Отстав немного от Валеры и Юсупова, так легче было идти, не подстраиваясь ни под чей шаг, Сомов любовался на снег, позолоченный лиственничной хвоей: снег уже лег, а хвоепад еще продолжался. А за сапогами тянулся фиолетово-красный след — давились брусника и голубика. Был ясный солнечный день, на пригорках даже кое-где подтаивало. Перебраживали молчаливые студеные ручьи. Сомов думал о том, что в пять все-таки нужно попробовать выйти на связь, вдруг, несмотря на воскресенье, кто-нибудь появится в эфире, вдруг что прояснилось,
Валера с Юсуповым поджидали его на поваленной лиственнице. В задумчивости Сомов чуть не прошел мимо, пока не увидел, что впереди его никаких следов нет.
— Однако, далеко бежишь? — весело спросил его сзади Валера, довольный своей шуткой. — Иди к нам, отдохни немного. Небось, устал?
— Да нет, жарко только.
— Зачем так тепло оделся?
— Валера, ну ты ходишь! — уважительно покачал головой Юсупов. Лоб у него тоже был в испарине. — Начто уж я ходок, редко кто за мной угонится, а за тобой не могу.
— Это разве хожу? — засмеялся Валера. — Мы так не ходим. Немного бежишь, немного идешь, снова бежишь. Если только с большим грузом, так все время идешь. Я разве хожу, вот отец мой ходил! Да раньше все так ходили. Теперь, говорят, только еще чукчи некоторые так ходят. Гриша вон служил на Чукотке, говорил.
– Ну ладно, по ровному месту ты ведь и в гору так бежишь. Пока по ровному месту, я еще за тобой могу, а как в гору – дыханье перехватывает.
— Я ведь, как спортсмен, постоянно бегаю,— засмеялся Валера. — Ты утром встал: то ли делать вашу зарядку, то ли нет. А я встал — и побежал, олени у меня, как они? И так до самого вечера. С оленями ведь так. Но не только это, — добавил он гордо. — Я с детства специально ученый бегать.
— Как специально ученый? — не понял Юсупов.
— Раньше, говорят, почти всех так учили, а теперь перестали. У нас на Охоте так, наверное, только отец меня. «Учись, болеть не будешь, — говорил. — Радостный будешь жить. Если злой, плохое настроение, не срывай на других — встань и беги на перевал. Забежишь, увидишь другую долину, другие горы, и радостный будешь».
— Так что, он тебя специально тренировал, что ли? — спросил Сомов.
— Ну да! Специально учил, всякий не знает.
— Ну, прямо тренер! — усмехнулся Юсупов. — Наверное, просто заставлял бегать — да и все!
— Э, нет, — обиделся Валера. — Что ваш тренер! Отец мой лучше учил.
— Откуда ты знаешь? — засмеялся Юсупов.
— Видел в армии тренеров, — поморщился Валера. — Ну что — побежал быстро-быстро. Пробежал немного — и язык, как у вас говорят, на плечо. Вот так и учил: быстро-быстро бежать и мало. Так только сердце раздувается, больше становится, как у загнанного оленя. На скачках его, когда гонят, иногда так бывает. А отец учил по-другому.
— Ну и как он учил? — усмехнулся Юсупов.
— Ты, наверное, уже слышал, все у нас так говорят: «Тайга кормит оленей, олени кормят нас». Вся наша жизнь связана с оленем. И отец говорил, самое главное у оленного человека — это ноги. Если оленный человек бегает быстрее оленя, его олени всегда будут целы. Если оленный человек может бежать дольше, чем любой олень, у него никогда не пропадут олени.
— Неужели уж так много суеты со стадом? — опять усмехнулся Юсупов. — Ты вон в день раз сходишь…
— Сейчас осень. И в прежний раз ты был осенью. Осенью мы отдыхаем. Комара нет, овода нет. А ты знаешь, сколько работы с оленями летом? Днем и ночью. Ты знаешь, почему я сейчас не мучаюсь с оленями? Потому что летом много бегал, приучил… Они у меня тоже тренированные… Только я начал ходить, отец уже брал меня в стадо, чтобы я всему учился. И всегда говорил: «Не стой! Хочешь стать настоящим человеком, никогда не стой! И тем более уж — не лежи! У лежачего человека плохие мысли». Когда я стал побольше, он стал привязывать к моим торбасам камни. Когда я первый раз надел после этого торбаса, мне показалось, что земля держит меня за ноги.
Сделал я несколько шагов и больше не могу. А отец: «Не стой!» Смотрю, на глазах у матери слезы. Вечером я чуть дошел до яранги: «Пить!» Но отец остановил ее: «От воды сердце гнилое будет. Пусть потерпит! Дай ему лучше сухую одежду, бегуну нельзя оставаться потным». И когда я стал бегать наравне с самыми быстрыми оленями, он привязал к моим торбасам еще более тяжелые камни. Утром, чуть начинало светать, отец поднимал меня: «Беги, принеси мне палочку». До этого он показал мне дерево далеко от стойбища, от этого дерева я должен был ломать веточки, сначала самые нижние, а потом все выше и выше. Дорога до дерева и обратно была по самым трудным местам: по болоту, по каменной россыпи, потом по осыпи, по крутому подъему, по кедровому стланику, по крутой и скользкой расщелине. Особенно трудно было бежать по стланику. Может, знаешь, даже медведь по нему с трудом пробирается. Тут надо бежать по-особому, высоко подпрыгивая. Я подбегал к дереву, еле держась на ногах. Сначала веточки было ломать легко, а потом за ними пришлось прыгать — и все выше и выше. Однажды я схитрил и сломал сразу несколько веток и спрятал, чтобы на другие дни легче было. Когда я на другой день прибежал, отец нахмурился и сказал:
