тех моих болезнях, о которых кроме меня не знает никто?
– Признаюсь, когда шла за вами в автобусе на выход, я провела рукой вдоль вашей спины от затылка до поясницы, и мне было этого достаточно. Хотите узнать, что сказал о вас мой ангел–хранитель, или еще кто, не знаю?
Я пожал плечами.
– Наталья, я знаю этого человека. Он живет уже восемь жизней. В предыдущей жизни он был князем, жил в России. Имел жену и троих детей. Была любовница, в которой он души не чаял и очень страдал из-за любви к ней. В настоящей жизни этот человек призван быть тем, кого у вас называют писателем. Это его земной тяжелый крест. Потому его душа не знает утешения. Печаль в нем живет постоянно, нереализованность земного счастья изначальна. Господь покровительствует ему. Но он страдает. Дай, Господи, ему радости!»
— А еще что он сказал обо мне? – неожиданно для себя спросил я. – О моем будущем?
— Он меня строго остановил на этом вопросе: не каждому человеку нужно знать, что с ним будет. А точнее: никому, кроме исключительных случаев, этого не нужно знать. Человеку опасно знать, что с ним будет. Но кое-что я увидела сама, я же сказала, что сама в некотором роде ясновидящая.
— И что вы увидели? – я уже не мог остановиться.
— Этого я не имею права говорить… – На какое-то время она отвела взгляд. – А это вам нужно знать, что с вами будет? Как вы будете с этим знанием жить?.. А бронхит свой лечите. Не запускайте, этот очень опасно. Кстати, он в более опасной форме у кого–то из ваших близких. Это, может, самое главное, что сейчас вы в смысле будущего должны знать о себе. О своих проблемах с сердцем вы уже знаете, отнесите6сь к ним серьезно. И займитесь сосудами головного мозга. Это трудно излечимо, но хотя бы, если не остановить, то замедлить процесс можно.
— Но если все в нашей жизни заранее предопределено, если у каждого из нас судьба прописана с первого до последнего дня, значит, в нашей жизни уже ничто нельзя изменить?
– Не все. Кое-что в наших силах. В зависимости от нашего поведения происходит, а точнее, проводится коррекция нашей жизни. Хотите, я оставлю свой телефон?
— Нет, спасибо, — сам не зная почему, решительно отказался я.
Потом я, может быть, жалел об этом… Наверное, не трудно было бы найти ее по телефонному справочнику, не так уж много в городе школ, а в них учителей русского языка и литературы по имени Наталья Петровна, но что-то меня каждый раз, как в случае с Вангой, останавливало…
Живет-живет человек, болеет разными болезнями, может быть, даже они хронические, но не роковые, потому не лечащие его душу, они идут по поверхности его души, почти не задевая ее, и вдруг его ударяет, что у него рак, что его время сочтено. Это сообщение переворачивает его душу. Начинается настоящая подготовка к переходу в мир иной или в никуда, если человек озлобится, не впадет в отчаяние, не восстанет против Бога, независимо от того, веровал в него или не веровал…
Жизнь без тебя…
Лежу в больнице на обследовании: на третий год после твоего ухода серьезно стало сдавать сердце. И раньше, когда мы с тобой последние три года жили в ожидании твоей смерти, пытаясь как-то противостоять ей, когда я жил еще с тобой, но в то же время с ощущением, что уже без тебя, я, мягко говоря, чувствовал его, а теперь вот прижало серьезно. И в правое и в левое ухо я постоянно слышу, что я должен смириться с твоей смертью, что я должен как можно скорее жениться, пока еще стою на ногах, что нужен элементарный режим, наконец, просто успокоиться…
Я попытался жениться. Нет, не отказавшись от тебя. Наоборот, я хотел, я готов был как бы в искупление вины перед тобой, отдать встретившейся мне женщине и ее малолетнему сыну, который привязался ко мне, как к отцу, море неистраченной теплоты и нежности. Все вроде бы было хорошо, пока она жила у меня наездами. Но через неделю, как совсем переселилась ко мне, однажды утром, и не просто утром, а на Рождество Христово, она, заломив руки, встала передо мной на колени:
— Нет, не могу. Здесь по-прежнему живет ваша покойная жена. Она не ушла отсюда. Она везде. И не просто везде, а постоянно напоминает о себе. Она не отпускает вас… Или вы не отпускаете ее… Она против меня…
И, собрав свой скудный скарб и заказав такси, она уехала…
Я лежу в кардиоцентре, который во многих случаях — тоже почтовая станция в мир иной, по статистике, люди умирают от болезни сердца даже больше, чем от рака. Но, в отличие от рака, в большинстве случаев, — неожиданно для больного, и потому не так страшна такая смерть.
У меня появилось много свободного времени, потому много читаю.
«Мысль о земной кончине страшит лишь тех, кто не верует в Бога, или тех, чья вера слаба, хотя они думают, что она сильна — так тоже бывает. Мы можем совершать бесконечные паломнические поездки, рыдать у святых мощей угодников Божиих, молиться всю ночь напролет (а потом целый день спать), совершать, как нам кажется, подвиги во имя Христа, даже посещать все богослужения, что само по себе хорошо, но… Но леденящий жутковатый холодок внутри по мысли о смерти безошибочно покажет нам, как слаба наша вера в Милосердного Бога… Без веры думать о смерти страшно. И все-таки думайте о смерти! Потому что рано или поздно эти мысли приведут вас к вере! Человек начинает жить подлинной жизнью, лишь осознанно принимая неотвратимость земной кончины и необходимость подготовки к ней…».
Верую ли я? Не знаю. Если не верую, а только обманываю себя – что заставляет меня время от времени ходить в храм и замирать там в неясном благоговении?
Если я действительно веровал бы, а не прикидывался верующим, обманывая прежде всего самого себя, если бы верил в тот прекрасный мир по ту сторону смерти, наверное, не была бы для меня так ужасна твоя смерть…
«По сотворению мира все Ангелы были связаны союзом святой любви и пребывали в великой святости и чистоте и имели мир между собой и Богом. Но вскоре Ангел, которому была вверена охрана Земли, не вынес чести и славы, дарованной ему творцом, и допустил самомнение, высокоумие и гордость. Слово Божие говорит, что Денница (Диавол) в помышлении своем пожелал взойти на небо, выше звезд небесных поставить престол свой, сесть на горе высоце и быть подобным Всевышнему…»
Не в силах до конца понять сказанного, набираюсь наглости размышлять: но значит, с самого начала что-то ущербное было в творении Божием, раз один из ангелов восстал, раз он захотел на Земле создать свой мир и, может быть, создал его?
«…Он возымел желание стать равным Богу. И вслед за этим самообольщением последовало прямое неповиновение Богу. Кроме того он увлек за собой множество состоящих под его властью Ангелов. И спал сатана вместе с мятежными ангелами с неба, как молния. И падение, и изгнание Диавола, по учению святой церкви произошло до сотворения человека. И зло уже было в отпадении Ангелов. Человек, как земной ангел, украшенный добродетелью и чистотой, явился венцом творения. Но Диавол смутил любимое деяние Божие…»
Почему ангелы восстали против Господа?
Раз это произошло раньше появления человека, действительно, не создал ли Бог человека себе в помощь в борьбе с Диаволом, возмечтавшим стать богом для Земли, а тот быстро переманил человека на свою сторону?
Остаться после смерти жить на Земле, это значит оставить сколько-нибудь благодарную память о себе, если не у всего народа, если не у всей деревни, то хотя бы у своих потомков, то есть жить как бы в двух мирах, которые потом, может быть, соединятся.
Если мы временные на Земле, то почему каждый старается после себя оставить память на Земле, прежде всего в образе детей?
Иначе, почему я так страдаю от того, что никого после себя не оставляю?
По мнению ученых, мозг наш задействован всего лишь процентов на 10. Остальные 90 процентов как бы спят.
Почему же мы умираем, не использовав даже малой доли возможностей мозга?
Может, мозг человека специально заблокирован, чтобы мы чего-то не натворили по своей безнравственности? Может, эта блокировка произошла после грехопадения Адама и Евы? И опять, словно гвоздь в мозгу: но почему Бог не смог предвидеть и предотвратить их грехопадение? И наложил печать греха на все последующее человечество?
Или же наш мозг – часть души, он остается задействованным всего лишь на 10 процентов на будущее, чтобы проявиться где–то в другом месте, в другом мире? Где–то же должны проявиться в полной мере возможности нашего мозга!
В другой жизни? Но мы знаем, что мозг смертен, а бессмертна, если это правда, только душа. Но, может, действительно мозг– часть души? Может, действительно, что наш мозг должен заработать в полную силу в результате нашей нравственной эволюции, когда он будет вторичен по отношению к душе, а не наоборот, как сейчас: мы сначала до всего доходим умом? Это совсем не противоречит божественному происхождению человека, наоборот, подтверждает его. Бог только дал толчок, как бы сделал первоначальную колодку человека, заложив в него душу и в помощь полностью подвластный ей ум, а дальше мы должны были нравственно расти сами, и неукоснительно главной должна быть душа, а ум подчинен ей. Но после того, как первый человек сорвал плод с древа познания, а для этого испытания и было посажено дерево Господь, в печальном предчувствии, что может натворить человек, у которого ум переборол душу, заблокировал наш мозг, надеясь, что не навсегда.?
Читаю:
«И сказал змей жене (Адама): «В день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз вожделенно, потому что дает знание, и взяла плодов его и ела; и дала мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания».
Сколько не пытаюсь понять конечного смысла этих слов, но не могу…
Кто-то недобрый вселяет в меня мысль: «Бог наказал Адама и Еву за то, что они полюбили друг друга, а он хотел, чтобы они любили только его?
Читаю:
«Бессмертие человека состоит в том, что душа его по смерти тела продолжает жить отдельно от тела и человек за гробом продолжает свое существование в другом мире. Правда, в другой форме и в других условиях. Смерть не прерывает существование человека, а только видоизменяет его… Потому для православного верующего человека существует в большей степени память смертная, чем страх смерти. И чем сильнее и крепче вера, тем меньше страх смерти. Но больше память смертная».
Мой ближайший друг с детства — мусульманин. Без всякого сомнения, — я-то уж знаю, — он выше меня по нравственным и духовным качествам, но ему, по утверждению христианских священников, закрыты врата рая. Он, как мусульманин, должен считать соответственно, что врата его рая в принципе закрыты для меня, православного христианина.
У каждого свой рай?
Оба мы веруем, или хотим веровать, в Иисуса Христа, только я, православный, как в Бога, а он — как только в одного из пророков, посланников Бога. У нас с другом нет проблем по этому поводу, я мог бы сказать, что мы просто деликатно обходим стороной эту тему, но это было бы неправдой, потому что нас, кроме детства, кроме всего прочего, объединяет как раз то, что мы веруем в одно божественное существо, пусть и в разных ипостасях.
Но почему из-за этого, в общем-то, не принципиального для рядового верующего, разногласия христиане и мусульмане раздираемы или специально раздираются, стравливаются между собой много веков, начиная с явления пророка Мухаммада, хотя по Корану он пришел на Землю, чтобы как раз продолжить дело Иисуса Христа. Из-за этого в явных и тайных религиозных войнах уничтожены миллионы и миллионы людей. Мало того, сегодня мир стоит на грани действительно мировой – спровоцированной тайной беззакония христианско-мусульманской войны, за которой, может, и последует конец света, но совсем не тот, за которым мы ждем Всеобщего Воскресения, а действительный конец-пустота. Может, по этой причине погибали одна за другой, казалось, на самой вершине развития, древние цивилизации и кто-то специально стер память о них, чтобы каждая следующая, в том числе мы, начинала с чистого листа? А мы так и остаемся малыми злыми детьми, дерущимися из–за игрушек в песочнице?
Неужели мы с другом детства — друзья только потому, что я не в полной мере христианин, только обманываю себя, что верую в Иисуса Христа, а он – не в полной мере мусульманин? А если были бы полными каждый в своей вере, то тут же схватились бы один – за топор, второй – за ятаган?
Я всегда испытываю странное чувство, когда из иллюминатора самолета смотрю вниз, на Землю, мыслью отстранившись от нее: почему, получив в дар ее, невообразимо красивую, невообразимо прекрасную, люди разгородили ее на государства, вместо того, чтобы всем вместе, единым человечеством обухаживать ее, неужели это Богу не угодно? — занялись дележом ее, кровавым выяснением отношений между собой?
И снова и снова прежний вопрос: почему Всевышний разделил людей по религиям, как до того разделил на расы, народы? На языки, ведь первоначально у нас был единый язык. Чтобы мы без конца выясняли между собой отношения и не поднимали головы к небу? Или мы сами разделились, помимо Его воли? Что Его так испугало в созданном Им самим человеке? Что Он поторопился отвернуть человека от неба и, вместо того, чтобы заставить людей заняться своим нравственным самоусовершенствованием в общем богоугодном деле, заставил их всю короткую жизнь заниматься совершенно бесплодным и даже разрушительным делом: выяснять отношения между собой? Или это дело рук Дьявола? Почему Господь, — или кто иной? — так упорно отделяет Землю от того, рисуемого нам прекрасным, потустороннего мира, а не стремится сделать Землю частью его? Или это случилось только после грехопадения человека?
Почему Всевышний после первоначального разделения человеков на народы, языки и вероисповедания, словно этого разделения ему показалось мало, попустил еще разделиться людям, даже исповедующих Его, на православных, католиков, протестантов… и еще на десятки и даже сотни всевозможных сект, которые постоянно выясняют между собой отношения и доказывают свою единственную причастность к Нему, а \Ислам — на шиитов и суннитов и тоже еще на десятки и сотни всевозможных сект, у которых между собой вообще кровавые разборки. Или рожденный Им человек уже давно не подвластен Ему? И Он отказался от своего детища? Порой мне кажется, что человек давно брошен Богом, может быть, из отчаяния исправить его. В таком случае мы, оставшиеся на Земле сиротами, своего рода – злые дети, по-прежнему младенчески, но теперь уже без отеческого присмотра копающиеся в песочнице. И только этим, отеческим или материнским не присмотром, можно объяснить многое, что мы успели натворить с Землей, с самими собой. И не трудно представить, что нас, злых беспризорников, как крайним средством можно будет остановить очередным всемирным потопом или каким-то подобием его.
Мой знакомый, бывший военный летчик, сбитый во время войны в небе над Афганистаном и получивший в результате тяжелейшей контузии и ранения некоторый дар ясновидения, по окончанию войны вернулся в Афганистан, чтобы кое-что прояснить для себя, потому что он не испытывал никакой вражды к людям, с которыми не по своей воле доблестно воевал. Он встретился с бывшим полевым командиром, одним из выдающихся мыслителей Ислама, Махмудом шахом Масудом и задал мучавший его вопрос:
– Самое страшное, что может быть впереди у человечества?
– Самое страшное случится, — ответил тот, — если Ислам заменят лжеисламом, что сейчас и стараются сделать, а потом стравят его с христианами. Тогда погибнут в поистине мировой междоусобной войне не сотни тысяч, как сегодня, не даже миллионы, а миллиарды людей, если вообще не наступит конец света, не в мистическом, а в самом прямом смысле этого понятия. После которого не произойдет никакого воскрешения. После которого Всевышний, если у него еще осталась какая-то надежда на человека, поселит его, нового Адама, заставив, как уже было, забыть свое прошлое, скорее, даже не на Земле, а на какой-нибудь другой планете, может, даже в другой Галактике.
Может, подобное уже случилось на Марсе, после чего он стал пустыней, и мы пытаемся там найти следы прошлой жизни. А по Земле какое-то еще время будут бродить отдельные одичавшие люди, вроде обезьян. И нынешние обезьяны, может быть, одичавшие люди, которых Всевышний, боясь, что они натворят страшного, непоправимого, лишил разума и божественного облика, то есть, может быть, обезьяна произошла от некогда уже раз падшего человека, спасшегося во время очередного мирового потопа, а не наоборот, как у Дарвина, что человек произошел от обезьяны. Впрочем, Коран так и утверждает, что обезьяна произошла от человека:
«И заменили те из них, которые делали несправедливость, другим речением, чем было сказано им. И послали Мы на них наказание с неба за то, что они были несправедливы. Когда же они забыли про то, что мы им напоминали, Мы спасли тех, которые удерживали от зла, и схватили тех, которые были не справедливы, наказанием дурным за то, что они были нечестивы. Когда же они (опять) преступили то, что им запрещали, Мы сказали им: «Будьте обезьянами презренными!»
Читаю Евангелие совсем другими глазами, чем раньше…
В речах Иисуса Христа, произнесенных им перед народом, в тесном кругу ближайших учеников, в молитвенных воззваниях к Богу-Отцу, выбираю места, относящиеся к вопросу о смысле, о конечной цели человеческой жизни. Взятые вместе, они дают ясный ответ, что за порогом смерти нас может ждать вечная жизнь, при условии, что мы будем вести себя должным образом на Земле. Выписываю для себя следующие места: «В доме Отца Моего обителей много, а если бы не так, я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам. И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я» (Ин.14.2-3). «Отче! Которых Ты дал мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мной. И Я открыл им имя Твое, и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них» (Ин.17.24-26). «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика наша награда на небесах». (Матф.5.8.11.12). «Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте царство, уготованное вам от сложения мира» (Матф.25.24).
Читаю всевозможные толкования Евангелия. Знаю, что читать нужно только само Евангелие и верить только самому Евангелию, (холодный ум снова и снова подсказывает: если оно не ложно истолковано апостолами, не важно, сделано это из недопонимания или специально), но не все в Евангелии доходит до моего сердца, может, потому, что я пытаюсь понять его, прежде всего, умом, а ум мой то и дело растерянно упирается в стену или в пустоту.
«По Евангелию жизнь человеческая не прекратится всецело здесь, на Земле. Земная жизнь — лишь первая стадия человеческой жизни вообще, она продолжится и за пределами земной жизни, навеки, причем сознание, личность каждого человека останутся неприкосновенными… И вот там-то, за гробом, а не здесь, на Земле, конечная цель человеческой жизни, и там- то она вполне будет достигнута. Потому для нас смерть брата нашего по вере не должна заключать в себе горечи разлуки навсегда.
Человеку, грядущему на сон, не говорят: прощайте! Не правда ли, как было бы странно и смешно говорить это слово. А говорят: спокойной ночи! до утра! до утреннего свидания!
Ты каждый день видишь смерть, видишь ее и на улице, видишь ее и в доме твоем, видишь ее на чужих и своих, на взрослых и детях. Ты похоронил отца или сына, закрыл глаза жене своей, оплакал друга, и не веришь, что и ты умрешь. Ты стар, одной ногой уже ступил в могилу, смерть висит у тебя на шее, а ты все еще надеешься на жизнь. Дьявол обманывает тебя, что ты не умрешь».
Читаю и пытаюсь принять сердцем, но оно почему-то противится.
А каков смысл моей оставшейся жизни здесь, на Земле?
«Отчаяние гони, как лютого зверя. Оно у тебя появляется от самонадеянности. Совершай то, что в твоих силах, а остальное восполняй смирением и любовью. У святых отцов сказано, что смирение без всяких подвигов может спасти человека. Вот и смиряйся. Не горячись, не кипятись, не ищи каких-то особых подвигов, свойственных древним подвижникам, — твои подвиги в терпении немощей: своих и других.
Когда к тебе приходит состояние безотрадности, ты только взывай: «Господи, помоги! Господи, не оставь меня, помилуй немощного Раба Твоего!» В эту минуту необходимо терпение и упование. Это время испытания. Полезно открыть такое состояние духовному отцу, прося его молитв»
У меня нет духовника, и я не ощущаю потребности в этом, может, потому как врать ему нельзя, а говорить ему правду страшно.
Шепчу про себя: «Господи, помоги! Господи, не оставь меня, помилуй немощного Раба Твоего!» Но не слышу ответа…
Читаю… Снова натыкаюсь на прежде покоробившее и даже возмутившее мою душу утверждение:
«Одно из самых чудесных богослужений в Православной Церкви – это служба похорон…»
Читаю и неожиданно для себя не чувствую прежнего несогласия, а скорее, только удивление и, может, даже согласие:
«Одно из самых чудесных богослужений в Православной Церкви – это служба похорон. Она начинается словами, которые можно произнести только из глубины крепкой веры или напрягая все силы своего доверия к Богу: «Благословен Бог Наш…» Благословен Бог на жизнь, но и благословен Он и на смерть. Но вспомним: когда Христос стоял перед лицом своей смерти, Он сказал ученикам: «Если бы вы меня по-настоящему любили, то радовались бы за меня, ибо я отхожу к Отцу своему…» И мы перед гробом таинственно созерцаем величественную встречу Бога и человека, момент, когда завершается земной путь человека, и он приходит домой»
И странно: моя душа и разум хоть полностью еще и не приемлют прочитанного, но уже не восстают против него… А слова «И мы перед гробом таинственно созерцаем величественную встречу Бога и человека, момент, когда завершается земной путь человека, и он приходит домой» – вызывают надежду…
Вспоминаю, как это было… Сначала вижу все как бы со стороны….
Несколько придавленных горем людей в черном около гроба в Крестовоздвиженской церкви, в одной из трех сохранившихся в городе в безбожное время церквей. Рядом стучат поезда, спешат, везут людей по их земным делам на восток и запад по Великой Транссибирской железнодорожной магистрали, люди из любопытства или чтобы убить время, из вагонных окон смотрят в окна, глаза неожиданно упираются в купола церкви, кто–то, редкий, крестится, и никто из них не подозревает, что в церкви в сии минуты кого–то провожают в мир иной. Знакомый священник, татарин, отец Роман – у меня вдруг мелькает мысль: а если мы провожаем тебя в лучший мир, в истинную жизнь, почему священник в черном и почему вообще люди, уже в этой жизни отрешившие себя от этого мира, монахи, всегда в черном? – до духовной академии окончивший философский факультет университета, суть учения в котором состояла в том, что его в течение пяти лет убеждали, что Бога нет, – может, как раз это и привело его к Богу? – начинает читать Последование по исходе души от тела:
— Благословен Бог наш…
Каждое слово гулко отдается то ли в сводах храма, то ли внутри меня, и я уже как бы не вспоминаю, а как бы снова стою над твоим гробом. Кажется, что и меня вслед за тобой отрывает от Земли, я стою на хрупкой грани двух миров и чувствую присутствие над нами или среди нас еще Кого–то. И я не узнаю отца Романа, он внутренне преображается, как бы уходит в себя, его лицо становится торжественным и отрешенным, когда его взгляд натыкается на меня, он словно не видит меня, он смотрит словно сквозь меня и словно видит за мной или надо мной что–то или Кого–то, чего или Кого, невольно оглянувшись, не вижу я.
Он торжественно и отрешенно повторяет:
«Благословен Бог наш…
И я словно отрываюсь от Земли. Голос священника доносится до меня как бы издалека:
Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…
Я, словно проснувшись, замечаю, что кто-то высоким женским голосом начинает вторить ему:
Со духи праведных, скончавшихся душу рабы Твоей…, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче.
В покоищи Твоем, Господи: идеже вси святии Твои упокоеваются. упокой и душу рабы Твоей…, яко един еси Человеколюбивец.
Ты еси Бог, сошедый во ад и узы окованных разрешивый, Сам и душу рабы Твоей упокой.
Едина Чистая и Непорочная Дево, Бога без семени рождшая, моли спастися души ее.
На какое-то томительное время в храме повисает пауза, а потом на меня как бы обрушивается сверху:
Помилуй нас, Боже, по великой милости Твоей. Молим Ти ся, услыши и помилуй…
Еще молимся об упокоении усопшей рабы Божией…, и о еже проститися ей всякому прегрешению, вольному же и невольному…
Высокие женские голоса на клиросе отвечают священнику:
Господи, помилуй!
И опять голос священника отрешенно и торжественно возносится к куполу храма:
Боже духов и всякия плоти, смерть поправый, и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый, Сам, Господи, покой душу усопшей рабы Твоей… в месте светлее, в месте злачне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание, всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог, прости: яко несть человек, иже жив будет, и не согрешит. Ты бо Един кроме греха, правда Твоя, правда во веки, и слово Твое истина.
Яко Ты еси Воскресение и Живот, и Покой усопшей рабы Твоей…, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, со Безначальным Твоим Отцем, и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь».
Я настолько погружен в себя, что не сразу понимаю, что священник о чем–то спрашивает меня. Он вполголоса повторяет вопрос:
— Здесь закрываем гроб или на кладбище?
И я непроизвольно отвечаю: «Здесь», тем самым лишив себя последней возможности увидеть тебя. И он обыкновенным молотком с надтреснутой рукояткой забивает в крышку гроба обыкновенные по нищете церковной полуржавые гвозди. И эта обыкновенность меня потрясает. Но потом на кладбище, к своему удивлению, у меня не будет желания открыть гроб и еще раз увидеть твое лицо, у меня будет чувство, что тебя уже нет в гробу. Ты осталась там, в церкви, или уже была где–то далеко. А тут тебя уже нет.
Забив гроб, священник неожиданно для меня читает псалом 90: «Живой в помощи», который относится к живым и, знаю, обычно читается в опасности:
«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси, и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него….
Какая опасность ожидала меня в то время? Потеря веры со смертью самого близкого человека?..
Жизнь без тебя…
Два моих соседа по больничной палате отпросились на воскресенье домой. Включаю телевизор. Передача о поисках Атлантиды…
Рождается и умирает не только отдельный человек, рождаются и умирают, одни тоже в длительных муках, другие внезапно в природных катастрофах, целые государств и даже цивилизации.
Почему погибла – или была уничтожена? — Атлантида, может быть, самая совершенная человеческая цивилизация на Земле – примерно около 1450 года до новой эры — страшным взрывом вулкана Санторин в Средиземном море и вызванной им огромной многометровой волной цунами? Города Атлантиды были построены с учетом высокой сейсмичности, они были в состоянии выдержать самые сильные землетрясениям, и, видимо, не раз переносили их, но неожиданно были разрушены катастрофическим взрывом считавшегося потухшим вулкана, после чего большая часть Атлантиды была поглощена океаном, а на оставшуюся обрушилась гигантская волна цунами, Но как бы и этого кому-то показалось мало, потому что следом все, что осталось после взрыва вулкана и цунами, было засыпано многометровым слоем пепла. Немногие выжили, и, хотя были уничтожены сады, поля, пастбища, как-то стали приспособляться к новым условиям, но примерно через полвека на оставшийся от Атлантиды остров обрушилась новая волна цунами, а за ней новая туча пепла, словно кто-то старался спрятать даже следы от некогда существовавшей могущественной цивилизации. И потомки немногих оставшихся в живых и переселенцы с материка на остаток Атлантиды, остров Крит, до начала археологических раскопок в конце XIX века не подозревали даже, что под их лачугами похоронены великолепные дворцы, сады, дороги… Почему Всевышний попустил это, если это произошло вопреки Его воле? Или сам наказал? Что, все, начиная с младенцев, в Атлантиде были грешниками? Может, Атлантида была уничтожена, а у остальных народов планеты была стерта даже память о ней за то, что она нравственно пала и стала угрозой для остального человечества? Или что ее жители пытались построить рай на Земле? И если не рай, то более или менее гармоничное человеческое общество, и во многом преуспели в этом, в результате чего перестали думать об иной жизни, о спасении души, о Боге? Что, Всевышний наказывает не только отдельного человека, а целые народы? Даже цивилизации? И даже стирает память о них у потомков и других народов. Он как бы возвращает человечество в первобытное детство, чтобы оно, не зная и даже не догадываясь о пагубном прошлом, все начинало сначала? Впрочем, кажется, однажды Он так уже поступил со всем человечеством, обрушив на него всемирный потоп. А может, это сделал не Он? Может, это, как бы сегодня сказали, диверсия Дьявола на уничтожение как раз богоизбранного народа? Но почему Всевышний не противостоял этому? Не мог противостоять? Или – не захотел?..
О существовании Атлантиды не сохранилось никаких письменных свидетельств, кроме упоминания у Платона, который опирался уже только на смутную легенду, и мало кто ему поверил. Ничего неизвестно: что за народ населял ее, на каком языке он говорил, во что веровал? Неизвестно даже, где Атлантида находилась. Многие ученые вообще сомневаются, существовала ли она, верящие же в ее существование, сходится в том, что остатки ее – нынешний остров Крит.
Открыл Атлантиду выдающийся английский археолог Артур Эванс в начале XX века. При раскопках царского дворца-лабиринта древнего города Феста, потрясшего ученых своей красотой и совершенством, был найден диск из хорошо обожженной глины диаметром примерно в 16 сантиметров. С обеих сторон его покрывала, подобно причудливому узору, спирально идущая надпись. Долгие годы эта надпись не поддавалась прочтению, пытались расшифровать ее с помощью греческого хетского, древнееврейского, ликийского, харийского и других семитских языков. Правда, английский ученый Майкл Вентрис в 1952 году предположил, что языком Фестского диска и табличек мог быть язык этрусков, древних таинственных жителей Италии, возможно переселившихся с одного из островов Средиземного моря, а потом также таинственно исчезнувших. Римляне, видимо, знали или догадывались об этом, но это противоречило их историческим амбициям, и они за много веков до Майкла Вентриса своеобразно решили эту проблему, заявив: “Этрускан нон легатур” – этрусское не читается”, что им дало возможность провозгласить, что с них, римлян, начинается если не всемирная, то уж точно западноевропейская цивилизация и, разумеется, письменность. «Дешифровка этой надписи остается за пределами наших возможностей», — расписались в своей беспомощности и современные западноевропейские ученые. Никому даже не пришло в голову попытаться расшифровать этрусские письмена, к тому времени найденные кроме Крита на Апенинском полуострове и во многих других районах нынешней Западной Европы, с помощью одного из славянских языков, потому как западная наука определила славян варварами, полудикими племенами, не имеющими сколько-нибудь глубокой истории и тем более уж древней письменности, а сами славяне почему-то не помнили своего прошлого, словно кто зомбировал их. Лукавые западные историки, потомки истинных варваров, хитро переадресовали свое ставшее нарицательным имя славянам. И тем более никому в голову не пришла мысль, более того, она показалась бы кощунственной, что эта надпись сделана именно на праславянском языке и что этруски по своему происхождению были славянами. И даже когда в середине XX века российский ученый Геннадий Гриневич убедительно доказал, что надпись на Фестском диске и другие этрусские письмена, найденные в разных местах Европы, сделаны на праславянском языке и, отталкиваясь от этого, успешно расшифровал их, это было предано умолчанию и даже осмеянию и до сих пор остается известным только узкому кругу ученых.
И поразительно, этрусские письмена Крита, Апенинского полуострова после расшифровки (потому что алфавит и слоговое письмо этрусков как бы специально стерты были из памяти человечества, в том числе из памяти самих славян, и через много веков равноапостольным Кириллу и Мефодию пришлось заново создавать славянскую письменность для ознакомления славян с Евангелием) легко читаются и понимаются мной, современным русским, знакомым со старославянским лишь по краткому университетскому курсу, так мало изменился язык за тысячелетия. Изменились мы за эти тысячелетия? И если изменились – то в какую сторону?
Теперь уже с определенной достоверностью можно утверждать, что таинственные этруски были славянами – ответвлением так называемых эгейских пеласгов, догреческого населения Греции, Энеиды, а также и Крита. О них известно столь мало, что складывается убеждение, что кто-то старался стереть саму память об этрусках в истории человечества. Римский император Клавдий в I веке н.э. написал двадцатитомную историю этрусков, но его труд погиб при пожаре Александрийской библиотеки. Почему–то время уничтожило и другие труды античных ученых, посвященные этрускам. “Отец истории”, великий Геродот писал, что Эллада раньше называлась Пеласгией. О пеласгах сообщается в гомеровской “Иллиаде” и “Одиссее”. Этрусками назвали пеласгов римляне, греки называли их «тирренами» — по местности, где они, изгнанные греками, поселились, сами же этруски, как свидетельствует древнегреческий историк и ритор второй половины I века до н.э., автор «Римских древностей», Дионисий Галикарнасский, называли себя: рассена или русы.
До сих пор считается общепризнанным, что древние римляне являются учителями Европы. Хотя у древних историков можно найти свидетельства, что учителями этих учителей были как раз этруски. Оказывается, что римляне унаследовали от этрусков музыкальные инструменты, театр, мореходство, горное дело, производство керамики и обработку металлов, траволечение, мелиорацию… Более того, первые цари Рима были этрусками: Тарквий Приск. Сервий (Сербий), Туллий, Тарквиний Гордый. И Рим в действительности основан тоже этрусками, а этрусская система подземных каналов и сегодня является частью городского хозяйства «вечного города». Но откуда появились в Средиземноморье пеласги-этруски-рассена-русичи-русы?
Время их появления на Балканах, в догреческой Греции, на островах Эгейского моря, в том числе на Крите, совпадает с исходом из Среднего Поднепровья и Дуная в начале 2-го тысячелетия до н. э. славянских племен, названных археологами «трипольцами» по местности, в которой впервые были раскопаны их поселения. Археологические раскопки красноречиво свидетельствуют, что исход имел катастрофический характер, «трипольцы» покидали свои поселения на берегах Днепра с такой поспешностью, что бросали в своих домах все, вплоть до домашних святынь…
Почему они вдруг и куда ушли? В неизвестность, словно вообще исчезли с планеты, пока историки не обнаружили их на побережье Эгейского моря и на Крите уже под именем пеласгов или этрусков. Но по смутному преданию здесь они оказались после гибели мощного государства, которое они основали на огромном острове или целом архипелаге среди океана (легендарная Атлантида?), катастрофа настигает их и здесь, вызванная страшным взрывом вулкана. Оставшиеся в живых также поспешно, как тысячи лет назад в Приднепровье, бросают свои пепелища, уплывают на материк и не способные противостоять местным племенам, уходят на север, чтобы на рубеже 4–3 века до н.э., почти через 2.5 тысячи снова вернуться в Приднепровье, где возникнет государство восточных славян – Киевская Русь. И вспомнили свое прежнее имя, и приняли Иисуса Христа с таким чувством, что давно ждали Его. Более того, с чувством, что давно, даже изначально жили с Ним, по Его заветам, только по какой-то причине забыли Его имя или называли Его иначе. Или кто-то заставил забыть Его, и, может, как и заставил забыть своих предков пеласгов-русов и стереть память о них у других народов? Сейчас вон столкнулись с загадочным и жутковатым явлением: человек вдруг обнаруживает себя где-нибудь далеко от дома, чаще всего на каком-нибудь вокзале или на железнодорожных путях и не может вспомнить ни своего имени, ни родителей, ни сколько ему лет.
Может, кто так поступил с целым народом, с целой цивилизацией?
Кто нас, славян–русов, гонит по свету, время от времени меняя нам имя, стирая с нас память о своем прошлом? Или в этом кроме нас самих никто не виноват? Может, это от нашей генетической беспамятности, от генетического чувства, что мы временные на Земле?? Ведь и ныне в большинстве своем мы не помним, в отличие от других народов, своих предков дальше двух-трех поколений и наши кладбища в большинстве своем заброшены.
Или нами в бесконечном переселении по планете двигало что-то другое? Может, тяга к перемене мест? Может, неслучайно греки назвали наших предков пеласгами – аистами? Может быть, за их особливый склад характера? Вернувшись в Приднепровье, мы не остановились, а часть из нас пошла дальше на север, вплоть до Ледовитого океана. Север властно тянул нас, словно там, до Приднепровья и Крита, была наша прародина, легендарная Арктида, где мы, пока на планете не сместились или даже не поменялись местами магнитные полюса, жили на горах и в долинах, которые потом уйдут под воду и ныне зовутся подводным хребтом Ломоносова, пересекающим современный Северный полюс. Но и Ледовитый океан не остановил нас, вдоль его побережья мы, Дежневыми, Челюскиными, Шелиховыми, подобными им, пошли дальше на северо-восток, в огромную студеную страну, которые ныне зовут Сибирью, и, пройдя ее, перешли через пролив на Аляску, на том, может, окончательно истощив свои силы. В чем смысл загадочной славянской души? Может, Бог, ведет или гонит нас по планете, в то же время испытуя нас, для просвещения, для смягчения нравов других народов? Потому как мы, в отличие от евреев, не создаем народа в народе, не пытаемся подменять их собой или стать их тайными вождями, а растворяемся в них, становясь для них питательным навозом. Может, у Бога таков замысел о славянах–русах, а ныне – о русском народе?.. Может, в этом смысл и страшного русского исхода в гражданскую войну?
На первой стороне Фестского диска было начертано:
“Горести прошлые не сочтешь.
Однако горести нынешние горше.
На новом месте вы почувствуете их.
Вам послал еще место в мире Божьем.
Распри прошлые не считайте.
Что вам послал Бог, обступите тесными рядами.
Защищайте его днем и ночью.
Не место – волю.
За мощь его радейте.
Живы еще чада ее, ведая, чьи они в этом мире Божьем”.
Это что — об исходе из Приднепровья, откуда они ушли после неведомой нам страшной катастрофы, скорее всего, не природной – точно можно сказать, что не извержение вулкана, не наводнение были тому причиной? Под новым местом подразумевается Крит, на который они только что пришли и пытаются осмыслить свои прежние ошибки? Что же стало причиной столь поспешного катастрофического ухода целого народа из Приднепровья? Чума? На него обрушились соседние племена-народы, не просто приручившие лошадь, а превратившие ее в силу своей безнравственности в средство войны? Славяне оказались бессильны перед ними в силу нравственных запретов? Они оказались беспомощны перед захватчиками, логика ведения войны которых, как и вообще логика поведения была совершенно непонятна, как непонятна была бы логика инопланетян?
На второй стороне диска прочитывается:
“Не единожды будет, услышим мы:
Вы чьи будете, ры(у)сичи, что для вас почести;
В кудрях шлемы; разговоры о вас.
Но есть еще, будем еще мы, в этом мире Божьем”.
Или, наоборот, это своего рода напутствие – оставшимся в живых после очередной катастрофы, на сей раз природной: извержения вулкана Санторин и вызванной им волной цунами, — и уходящим на север в неизвестность в сторону прародины? Щемящая, несмотря ни на что, вера в будущее: «Но есть еще, будем еще мы, в этом мире Божьем!»
Но зачем же мы тянем в земной истории века и тысячелетия свою судьбу, несмотря ни на что, теряя, меняя и обретая вновь свое имя, раз мы временные на Земле? Изгоняемые с одного места на другое не только греховными человеческими страстями, что было бы как-то понятно, но и как бы специально устроенными природными катаклизмами. Невольно снова и снова всплывает прежний вопрос: значит все-таки мы не временные на Земле, иначе тогда какой смысл во всемирной истории?
Жизнь без тебя…
Сосед по больничной палате, актер театра, с язвой желудка. Увидев на моей тумбочке Евангелие:
— Мне упорно твердят: «Бог познается не разумом, но сердцем. В Бога можно только безоглядно, безрассудно верить, его нельзя познать опытным путем». Но ведь также безоглядно можно верить и в Сатану, искренне веря, что ты веруешь в Бога.
Всевозможные секты тоже построены на бесконечной вере рядовых ее членов, не объясняемой разумом. Как отличить Истину от Лжи, хитро замаскированной под Истину? Ведь находят же ключи к душам людей, вроде бы умных, образованных, как правило, искренних, зомбируют их адепты всевозможных сект-химер.
Чем секта отличается от истины? Количеством людей, верующих в ее постулаты? Но количество не всегда свидетельство Истины. Не потерялась ли Истина где-нибудь между сектами? Может, Иисус Христос нам хотел сказать совсем не то или не совсем то, что ему приписывают? Ведь его учение мы знаем лишь в пересказе его учеников. Может быть, они донесли Его до нас, исказив, если не сказать, переврав? Может, совсем не по злому умыслу, а не по готовности понять всей глубины его мысли….
Может, кто-то за Иисуса Христа придумал его земную и небесную историю, нашел ключ к тайным пружинам в психике человека и вложил в его душу, а на самом деле за гранью жизни ничего нет? Или Иисус Христос был просто наивным инопланетянином, своего рода прилетевшим из другой галактики миссионером, ужаснувшимся нравственным состоянием землян и попытавшим каким–то образом подействовать на их нравственность? Может, он оказался в роли европейца–миссионера, пришедшего, по его мнению, просвещать или по какой-то другой причине оказавшегося среди племени пигмеев. Их вожди жестоко обошлись с ним, по своему справедливо решив, что его не совсем или совсем не понятные проповеди ни к чему хорошему не приведут, так как в корне нарушают их образ жизни. И он после казни, чудом оставшись в живых, был забран своими соотечественниками-инопланетянами, а они восприняли это как его воскресение. Ему тяжело было с ними прощаться, он улетал и оставлял их, словно детей малых, понимая свою беспомощность что-нибудь для них дальше сделать. И он оставил им нечто вроде наставления, как жить дальше. Все, что он мог сделать для них — дать надежду, и он придумал красивую сказку об иной прекрасной жизни за пределами смерти, если будешь прилично себя вести на Земле в этой жизни. Я даже явственно вижу эту картину, И потрясенные его ученики в силу своего земного сознания оформили эту сказку в учение. Может быть, действительно, он был всего лишь инопланетянином-миссионером, или простым пилотом, оказавшимся на Земле в результате катастрофы космического корабля, или разведчиком, ищущим планету для переселения, потому как их планете грозит космическая катастрофа?
Я молчал. Актер приподнялся на локтях, видимо, его насторожило его молчание.
– Вы не согласны со мной?
– Я внимательно слушаю, – ушел я от прямого ответа.
– Тогда, с вашего позволения, я продолжу свою мысль… Загадочная и притягивающая своим мерцающим светом звезда Сириус. Откуда у дикого африканского племени знание о ней, а еще более — о небольшой звезде в созвездии Сириуса, которая, по космическим меркам сравнительно недавно взорвалась, погибла, и которую ученые только недавно обнаружили в мощные телескопы? Может, он оттуда? Или мы оттуда, заброшенные с той планеты накануне катастрофы, а взорвалась она в результате нашей падшей нравственности, в результате устроенной безнравственным человеком техногенной катастрофы? Неужели мы, подобно пассажирам корабля Ноя, остатки там погибшей цивилизация? И так и остались неразумными сиротами во Вселенной? Может, нас, набедокуривших на какой-другой планете, потеряв там надежду на наше исправление, завезли сюда, на Землю, ради эксперимента, и со стороны наблюдают за нами?.. Наверное, вы лучше меня знаете, что во многих местах Земли известны наскальные рисунки, где люди, а может, инопланетяне летят в ракетах, в скафандрах…
Вошла медсестра, пригласила его на укол.
А я вспомнил, что сам видел летающих в космических кораблях и в скафандрах людей, но не на древних наскальных рисунках, а на церковных фресках.
Это было в бывшей Югославии, в Косовской Метохии, во время последней балканской войны — недалеко от города Печ в сербском монастыре Дечаны, основанном в XIVвеке. Ныне сербы уже изгнаны из Косова, и я не знаю, цел ли монастырь и сохранились ли в нем фрески. Фрески в Дечанах, согласно канону, описывают события Старого и Нового Завета. «Чудо» в Дечанах было открыто в начале 1964 года. Студент Белградской академии живописи с помощью телеобъектива сделал фотоснимки фресок, в том числе и фресок «Распятие» и «Воскресение» Иисуса Христа. То, что раньше не удавалось рассмотреть в подробности, так как фрески находятся на высоте 15 метров, стало возможно обычному невооруженному глазу. Открылись детали, которые прежде никто не замечал. Оказывается, на этих фресках изображены люди, летящие в космических аппаратах. В первом «космонавт» держится за невидимый «рычаг управления» и оглядывается назад. Создается впечатление, что он следит за полетом следующего. Бывший со мной серб-войник утверждал, что это ангелы. Но сидящие в аппаратах явно были без ангельского ореола. А «настоящие» ангелы, с ореолом, наблюдают за полетом аппаратов, закрыв глаза и уши руками и в ужасе отшатнувшись. В центре композиции – фигура распятого Иисуса Христа. Таким образом, наряду с традиционными, каноническими деталями, фреска содержит ряд деталей, явно, не канонических, которые трудно объяснить.
Но что меня еще поразило, оба странных аппарата, изображенных на фресках, по своей конструкции, вплоть до деталей, были похожи на летательные аппараты, изображенные на критских глиняных табличках, кто–то из ученых, пытаясь определить, что это такое, назвал их «боевыми колесницами без колес»…
Бог, пол моему темному разумению, постоянно должен давать человеку какие-то знаки, признаки своей истинности, чтобы человек не метался из стороны в сторону и не соблазнялся подсовываемыми ему ядовитыми пряниками.
Он их дает упорно и настойчиво – тем же огнем от своего гроба в Иерусалиме, но даже это нас никак не убеждает…
Читаю:
«Ученые пришли к выводу, что сознание во время клинической смерти «живет» независимо от работы мозга. Мало того, было выявлено, что сознание существует вообще независимо от мозга, и физическая оболочка людей – это не единственное место, где «обитает» наше сознание. Означает ли это, что человеческое сознание не умирает даже после смерти тела, гибели мозга? По выводам ученых, энергия и информация от умершего задерживается во Вселенной. Люди подобны звездам: они постоянно испускают невидимые фотоны света, и эти фотоны устремляются в космос. То, что наша энергия, информация и наше сознание после смерти продолжают жить, так же вероятно, как и то, что свет от далеких, тысячи лет назад угасших звезд продолжает распространяться по Вселенной, звезд давно нет, а мы продолжаем их видеть и считать живыми».
Ученые-атеисты не хотят или даже боятся себе признаться, что своими выводами они пришли к подтверждению существования души. Они испуганно спрятали ее за понятиями «энергия», «информация»…
Странное ощущение жизни, когда знаешь, что в любую минуту можешь умереть… Что, это и есть память смертная?..
Первоначально с этим ощущением жить было жутковато, но постепенно я свыкся с этим чувством, и меня уже почти не беспокоит, кому достанется моя квартира, загородный дом, машина, только вот разные бумаги, письма надо будет на всякий случай сжечь… В свое время я поразился или даже возмутился, когда старушка, у которой я квартировал, чувствуя приближение смерти, сожгла все свои фотографии, письма, среди которых были письма Шаляпина, который дружил с ее мужем, а до того ухаживал за ней, а теперь я ее прекрасно понимаю…
Чукчи, эвены, эвенки, другие кочующие северные народы, — впрочем, не только северные, — не знают Иисуса Христа. Если они даже крещены православными миссионерами, вера их поверхностна, на уровне языческого обряда, пусть даже если это установка креста на могиле. Но в них даже глубже, чем в нас, христианах (а может, они даже больше, чем мы, христиане, может, они чувствуют Его на генетическом уровне?), вера в иной мир, который они называют Верхним. Мы приходим к этому осознанию, и то далеко не все, в результате мучительных исканий и даже страданий, чаще всего к концу жизни, а они знают о нем, чувствуют его с того времени, как только начинают осознавать себя, и потому, если соприкоснувшись с так называемым цивилизованным миром, не успевают заразиться им, не только не боятся, а с радостью принимают смерть, не как итог, а какую-то веху в вечной жизни.
У них нет понятия дома в нашем смысле. Из-за того, что мох-ягель, которым питаются олени, если долго пасти на одном месте, восстанавливается лишь через десятилетия, они вынуждены постоянно кочевать, потому для них все их огромное кочевье, порой многие сотни или даже тысячи квадратных километров — дом, а значит, и вся Земля — дом. И, в отличие от нас, они бережно относятся ко всей Земле, как и, в отличие от нас, они не разделяют тот и этот мир, они знают, что их душа рано или поздно из того мира вернется обратно, пусть в другом человеке, они даже считают, что по имени, на которое откликнулся новорожденный, они узнают, кто снова вернулся, они с самого детства живут с чувством, что временные на Земле и в то же время с чувством, что они вечные на Земле, потому как рано или поздно они снова возвращаются на нее, только не все помнят, что уже на ней были.
Потому они не только не боятся, а с радостью принимают смерть, потому они не торопятся жить, все успеть. Потому они, в отличие от нас, не суетливы в своих поступках. Они могут день ловить упрямого упряжного оленя, и порой, поймав его лишь к вечеру, снова отпускают, потому что ехать сегодня уже поздно. Это может повториться и завтра. Нас это, мягко говоря, удивляет и если это касается нас, все время куда-то торопящихся, раздражает: чего бы проще привязать наконец-то пойманного оленя до утра, но в самом процессе ловли оленя особая прелесть жизни, и раз мы временные, но в то же время постоянные, вечные на Земле — куда и зачем торопиться?!
У них, как у травы, нет высоких целей, которых мы себе напридумывали и тем самым вывели себя из естественного, может, запрограммированного для нас круговорота жизни. Святитель И. Брянчанинов говорил, что одним из основных признаков кончины мира и близости Второго пришествия Господа будет «необыкновенное вещественное развитие: люди забудут Бога, забудут небо, забудут вечность и, в обольщении своем, как бы вечные на земле, все внимание устремят на Землю, на доставление на ней себе возвышенного и неизменного состояния».
А что касается, нас, русичей-русских: как только мы в конце века XIX в очередной раз, подобно иудеям, начали толковать о своем особом предназначении на Земле, ничего не делая при этом, Всевышний в XX веке наказал нас: напустил или попустил на нас две мировые войны, революцию между ними и, по всему, до сих пор продолжается это наказание…
«Не столько раздражают Бога содеянные нами грехи, сколько наше нежелание перемениться», — говорит св. Иоанн Златоуст.
Жизнь без тебя…
Отпросился у лечащего врача на воскресенье «в отпуск». В церкви, куда я зашел поставить тебе свечу, неожиданно столкнулся с Федором-звонарем из храма во имя великомученика Дмитрия Солунского. покровителя всех славян, который теперь вот уже сорок лет назад мне удалось спасти от взрыва. Что тогда меня, совсем не верующего, двигало мной? Федора я не видел больше двух лет.
— Вы все один? Одному тяжело. Одному можно только, как мне, монаху. В миру одному трудно. В миру одному нельзя. В миру надо найти такую же одинокую душу. Предназначение души на Земле: у нас, монахов, – служить Богу, а мирских — другой душе, созданной Богом…
Жизнь без тебя…
Только сейчас я в полную меру понял, — как долго это до меня доходило! — что полудикую собаку Динку по твоей или, скорее, по чьей иной просьбе, потому как хоть и родилась она еще при тебе, но ты уже не знала о ее существовании, старшая Динка специально родила не просто под чужой верандой, а в закутке, откуда ее без разбора кирпичной стенки невозможно было извлечь, не просто в свое продолжение, а в МОЕ СПАСЕНИЕ. Да-да, в МОЕ СПАСЕНИЕ! Чтобы мне было о ком заботиться! Чтобы кроме меня о ней некому было заботиться! Чтобы ее дальнейшая жизнь напрямую зависела только от меня! Чтобы я от бессмысленности своей дальнейшей жизни не залез в петлю или не решил бы свой жизненный вопрос каким иным подобным образом! И потому полудикая собака Динка, в отличие от Дружка, который в мое продолжительное отсутствие, основательно проголодавшись, начинает рыскать по соседям, а то и вообще в поисках пропитания может податься на временное житье в соседний дачный поселок, никуда не отходит от моего дома, хотя по рождению он чужой ей. Полудикой собакой Динкой ты или кто иной меня накрепко привязали не просто к нашему загородному дому, полудикой собакой Динкой меня накрепко привязали к жизни и отрешили от необдуманных поступков. Я раз и навсегда понял это, когда по вынужденным обстоятельствам однажды приехал в свой загородный дом через полмесяца, спокойный, что она если не кормится, то хотя бы подкармливается у соседей, и увидел ее с трудом вылезшую из под веранды до предела истощенной: одни ребра да высокие, как у тушканчика, уши, да огромные даже не укоряющие, я не могу объяснить какие, глаза, словно ими на меня смотрела ты и еще кто, кто сторожит мою судьбу и предупреждает меня от безрассудных поступков. И с этого дня для меня стало чуть не главным в жизни, несмотря ни на что: на погоду, на здоровье, на очень важные мероприятия и не очень, вроде выборов «народных« депутатов и не менее «народных» президентов, я каждую субботу и воскресенье еду на дачу. И, может, сторож Игорь не случайно неожиданно для нас бросил садовый поселок поздней осенью, когда уже невозможно найти другого, а кто-то специально подвиг его на этот шаг, чтобы я не перевалил свои заботы о Динке на него, чтобы я от безвыходности положения каждую неделю вынужден был ездить в сад кормить собак и варить им еду на неделю, и раз приехал, то брался за топор, за пилу, за снеговую лопату, и хоть немного отходила душа. Помимо всего прочего все здесь напоминало о тебе, это был твой сад, я даже чувствовал твое незримое присутствие в посвисте синиц, которые, как мне казалось, укоризненно, заглядывали и стучали в окна, и мне становилось стыдно видеть его неубранным, полузаброшенным, и я начинал прибирать в доме и около дома…
В иудаизме, в христианстве, в исламе, несмотря на все их противоречия, рай – это благоухающий сад. В буддизме, кажется, тоже. Как ты любила сад! Может быть, земной сад — прообраз рая? Может, если мы сумели бы превратить Землю в цветущий и мирный сад, Господь устроил бы рай на земле?
Снова и снова точит мысль: если душа из того — горнего мира, почему же ей так не хочется туда?
Мысли вслух…
В однообразной обыденной жизни, может, для укрепления непрочной веры, нам так хочется проявления ясной божеской воли, иначе говоря, чуда.
А все вокруг – разве не чудо?!
Ведь чудо — во всем!
Вода – уже сама по себе — разве не чудо? А вода, превращающаяся в снег? А узоры на оконном стекле? И снег, снова превращающийся в воду?! А текущая миллионы лет из вечности в вечность река?! Зачем она течет?! Чтобы мы любовались, кормились ей? А сам земной шар, заботливо укутанный атмосферой, спасающей нас от губительного космического излучения, разве не чудо?! А Вселенная, у которой нет границ? У всего есть пределы, а у нее нет — разве это не чудо? А закон земного притяжения, не дающий нам упасть с земного шара, как и не дающий сорваться с орбиты самому земному шару?! Этот ряд можно перечислять бесконечно…
А сам факт нашего рождения из ничего – разве не чудо?
И разве не чудо: рождаются независимо друг от друга, порой далеко друг от друга, даже в разных странах и на разных континентах, мальчик и девочка, из тысяч, миллионов встречающихся людей почему-то влюбляются именно друг в друга, женятся, становятся на свете самыми дорогими людьми друг другу, может, не считая Бога, если они верующие в Него, становятся ближе друг другу, чем родители, которые постепенно как бы уходят на второй план, и нет ничего страшнее потерять другого, даже когда знаешь, что мы все равно умрем, что мы временные на Земле и что на том свете, может быть, или даже обязательно встретимся?
Разве не чудо: чтобы в сложении любви двоих родился новый человек, тоже временный на Земле, который в свою очередь тоже встретит другого человека, который будет ему дороже всех остальных — и так будет продолжаться без конца. В этом какой-то высший неведомый смысл, который я нарушил, оборвал…
Мысли вслух…
Почему за каждым приятным в жизни обязательно грядет неприятное, если не хуже? Это мы, как правило, начинаем замечать с возрастом. Со временем нам начинает казаться, что неприятное наваливается, обрушивается на нас все чаще и чаще, и не обязательно вслед за приятным. Это как сначала первый неожиданный осенний постук синицы в окно, напоминающий о приближении зимы, а потом, с каждым днем, хоть и неназойливый, но все более частый и настойчивый.
Что, таким образом, чуть мы начинаем обольщаться счастьем в этом мире, нам напоминают: не забывайтесь, вы временные здесь?
Что, это тоже своеобразная подготовка человека к переходу в мир иной?
Жизнь без тебя…
Получилось так — по воле случая, а может, по воле Божьей, что заканчиваю я свои печальные записки в Париже, — в нем начинал, в нем и заканчиваю, — как и в прошлый раз, в маленькой и неуютной, выбранной по принципу подешевле гостиничке, ко мне на третий этаж нужно подниматься по крутой не освещенной лестнице. Крошечное окно в моем номере упирается в глухую стену.
Большинство обитателей гостиницы – тихие русские женщины, ищущие работу, потерявшие ее у себя в России. Русских женщин в Париже я без труда отличаю по особому свету глаз, у француженок в глазах уже давно нет не только этого смущенно-покорного света, но и вообще никакого света, о красоте я уже не говорю, у русских женщин словно на лбу написано, что они русские. Случайно ли Господом дана им такая красота? Чтобы они, горькой русской судьбой из века в век разбрасываемые по миру, смягчали нравы, приводили его хотя бы к относительной красоте?
Да, получив направление в кардиоцентр на обследование на предмет необходимости операции, я сорвался в Париж.
А было это так. Несколько дней я тянул со звонком в кардиоцентр. Наконец внутренне собрался, позвонил, но телефон молчал, на другой день – тоже, и так несколько дней, потом выяснилось, что заведующий хирургическим отделением, к которому я должен был явиться на обследование на предмет необходимости операции, как мне сказали, ушел в отпуск (позже я узнаю, что ушел он не в отпуск, а попал в онкоцентр с диагнозом: рак). И тут подвернулась командировка в Париж.
Наверное, от нее нужно было отказаться. Но в то же время: почему бы не слетать, если подвернулась, как нынче говорят, такая халява. Но дело было не только в халяве. Мне неожиданно захотелось проверить свое прежнее впечатление о Париже. Ведь в конце концов он был мне родным, несмотря на то, что я не только не почувствовал с ним родства, а пережил в нем, чужом, холодном, вдалеке от тебя нелегких десять дней в ожидании твоей неотвратимой смерти. Да, он был мне своего рода родственником, которого по тем или иным причинам не любят, но родственников не выбирают, к тому же именно в Париже я начал писать эти тяжелые, изматывающие душу записки, и я подумал, что, может, в Париже я, наконец, смогу их закончить, они мне мешали дальше жить.
Но было еще одно обстоятельство, что заставило меня не отказаться от поездки в Париж. Бытует расхожая фраза «Увидеть Париж – и умереть». Она подразумевает увидеть Елисейские поля, Сену, Лувр, ну и, прежде всего, конечно, Ейфелеву башню. Всякий, приехавший в Париж, в первую очередь непременно идет или едет к ней: если не подняться, то хотя бы сфотографироваться на ее фоне, без этого вроде в Париже и не побывал. Уродующая Париж Ейфелева башня – печальное свидетельство того, как посредством пошлого пиара символом древнего, по-своему прекрасного города можно избрать довольно нелепое сооружение, нечто вроде опоры высоковольтных электропередач или нефтяной вышки. Подобное всевозможные «христианские» секты делают с Иисусом Христом.
В двадцатые же годы прошлого века эта фраза для несчастных русских беженцев времен страшной Гражданской войны, которую мы развязали по чужой подсказке, — но ведь как бы только и ждали этой подсказки! — имела другой, прямой смысл: чудом оставшись в живых на Родине, после долгих скитаний добраться до Парижа и умереть здесь в тоске по России, на купленном кусочке Земли под Парижем около городка Сент-Женевьев-де Буа, сделав этот кусочек Земли частью России.
В прошлый раз я привез из Франции воспоминания Ирен де Юрша, в девичестве Ирины де Гас-Переяславльцевой, дочери бывшего владельца кумысолечебного санатория Шафраново на Транссибирской железнодорожной магистрали под Уфой, полуфранцуженки, полурусской, после большевистского Октябрьского переворота вынужденной бежать из России и добиравшейся до Парижа целых десять лет! Записки потрясли меня своей любовью к России, несмотря на то, что она, француженка по отцу и по гражданству, потеряла в ней мать, брата, жениха и натерпелась столько страданий. На склоне лет она завещала своему двоюродному племяннику, чистому французу, католику, более того, профессору католического университета: после того как в России упадет власть большевиков, узнать, сохранилась ли церковь в Шафранове, и если не сохранилась, по возможности поучаствовать в ее восстановлении. Церковь, разумеется, не сохранилась. И вместе с тоненькой, но полной горя и страданий, книжицей воспоминаний я привез из Франции тысячу евро, которую передал со мной ее племянник и от которой по моему приезду отказался священник: «Вы еще не приехали, а слух впереди вас пришел, что такой-то француз миллион дал», и мы, чтобы сохранить память об этой удивительной семье, отказались от мысли купить несколько кубометров досок или несколько тысяч штук кирпича, а, добавив своих денег, заказали колокол, на котором отлили славянской вязью надпись, продиктованную племянником по телефону: «В память семьи де Гас, жившей в Шафранове с 1910 по 1917 год и беззаветно любившей Россию».
Племянник, никогда не бывавший в России, не знающий не единого русского слова, но беззаветно полюбивший Россию по рассказам своей тети, два года назад умер – тоже от рака! Из его послесловия к воспоминаниям Ирен де Юрша я знал, что она была похоронена на кладбище Сент–Женевьев де Буа под Парижем рядом с мужем, отпрыском древнейшего литовского рода, капитаном Белой армии, так и не принявшим французского гражданства, который в свое время лег рядом с ее отцом, чистым французом, отпрыском древнейшего французского рода, потерявшим в России жену, сына, состояние, но принципиально пожелавшим – первым из семьи! — лечь как бы на клочке России, на кладбище русских изгнанников, то есть пожелавшим уйти в мир иной русским. И я почувствовал душевную необходимость найти их могилы: если мы временные на Земле, разве не все равно, где и кем лечь в Земле?!
Командировочных дел в Париже у меня было немного, уже на следующий день я их успешно решил и вечером в гостинице соображал, как мне завтра попасть на кладбище Сент–Женевьев де Буа. Не зная языка, добираться до него на электричке, а потом на автобусе — не так–то просто, я решил посоветоваться с Владимиром Николаевичем Сергеевым, который опекал меня в прошлый приезд во Францию. Позвонив ему, я искал удобный момент, как деликатно перевести разговор на нужную мне тему, как он вдруг, словно читая мои мысли, сам предложил утром поехать в Сент–Женевьев де Буа. Мало того, он попросил подъехать туда жившую недалеко от кладбища и хорошо знавшую его, потому как на нем лежали ее родители, родственники и друзья, свою знакомую Татьяну Борисовну Маретте, в девичестве Флорову. Она даже время от времени подрабатывала тем, что проводила экскурсии по кладбищу для приезжающих из России. Но, увы, Татьяна Борисовна никогда не слышала имени Ирен де Юрша: «Нас же, русских беженцев, было в Париже десятки тысяч…», — словно оправдывалась она.
Могилы Ирен де Юрша, как и могил ее отца, мужа, к моей полной растерянности, мы не нашли. Была суббота, и контора кладбища была закрыта.
– Давайте так, – успокаивала меня Татьяна Борисовна, тяжело передвигающаяся на палке, недавно сломала ногу. – Мне тут рядом, все равно завтра приеду в кладбищенскую церковь на службу и еще поищу. И священника, прихожан расспрошу. А в понедельник пойду в контору, там же есть списки. И сразу вам позвоню…
Я долго еще бродил меж могильных рядов… «Увидеть Париж — и умереть!». Умирали в тоске по России… Умирали в тоске по России, многие даже уже в третьем поколении.
Если мы временные на Земле, почему такая тоска по России?
И опять перед глазами вставала фотографии Ирен де Юрша. Какая вроде бы разница – а вот они, изгнанные из России, принципиально легли все вместе, на русском православном кладбище, и первым лег отец, чистый француз, католик, за годы жизни в России так толком и не выучивший русского языка, потерявший в России все: жену, сына, состояние, чуть не погибший сам и вдруг почувствовавший себя русским.
На кладбищах обычно трудно долго находиться, кладбища угнетают, стараешься поскорее с них уйти, если даже на них похоронены твои близкие родственники. А это удивительно светло в любую погоду. Если была бы возможность, я спокойно и радостно остался бы здесь на ночь среди русских сосен и берез, но непременно бы под открытым небом, только под себя что–нибудь подстелил, чтобы не простыть. И опять не дает покоя мысль: если мы временные на Земле, почему они умирали и даже уже в третьем поколении с такой тоской по России? Почему постарались в изгнании по возможности лечь всем вместе?..
На следующий день, в воскресенье, на 3-й неделе Великого поста, Крестопоклонной, я пошел на службу на рю (улицу) Дарю, в русскую церковь Александра Невского, построенную печальными русскими беженцами. Это, может, единственное место в Париже, что грело мою душу в прошлый приезд. Здесь молилась по погибшим в России матери и брату и венчалась Ирен де Юрша, в девичества Ирина Альбертовна Переяславльцева–де Гас. Собираясь в церковь, я снова перечитал ее воспоминания:
«Именно на вечеринке бывших офицеров случилось то, что определило мою судьбу: мой кузен Ипполит Комаров рассказывал однажды своим друзьям, что одна из его кузин только что вернулась из России. Он назвал мое имя, и другой молодой офицер, который до этого слушал довольно рассеянно, подошел к нему: «Прошу прощения, но нет ли у нее брата по имени Димитрий, который был вместе со мной в Добровольческой Армии?» Мой кузен подтвердил, что я действительно сестра Димитрия… Мишель Юрша, с которым я подружилась в Киеве, когда навещала брата, отправился к моему отцу, и вообразите, каково же было мое удивление, когда несколько дней спустя я получила письмо от него! И вот каким образом, несколько месяцев спустя в соборе на улице Дарю я стала супругой Мишеля де Юрша, капитана 2-го гвардейского артиллерийского полка.
Мишель был очень добрым человеком, очень простым, очень умным, и всегда находил забавное словцо, чтобы посмеяться над трудностями, которых, как вы догадываетесь, мы не сумели избежать. Демобилизовавшись в Галлиполи вместе со своими товарищами из несчастной Белой Армии, он получил нансеновский паспорт, который предоставлял русским беженцам, лишенным родины, защиту великих держав. Многие эмигранты просили гражданства в странах, где они нашли убежище; из верности России мой муж не хотел менять гражданства…»
Радости и печали – все было!– шли чередой. Мой любимый отец работал до самой своей смерти в 92 года; у моего мужа были приступы нервной депрессии после немецкой оккупации Франции, когда его преследовала мысль о том, что его могут насильно забрать в легион и заставить сражаться против СССР, который все же оставался Россией…»
Перед службой еще в пустом тихом храме я подошел к церковному служке, продающему свечи. Я познакомился с ним в прошлый приезд: Игорь Александрович Марков, сын полковника Белой армии, командира 3-го драгунского полка Александра Михайловича Маркова, в изгнании тоже прошедшего через печальное стояние на турецком полуострове Галлиполи, где многие нашли свой конец. Но почему Господь позднее землетрясением разрушил или дал разрушить памятник умершим на Галлиполи русским беженцам?
–Я рад вас снова видеть… — к моей радости узнал он меня. — Случаем, не привелось побывать в Новочеркасске? Как там, на Родине? Вроде что-то стало образовываться… Нет, мне туда уже не собраться, даже в гости, только душу травить. Я перестал даже мечтать об этом. Так легче жить. Моя Россия здесь. Я кусочек ее. Церковь к началу службы постепенно заполнилась, стало негде встать. Странное чувство: словно я был где-то в России. Может быть, эта светло-печальная церковь, намоленная изгнанниками, тоже была частью России?
После службы ко мне подошел небрежно одетый со всклоченными волосами человек, протянул руку:
— Пошли обедать.
— Куда? — не понял я.
— Ко мне домой, я здесь рядом живу,- …
— Пошли, пошли, там и познакомимся… – И совершенно незнакомый человек ни с того, ни с чего, мне, совершенно незнакомому человеку, стал рассказывать свою жизнь.
Уже минут через пятнадцать, пока мы дошли, было ощущение, что мы знакомы с ним очень давно.
— Ну, а почему все-таки ты подошел именно ко мне? – спросил я Сергея уже на его кухне, рассматривая альбом с репродукциями его картин.
— Ну, здешних прихожан я преимущественно я знаю. Ну и, кого в Париже можно встретить во фланелевой рубашке?!
— В гостинице не топят, немного подмерз.
Сергей поразил меня своей открытостью. Через час я знал о нем буквально все, даже то, во что стараются не посвящать не только посторонних. А тут: совершенно чужому человеку, с которым познакомился буквально час назад случайно на улице (потом, правда, в гостинице, анализируя, я уточнил для себя, что все-таки не на улице, а около церкви), он рассказал о своих, в том числе семейных, бедах и несчастьях. Я в свою очередь, к своему удивлению, как на исповеди, по каким-т причинам, скорее всего, из-за неизжитой гордыни, избегающий церковной исповеди, рассказал ему о своих бедах, о тебе, о своей вине перед тобой.
— Не убивайся! — Сергей положил мне руку на плечо. — Нам с тобой осталось на этой Земле совсем немного, — как-то очень легко, без грусти сказал он. — Здесь мы временно. Там все встретимся. Там мы все простим друг другу…
Я сначала даже насторожился, всерьез ли он все это говорит? Но он говорил так естественно, с такой уверенностью, без тени печали или даже грусти, а даже с какой-то торжественной радостью, что я не то чтобы растерялся, но, может быть, окончательно поверил в существование того мира, в чем, может, до сих пор сомневался, где мы все непременно встретимся и простим друг друга и, может, нас простят. Он верил в загробный мир так же безоговорочно как Ирен де Юрша, могилу которой я искал и пока не нашел, а почему-то мне это было очень нужно. Я испытывал неловкость или даже вину перед своими родственниками, на могилах которых бываю не часто. Я снова и снова прокручивал в голове несколько строчек из ее воспоминаний: «Пасхальной ночью племянник отвозит меня на обедню в Сент-Женевьев де Буа в красивую часовню, творение великого русского художника Бенуа, потом мы идем чередой среди могил со свечами в руках, мы устанавливаем эти маленькие огоньки на могилах моего отца и мужа. Я говорю им: “Христос воскресе, и мы тоже однажды воскреснем, и мы найдем друг друга там, где нет больше ни боли, ни печали, ни стона, но только поклонение и радость”.
Я поверил ему больше, чем многочисленным толкователям Св. Писания и, может, даже больше, чем самому Св. Писанию. Он был бы как живым свидетелем одновременно этого и того мира, для него между ними как бы не было границы. Почему–то я ему безоговорочно верил. Мне стало даже неловко перед ним и перед собой, что я не обладаю такой верой. Я что-то начинаю понимать, самые простые истины и то, постоянно сомневаясь, только к концу жизни, — кто виноват в этом: сатанинская власть, отторгнувшая моих родителей от Бога, а я даже не знал о существовании Его? Но Сергей ведь тоже родился при той власти, из России уехал уже взрослым — но с раннего детства живет с верой в Бога, не мучаясь никакими сомнениями. Или он познал Бога только в результате долгих и мучительных страданий после смерти своих детей, сгоревших еще в России в пожаре?
Я не решился его об этом спросить.
— Может, останешься хотя бы еще на неделю? Я отвез бы тебя в православный монастырь, тут недалеко под Парижем, у меня там дом. Хочешь, поживи в монастыре, хочешь, у меня рядом с монастырем. Поживи хоть немного, успокойся. Вижу, тебе надо успокоиться перед операцией. И вообще успокоиться. Вижу, мечешься. Я тебе дам телефон брата в Москве, он как раз кардиохирург, я его предупрежу, что ты позвонишь, он не только проконсультирует тебя, а сделает все что нужно. А болезнь порой Господь посылает, чтобы человек приостановил свой обычный жизненный бег, задумался, к какой пропасти его этот бег ведет, изменился, покаялся. А насчет, когда уходить… Господь сам решает, когда кого забрать. Не зря говорят: пути Господи неисповедимы. У Бога свой замысел как о человечестве в целом, так и об отдельном человеке. В тебе еще много от мира сего, резкости, категоричности. Надо прощать людям слабости. И даже зло, ибо Господь не случайно его попускает, может, злом Он испытывает нас. И иудеев Он терпит не зря и, может, специально на нас напустил, может, так нас проверяет… Мы по привычке судим по своим земным меркам обо всем и о Его поступках, порой они нам непонятны, порой готовы возмущаться, забываем, что у Него свои планы, потому как Он строит Царство не земное, а небесное… Когда у меня на глазах сгорели дети, мне вдруг было откровение, я вдруг увидел вечность: и рай, и ад. Потому живу как бы наполовину тут, а наполовину там… Надо жить, соизмеряясь с Его заповедями, а когда Он нас возьмет и куда, не нам решать
Мне хотелось спросить, какой он увидел вечность, но не решился, наверное, он имел на это какой-то внутренний запрет. Если мог бы сказать, то сказал бы без просьбы, догадываясь, что я мучаюсь этим вопросом.
Мне хотелось задать ему много вопросов, но я боялся, что они покажутся ему детскими, наивными. Будучи старше его на 15 лет, я чувствовал, что в вопросах истины, в вопросах жизни и смерти я был перед ним ребенком. И самое главное: в отличие от ребенка, мое отравленное атеизмом сердце было закрыто истине, если я и воспринимал ее, то только рассудком.
Я понял, что встретил Сергея не случайно, как уже знал, что многие встречи в моей жизни, особенно в последнее время, не случайны, или я просто стал замечать это, и, может быть, именно для этой встречи меня кто–то толкнул прилететь в Париж, а командировка лишь повод. Я еще раз убедился, что в последнее время кто-то по жизни ведет меня, кто-то если не прямо, то косвенно если не руководил моими поступками, то подсказывает их или устраивает мне нужные встречи, подкладывает нужные книги, или я вроде бы случайно беру в руки лежащий на столе журнал и открываю его именно на той странице, где оказывается напечатанной статья с так нужными мне сведениями, о существовании которых я не подозревал. Сергей говорил и не догадывался, что каждая его фраза была для меня не случайна, и я безоговорочно верил в нее, как не верил ни одному священнику, потому как у священников это было профессией, за которую получают зарплату. Я боялся, что не запомню всего того, что он говорил, мне хотелось взять ручку и записывать за ним, но это было бы нелепо, и только это меня удерживало. И, как я предполагал, приехав в гостиницу и схватившись за карандаш, я уже не смог толком что-то ясно выразить на бумаге, память моя с некоторых пор была словно решето, а может, память тут была не причем, может, кто-то специально затуманил сказанное Сергеем, как знание, которое мне рано знать: только смутные отблески его простых и ясных мыслей блуждали в голове, и я бросил карандаш. Но я уже не жалел, что прилетел в Париж…
В понедельник вечером позвонила Татьяна Борисовна: могилы Ирен де Юрша в списках кладбища она не нашла. Мало сказать, что я был удручен. Неужели могила за отсутствием ухаживающих за ней родственников не сохранилась? Положили же умершего — от рака! – Андрея Тарковского первоначально в не ухаживаемую могилу некоего есаула Григорьева.
Через день мне было нужно было улетать, и на душе было неладно от того, что я не нашел могилу Ирен де Юрша, ее отца и мужа, француза и литовца, принципиально пожелавших быть похороненными на русском кладбище. Почему–то это было для меня чрезвычайно важно, хотя они мне никем не приходились, а я знал, что в Париж больше никогда не попаду, и буду жить оставшуюся жизнь с чувством невыполненного долга, не знаю, перед кем, скорее всего, перед собой, перед этой удивительной русско-французской семьей, хотя вроде бы перед ней ни в чем не виноват. В оставшееся время я так и не пошел в Лувр, ни в другие музеи, чем, вернувшись в Россию, многих удивлю, хотя туда все тот же любезнейший Владимир Николаевич устроил мне не просто бесплатный пропуск, а который давал возможность проходить без очереди, я не пошел и в другие музеи. Я бесцельно до изнеможения, несмотря на холодный пронизывающий ветер, бродил по Парижу, а к вечеру снова пошел в русскую церковь на рю Дарю, может Игорь Александровичу Маркову удалось что-нибудь выяснить у прихожан. Увы! Что меня поразило: на службе, кроме священника и Игоря Александровича, я был, кажется, один. Все, как в России…
По дороге в гостиницу решил, что если сегодня Татьяна Борисовна ничего не прояснит, то завтра поеду в Сент–Женевьев де Буа рано утром на поезде, чтобы до отлета еще раз внимательно пройти по кладбищу. Но поздно вечером Татьяна Борисовна обрадовала:
— Я нашла… Уж очень неприметная табличка на французском, касающаяся ее отца и мужа. А ее – всего лишь временная, когда ее похоронили, так и осталась, Она заржавела и совсем почти не читается. И вот что я выяснила в муниципалитете: место на кладбище в день ее похорон было оплачено на тридцать лет, срок оплаты истек, обычно, год–два еще ждут, а потом, если не объявляются родственники, в любое время в эту могилу могут похоронить другого человека. Потому-то ее и нет в списках конторы кладбища, но какое-то время, видимо, они еще выжидают…
Я позвонил еще одной знакомой, обретенной в Париже, врачу Ольге Назаровой, занесенной во Францию третьей волной эмиграции и начинавшую жизнь в ней певицей кабаре. У нее завтра был напряженный день, но она сумела перепланировать его. Утром, по пути забрав Татьяну Борисовну, мы заехали в муниципалитет г. Сент-Женевьев де Буа, где я написал заявление, что я приехавший из России родственник Ирен де Юрша и что я гарантирую в течение месяца оплатить просроченную оплату могилы, хотя я еще не представлял, как это сделаю.
С волнением я шел меж могильных рядов. Оказалось, что я не раз проходил мимо этой могилы, но, во-первых, надпись на кресте была на французском, мелким шрифтом и ее имени на табличке не было, оно было на другой, ниже, проржавшей, и почти не читалось, а во-вторых, я представлял могилу более богатой, что ли, меня отвлекали окружающие ее пышные и яркие надгробья. И уж точно — более ухоженной. А оказалось: простой деревянный крест с жестяной крышечкой, как на каком-нибудь деревенском кладбище в России, скромная, мелким шрифтом, металлическая табличка, которую с моим зрением можно прочесть, лишь подойдя вплотную, чему мешали соседние могилы.
Я долго стоял над могилой, словно здесь были похоронены мои родственники. У меня в кармане был плоский флакон с коньяком, на всякий случай, вместо сердечных таблеток, у Ольги в багажнике оказалась вареная курица и, несмотря на Великий Пост, мы пошли в кладбищенскую сторожку к мусульманке, марроканке Фариде и по-русски помянули усопших. И было легко и светло у меня на душе.
Вечером позвонил Сергей:
— Я договорился с Юрой-десантником, он заберет тебя завтра утром хоть на пару дней в монастырь.
— Сережа, я внимательно посмотрел билет: оказывается, улетаю не в воскресенье, а уже завтра.
— Жалко!.. А завтра я не смогу тебя проводить. Буду далеко за городом. Прилетай обязательно еще.
— Ты думаешь так просто: взял — и полетел.
— А я тебе оплачу билет туда и обратно.
— Сережа, я обязательно приеду, но я еще в состоянии сам заработать на билет. Но если ты серьезно, можешь оплатить просроченную аренду могилы на кладбище Сент-Женевьев де Буа?
Он задумался всего на несколько секунд:
— Да, конечно. Есть кому тут без тебя выписать счет?
— Есть… Спасибо, Сережа! Я обязательно приеду…
Я улетал из Парижа почти счастливым. Я уже совсем не жалел, что поменял кардиоцентр на Париж, чем бы для меня это не закончилось. Я знал, что не случайно и не зря в него прилетал.
Нет, мое отношение к Парижу мало изменилось. Да, конечно, это был совсем другой город, чем в прошлый мой приезд, более светлый, более, может, теплый. Значит, все-таки что-то изменилось в моей душе. Но родным он мне все равно не стал. Меня по-прежнему тяготили его величественные католические храмы, они не поднимали мою душу, а наоборот, придавливали к земле, меня почему-то угнетала их утонченно-прекрасная холодная каменная вязь, они тоже свидетельствовали об ином мире, но он меня пугал своей жестокостью наказания.. Сколько-нибудь родным Париж для меня делало кладбище Сент-Женевьев де Буа, на котором лежали тысячи и тысячи русских беженцев и их потомков, и потому оно стало частью России, на нем была могила Ивана Сергеевича Бунина, на нем была могила Ирен де Юрша, ее отца и мужа, которых неожиданно для себя я почувствовал родственниками, особенно после того, как оказалось, что кроме меня о ней больше некому позаботиться… Я уже говорил: что кладбище Сент-Женевьев де Буа не ощущается мной как кладбище. На нем нет ощущения смерти. Оно торжественно и светло. Словно оно было частью того, горнего мира, встреча с которым нас так тревожит, встречи с которым мы так боимся. Оно примиряло меня со смертью.
Родным Париж делала русская церковь на рю Дарю.
Родным мне его сделал Сергей, который, теперь я точно знал, неслучайно встретился на моем пути.
Когда я пришел к Сергею во второй раз, то застал у него почти уже в дверях глубокого сухонького старичка.
— Раздевайся, книги вон посмотри, пока я его провожу, – сказал Сергей. – Это мой тесть, — вернувшись, пояснил он. – По матери я из Голицыных, а жена – в девичестве Осоргина.
Сергей стал рытья в книжном стеллаже. Нашел «Архипелаг ГУЛаг» Александра Солженицына, стал листать:
-Ты, конечно, это читал, но прочти, вспомни вот этот отрывок, а я пока чайник поставлю.
«Кроме духовенства никому не разрешалось ходить в монастырскую последнюю церковь – Осоргин, пользуясь тем, что работал в санчасти, тайком пошел на пасхальную заутреню. С пятнистым тифом отвезенному на Анзер епископу Петру Воронежскому отвез мантию и Св.Дары. По доносу посажен в карцер и приговорен к расстрелу. И в этот самый день сошла на соловецкую пристань его молодая (и сам моложе сорока) жена! И Осоргин просит тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей задержаться более трех дней, как только она уедет – пусть его расстреляют. И вот что значит это самообладание, — не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз (жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она обернулась и увидела, что муж взялся за голову с мукой. – «Что с тобой?» — «Ничего», — прояснился он тут же. Она могла еще остаться – он упросил ее уехать. Черта времени: убедил ее взять теплые вещи, он в следующую зиму получит в санчасти – ведь это драгоценность была, он отдал их семье. Когда пароход отходил от пристани – Осоргин опустил голову. Через десять минут он уже раздевался к расстрелу…»
— Ну, прочел? – вернувшись, спросил Сергей. — Мой тесть – ребенок, зачатый во время этого свидания.
Я долго сидел молча, не в силах что-нибудь сказать…
— Пошли пить чай, — нарушил мое оцепенение Сергей.
Жизнь без тебя…
Я возвращался домой с очередной годовщины кончины сестры, которая неожиданно опередила тебя: умерла на полгода раньше. Автомагистраль А-5, известная между водителями больше как «дорога смерти», пересекала Уральские горы, на ней раньше времени без покаяния можно попасть в мир иной.
Перед этим, в июне, после моего возвращения из Парижа были совсем не летние холода, и так хотелось тепла, а теперь вот вторую неделю стояла изматывающая, казалось, разжижающая мозг в кисель, давящая сердце жара. Потому я выехал поздним вечером, надеясь, что к ночи жара немного спадет. Но жара перешла в не менее давящую духоту, и я свернул к блеснувшему справа от дороги озеру.
Была прекрасная ночь, раствориться бы в ней, но жутковатое чувство бесприютности в этом мире вновь скрутили меня. Разумеется, каждый из нас задумывается о смысле жизни и над тем, что нас ждет за рубежом жизни, если вообще что-то ждет. Хотя легче жить, до поры до времени, не утруждая мыслями обо всем этом. Как я уже писал, после твоей смерти я стал почитывать умные книжки на эту тему, которые в изобилии продаются в церковных лавках. Как правило, они начинаются главой с названием: «Смысл жизни», а заканчивались главой «Жизнь после смерти». И, оказывается, что в этой жизни нет никакого смысла, кроме познания Бога и подготовки к иной жизни. То есть подтверждение, что мы на Земле всего лишь как в детском саду или исправительном лагере.
Я уже писал, что ничего для себя я в этих книжках не вычитал. Более того, они оставляли в душе странный, если не сказать, тяжелый осадок. То ли не пришел еще мой час безоговорочной веры, то ли… Прежде всего, труды так называемых старцев, подвижников веры или их толкователей меня отталкивали тем, что они как бы тяготятся этим миром, и меня призывают им тяготиться. По сути дела, они призывают меня чувствовать себя на Земле инопланетянином. И еще меня, мягко говоря, смущала, говоря земным языком, социальная несправедливость того мира: оказывается и там, как на Земле, если еще не в большей степени, не все равны, а все, в зависимости от земных заслуг, разделены на чины и звания, есть там своего рода секретари райкомов и даже своего рода президиум, только не знаю, с красным ли сукном, и степень халявности и выдачи мягких перин зависит от этих чинов или выстраданных на Земле заслуг, то есть как бы существуют своего рода спецраспределители и ЦКБ для членов правительства и депутатов. А когда не все равны, то это везде, на этом или на том свете, рано или поздно у неравных всегда вызывает зависть, а к чему это рано или поздно приводит, на этом свете мы хорошо знаем. Коммунисты и то, обещая рай на Земле, соблазняли равенством и общим счастливым трудом на Земле, другое дело, что это по какой-то причине, может быть, даже как раз по неземной, по воле Бога, по заложенной Им в человека сути, оказалось невозможным. Отрицатели же коммунизма, оправдывая тем самым волчью несправедливость капитализма, ссылаются на то, что несправедливость установлена самим Богом, что все равными не могут быть даже на том свете, а об этом уж и говорить нечего. Может, по этой вселенской причине в свое время и появились падшие ангелы?
И я бросил читать подобные книжки, они нечто вроде наркотиков, и опасны, как наркотики, я чувствую в них скрытый обман или благостный самообман, нельзя придумывать то и выдавать за истину то, что для человека по какой-то причине скрыто. Они внесли в мою душу только еще большее смятения.
Все эти умные (или хитрые?) книги про тот прекрасный мир были написаны для того, чтобы вселить в меня, надежду, спасти от отчаяния, от чувства конечности жизни, а я им не то чтобы не верю – не принимаю душой. Новое знание о жизни и смерти, иначе говоря, память смертная, почему-то не подняли меня над Землей, а наоборот, придавили к ней, если не сказать, вдавили в нее, я давно смирился с тем, что я на Земле временный, но я никак не мог смириться с тем, что все мы на Земле навсегда временные, что мы никогда не вернемся на нее. Пока мы будем жить с этим чувством, никогда на ней не будет порядка, мы постепенно превратим ее в ядовитую, непригодную для жизни свалку. Может, в свое время подобное случилось с Марсом? Если мы на нее никогда не вернемся, даже в другом состоянии, то почему Бог создал ее такой прекрасной? Рай после Страшного суда и всеобщего Воскрешения я почему-то представляю только на Земле. Может быть, мы все-таки предназначены готовить ее к Всеобщему Воскресению, к своему возвращению, превратить ее в цветущий сад, а кто-то от имени Бога стремится увести нас с нее?
С этими гнетущими мыслями я снова сел за руль. Через сотню километров в лучах фар справа высветился дорожный указатель в сторону деревни моего детства. В последнее время я никак не могу найти времени, чтобы не спеша пройти проселками, тропами детства, напиться воды из его родников. Все наскоком, все некогда. Странное свойство времени. Оно разное в зависимости от возраста. Чем взрослее становишься, тем оно стремительнее несется. Какой долгий день в детстве: сходил в школу, поиграл на улице, сделал уроки, вздремнул, снова поиграл, а дню все нет конца. А чем взрослее, тем день короче, а к старости: встал – не заметил, как наступил вечер.
Страна детства спала сладким предутренним сном. Серпантином я заехал на гору детства, которая отвесной скалой нависала над притихшей ночной рекой, хотя, наверное, ее перекаты переговаривались с вечностью ночью не тише, чем днем. Но, может, действительно, река на ночь тоже притихает?
Внизу под скалой на противоположном берегу стояли палатки, кто-то сплавлялся по реке, любуясь ее красотами. Думают ли эти люди о том, что они временные на Земле, или спокойно, в отличие от меня, знают это и стараются унести реку в своей памяти в тот неведомый мир, для того и сплавляются?
Постояв на скале, я заехал на самую вершину горы, где, теперь уж много лет назад, вернувшись из истекающей кровью Югославии, показал друзьям детства, где хотел бы быть похороненным. Там в Югославии мне было не столь страшно умереть, сколько страшно было умереть и быть похороненным вдали от Родины, хотя вроде должно быть все равно, где быть похороненным, раз мы временные на Земле и она лишь условно поделена нами на государства и границы. Почему я хочу быть похороненным именно здесь, если я после своей смерти никогда сюда не вернусь? Может, я подспудно знаю, что моя душа, живя в лучшем мире или скитаясь по неведомым мирам, будет время от времени или постоянно возвращаться сюда, иначе — почему мне, моей душе так хочется, чтобы я лег именно тут, чтобы была видна деревня, в которой я родился, изгиб реки, слышен клекот коршунов, шелест ветвей одинокой сосны? Разве это нужно моему телу, который через несколько лет превратится в прах? Значит, это нужно моей душе, которая будет время от времени посещать мою могилу? Зачем? Чтобы я когда-то после Страшного Суда встал из нее?
Я долго смотрел на редкие огни родной деревни далеко внизу. Они меня не грели, потому что ночные огни, как правило, – свидетельство беды: кто-то там тяжело болел, может, даже умирал…
Повернулся, чтобы идти к оставленной машине — и вздрогнул: прямо передо мной, почти надо мной, другим своим краем спускаясь к юго-восточному горизонту, висели серебристые облака. Еще полчаса назад, точно, их не было, я не мог их не заметить, со скалы я смотрел как раз в ту сторону, а сейчас они висели и чуть заметно мерцали в треть горизонта.
От неожиданности я растерялся, было такое чувство, когда к тебе тайком подкрадываются со спины. Неприятный холодок побежал по спине, но скоро я почувствовал, что от облаков идет мягкий доверительный свет, и мне стало неловко за свое прежнее чувство подозрительности или даже страха.
К этому времени я перечитал все, что касалось серебристых облаков, ученые вроде бы меня убедили в их чисто физической природе. И в то же время, вопреки всему, во мне все больше росло убеждение, что они — живые. Как живые – родники, реки, моря… Что они не случайно время от времени появляются на ночном небосводе и в трудную минуту разговаривают не только со мной, Мне кажется, что они тоже имеют душу, или что это даже чьи-то уже оторвавшиеся от Земли души, но не успевшие улететь или не хотящие улетать в иные миры. Иначе, почему они таким странным образом волнуют мою душу, и не просто волнуют, меня при появлении их сразу покидает чувство безысходного одиночество, но в то же время душа начинает необыкновенно томиться по чему-то неведомому и высокому, она еще больше начинает страдать от одиночества, но совсем в другом, не безысходном смысле, который я только смутно чувствую, но не могу объяснить. Словно они мне что-то говорят о том главном, что я всю свою жизнь пытаюсь понять, а я, как ни стараюсь, не могу понять смысл того, что они мне говорят, только смутно догадываюсь, и от этого еще больше томится душа. Но главное: каждый раз при встрече с ними вслед за растерянностью, что за тобой тайком подсматривают, и тревогой обязательно проходит чувство безысходности.
И сейчас: я по-прежнему был один в ночи, и в то же время уже не один. И, затаив дыхание, смотрел в перламутровый ласково-тревожный свет, ниспадающий на меня сверху, и не знал, то ли мне принадлежат вдруг пришедшие мысли, то ли я считываю их с таинственных облаков.
И я решил, может, с великим опозданием для себя, что высший смысл, материалистический ли, религиозно-христианский, мистический ли по так называемой Живой Этике – надо радоваться, насколько это возможно, самому дару жизни, раз она тебе дана, а она дана тебе не случайно, надо радоваться каждому данному тебе дню, но жить нужно прежде всего для ближнего, а потом только для себя, а потом окажется¸ что жил как раз для себя. И раз мне по каким-то причинам запрещено знать раньше времени, что будет со мной после смерти, значит, не надо гадать, на халявных перинах или ржавых гвоздях я там буду возлежать, ибо, в конце концов, не в этом дело. Я уверен, что про халявные перины придумано нищими телом и духом людьми, какими бы святыми словами и даже делами они не прикрывались, они в этом мире мечтали о халяве, и раз тут не получается, они мечтают о ней в мире ином, это не имеет ничего общего ни христианством, ни с Иисусом Христом. Я не приемлю рая, в каком виде они его описывают, я не хочу туда, хотя туда меня и не пустят, а если вдруг пустили бы, то уже на третий день, наверное, я полез бы на стены, мучаясь от безделья, для меня страшнее самого страшного ада.
Просто надо жить, не лукавя, прежде всего с самим собой. И ты не умерла и не покинула Землю, пока я жив и на Земле. Пока я молюсь за тебя, моя молитва оставляет тебя, по крайней мере, для меня, на Земле.
Я почему-то знаю, что тебе легче там, когда захожу в церковь и ставлю свечу тебе. Есть ты там, или нет, я тебя чувствую по ту сторону свечи. Потом как бы в подтверждение этому я прочту у Иоанна Дамаскина: «Несчастны те из умерших, о которых не молятся на Земле живые!» Во спасение своей души, есть мир иной или нет, надо сделать хоть что-то, чтобы и за меня потом кто-то молился на Земле. Может быть, в этом главный смысл этой жизни и связь этого мира с тем.
Я только сейчас понял, как крепко мы связаны с тобой невидимыми узами, наверное, даже больше, чем при жизни. И если раньше даже сама мысль: жить c привкусом постоянного ожидания своей смерти, — была страшна, то теперь я не только свыкся с ней, но заметил, что, живя с ней, стал, несмотря на болезнь, несмотря на годы, каждый день успевать больше. В свое время я у кого-то из подвижников веры прочитал: «Живи так, чтобы всегда быть готовым к смерти!» Меня покоробила эта мысль. Теперь же я поймал себя на том, что не заметил в себе той грани, когда произошел перелом, после чего мне уже казалось, что я сам пришел к этой простой и ясной мысли, что это ранее покоробившее меня утверждение принадлежит мне.
Память смертная – это не значит постоянно помнить, что ты умрешь, и пребывать от этого в ужасе. Память смертная – это ясное и спокойное осознание, что ты рано или поздно все равно умрешь, но это может случиться уже завтра или даже через час, а потому надо как можно больше в жизни успеть сделать, хотя, вроде бы, зачем все это, когда ты все равно умрешь, и все умрут, и, возможно, что уже через несколько десятилетий планетные магнитные полюса поменяются местами, и всех нас ждет всемирная катастрофа, подобная библейскому потопу. И нужно стараться как можно меньше причинить боли и тем более зла людям, прежде всего своим ближним, животным, природе. И тем самым, может, предотвратим убийственную смену полюсов. Я только никак не могу смириться с тем, что, в отличие от души человеческой, души животных, потому как животные якобы неразумны, неотделимы от тела и распадаются вместе с ним, и что я не встречу там ни Динку, ни души загубленных людьми в своих кровавых разборках коней.. Если судить по разумности некоторых человеческих поступков, невольно приходишь к мысли: может, и наши души, по крайней мере, у многих, умирают вместе с телом?
Память смертная – это ясное осознание того, что за рубежом смерти придется давать ответ за прожитую на Земле жизнь, если даже этого отчета и не будет, даже если там вообще ничего не будет. Это самоконтроль за своими поступками и даже мыслями. Память смертная – это не страх умереть, а страх не совершить грех, а если совершил, то успеть раскаяться в нем на Земле, ведь одному Господу или случаю известно, когда наступит наш смертный час. Но память смертную в то же время нужно соединить с чувством, что ты живешь на Земле вечно, что ты бессмертен, иначе она придавит тебя.
Было такое чувство, что все это я считывал с серебристых облаков или мне они это говорили. Стоило мне снова подумать о тебе, я как бы услышал ответ: «Если ты всем сердцем желаешь помочь ей, не допускай сомнений в спасении ее души. Своей оставшейся жизнью, памятью и молитвой ты способен изменять ее загробное состояние. До Страшного суда ныне живущие на Земле должны помогать друг другу и в состоянии изменять загробное состояние ближних и всех, кто тебе был дорог на Земле…»
«А что такое Страшный суд?.. И что такое Конец света?» — осмелился я спросить.
«Не мучай себя этими вопросами. Главное, как в случае с памятью смертной, – всегда помнить об этом, что то и другое у тебя впереди, как и у всех, никто не минет Страшного суда. А может, ответ со временем сам придет тебе. А, может, это понятие иносказательное. Главное: у каждого человека должен быть свой страшный суд над самим собой, который страшнее всех других судов. Тогда ему будет не страшен тот, Вселенский суд. До всеобщего Страшного суда есть время помогать другу: как здесь, на Земле, так и находясь в разных мирах. Всем усопшим, за которых на Земле приносится Бескровная Жертва, пусть даже это скромная милостыня нищему на паперти, пусть даже если ты видишь, что он прикидывается нищим, этим самым приношением прощаются некоторые грехи. Ты же читал у Святителя Иоанна Златоуста: «Почти умершего милостыней и благотворениями, ибо это послужит к избавлению от вечных мук». И еще ты у кого-то читал: «Если ты идешь в церковь, и денег у тебя мало, и берет тебя раздумье, дать ли нищему или свечу поставить, — то лучше дай нищему, а сам стань свечой Богу: гори верой и свети любовью ко всему Божиему миру».
Ты, словно ребенок. Мучаешься, сжигаешь себя пустым вопросом о смысле жизни. Смысл один — стать свечой Богу, рабом Божиим, даже если ты допускаешь мысль, что Он просто придуман для того, чтобы было легче умирать. Пусть тебя не пугает понятие раб Божий. Человек из-за гордыни извратил это понятие из боязни, что Бог превратит его в низменного раба, подобного рабочему скоту, а раб Божий – это работник, соратник Божий, потому как человек задуман Богом не просто как свободно-разумное творение, а как образ Свой, хотя и неизмеримо низший своего бесконечного Первообраза, но отражающий в своей духовной природе Его Божественные свойства и способный к их развитию в себе до степени нравственного богоподобия и бессмертный по своему назначению.
Уверуй, что душа человекам не умирает вместе с телом, а остается бессмертной. Иначе, почему она с самого детства так томится, словно ей тесно в теле? А потому всю жизнь и томится твоя душа, и не просто томится, а по чему-то неведомому, и никогда не успокаивается на достигнутом, никогда не ощущает полноты счастья, что она, в отличие от тебя, твердо знает, что то неведомое, с которым она, наконец, обретет всю полноту счастья — за пределами земной жизни..
Но в то же время живи с верой, что рано или поздно, может, после Страшного суда, если ты не сам, то хотя бы кто-то, снова вернется на Землю, потому благоустраивай ее, сколько в твоих силах, для других, которые будут жить после тебя, как для себя. Надо жить на Земле так, словно ты на нее рано или поздно вернешься. И, может, на самом деле вернешься. Может, просто нужно заслужить право снова видеть закаты и рассветы…
Наступал рассвет. Серебристые облака стали не то чтобы меркнуть, а уходить за горизонт. Но, как бы на прощанье, я услышал: «Остановись, задумайся, наконец, почему Бог уже много раз в самый последний момент спасает тебя на краю гибели? Он тебя предупреждает, напоминает, чтобы ты, наконец, задумался, зачем Он тебя держит на этом свете, а ты уже на следующий день забываешь об этом. Вспомни, сколько раз ты оказывался на краю смерти, и кто-то словно в последний момент отводил руку. Остановись, переосмыслю всю свою прежнюю и оставшуюся жизнь.
И еще: ты ужасался подвига монашества, тебя по-прежнему приводит в ужас сама мысль об этом. И в то же время страшит ужас одинокой старости. Ты прав: спасаясь от одиночества, не идут в монахи, в монахи идут от безграничной веры в Бога…»
Серебристые облака уплывали, растворяясь в рассвете. Я оставался один.
И вдруг неожиданно для себя я стал читать псалом 90, который читается человеком в крайней опасности:
«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси, и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…»
2009 г., октябрь
P.S. 8 ноября рано утром я за двести верст торопился на утреннюю службу на престольный праздник в церковь во имя Дм. Солунского, покровителя всех славян, которую, теперь уже более сорока лет назад, тогда уже полуразрушенную, мне, случайно, а может, неслучайно, оказавшемуся рядом, удалось спасти от взрыва. На одном из скользких поворотов машину занесло, видимо, задремал водитель, она сорвалась с крутой дорожной насыпи и, несколько раз перевернувшись, снова встала на колеса, меня смятой крышей так придавило, что голова оказалась между ног. Выброшенный или выпрыгнувший во время смертельного кульбита водитель с трудом ломиком сумел выковырять то, что осталось от двери и с таким же трудом вытащить меня. Какое-то время, в полузабытьи полежав на припорошенной снегом земле, боясь пошевелиться в ожидании боли от переломанных рук и ног, а то и позвоночника, я осторожно встал. В голове стоял тонкий гул, переходящий в свист, похожий на звук влетающего истребителя, который по сей день так и не прошел, но, кроме нескольких мелких порезов на голове от осколков лобового стекла, других ран я на себе не обнаружил. В результате мы успели только к концу службы. Отец Петр, бежавший с Западной Украины от братьев во Христе, униатов, годный мне в сыновья, вместо сочувствия строго сказал мне: «Бог не убивает, но наказует. Это знак тебе. Задумайся, так ли живешь…»
А через два с половиной месяца, 21 января кардиохирурги буквально вытащили меня с того света. Меня спасли сразу пять счастливых, следующих друг за другом обстоятельств, исключи одно, любое из них, и я не писал бы эти строки. И как тогда, когда незадолго до твоей смерти я увидел во сне или придумал в полузабытьи таинственную женщину в светлом ореоле, по матерински успокаивающую меня, которая, как я потом гадал, могла быть Матерью Божьей, теряя на операционном столе сознание и последнее, что слыша: «Давление ноль, сердце остановилось, мы его потеряли, может, нет смысла начинать…», я явственно увидел над собой ушедшую в изгнание с частью русского народа и мечтающую вернуться назад, в Россию, на место первого явления Ея Табынскую икону Божией Матери, и услышал тот же голос, как тогда, мягкий и ласковый, как голос матери над колыбелью младенца: «Не беспокойся, у тебя все будет хорошо…»
И живу теперь я с вопросом: что за грозные предупреждения мне одно за другим были, суть которых я так и не могу осмыслить? Зачем Всевышний меня все еще держит на этом свете?
2009 – 2013 г.
