— Да убери ты руки-то! Когда ты их мыл-то в последний раз…
— Поставь пока тазик, — не обиделся рыжий красавец. — А я схожу, вымою. И развешаю. И не ломай ты больше свои рученьки белые. Ты же на такой большой должности — уважение к себе должна иметь… Мы и постираем, и пол вымоем, и дров наколем. И за ребенком твоим посмотрим. Только прикажи. Хочешь, на колени встану?..
— Да ну вас!.. — в отчаянии махнула она рукой, и все увидели, что она вот-вот сдастся. И все сразу загалдели, шумно окружили ее.
— Бичи! — хмуро усмехнулся, пояснил Николай. — В Охотск их милиция не пускает, вот они и отираются тут. У нее самой сын так же где-то болтается, если живой еще. Вот и жалеет, пускает ночевать на полу в коридоре. А вчера разодрались ночью…
— Ну смотрите, ребята!.. В последний раз, — тяжело вздохнула, сдалась заведующая.
— Да мы на руках будем тебя носить… Да мы… — нестройно закричали обрадованные мужики. Компания разделилась: одни принялись за работу — вытрясали половики, кололи дрова; другие шумно направились в сторону гастронома, до закрытия нужно было успеть отовариться: до завтрашнего дня все проблемы были решены, а что будет завтра, их пока не беспокоило.
И точно, с наступлением темноты дежурная пустила бичей в коридор. Они, торопливо сбросив у порога сапоги и ботинки, — в ряд улеглись прямо на полу около печки. Ночью кто-то из них начал было шуметь, но остальные скопом успокоили его. Кто-то, видимо, перестарался, потому что в темноте застонали:
— Да что вы, мать-перемать, так же убить можно!
— А ты думаешь о том, что зима на носу?! — был ему ответ.
На следующий день Сомов с Юсуповым поехали в Охотск, в баню, — если улетят, когда еще придется! В автобусе впереди них сидели две старушки.
— Живешь-то как? — спросила одна другую, видимо, не виделись они давно.
— Да вот со здоровьем совсем плохо, хоть помирай.
— А я слышала, ты поросят на зиму взяла?
— Взяла, Пахомовна, взяла.
— Да как же ты будешь с ними — со здоровьем-то? С ними, здоровым-то, ухайдакаешься.
— Так я двух бичей на зиму возьму. Уж договорилась. Они и будут за ними смотреть.
— А жить-то они у тебя где будут? Нечто с тобой?
— Так с поросятами и будут. Конюшня у меня теплая.
— Ну да, — согласилась Пахомовна, — они и конюшне рады! Все лучше, чем в какой-нибудь теплотрассе. А весной опять на простор выйдут — словно корабли.
— Оне так, оне так, Пахомовна! Весной оне, как корабли, под парусами побегут. Весной оне опять расправят крылья…
Автобус шел мимо скудных огородов, картошка на которых родится не крупнее голубиного яйца, вместо привычного плетня или забора — растянутые между кольев старые рыболовецкие сети. И в бане — вместо мочалок опять были куски рыболовных сетей.
И опять Сомов ходил вдоль прибоя. Море всегда заставляет думать. Оно все так же катило на берег огромные холодные волны под ослепительно безоблачным небом. Все так же убегали от волн мальчишки. Все так же выше от прибоя сидели, у старых, трудно и честно отслуживших свой век ржавых посудин на плавнике или стояли, опершись на клюки, старики. Все так же — еще выше от прибоя, куда волна доходит только в самый жестокий шторм, — стояли женщины с детьми на руках. Вдали маячили, теряясь в волнах и снова появляясь, суда. И Сомов подумал, что так, видимо, каждый день; для них кромка прибоя — свой Невский, Монмартр, Арбат, а может, и больше. Они видят море каждый день — с первого своего крика и будут видеть до последнего. И, несмотря на это, в море не надоедает смотреть. Море для них не просто море, а и поле, которое родит или не родит, работа их мужей, сыновей, отцов, для некоторых и могила. Почему-то в море никогда не надоедает смотреть.
На душе было гулко и неспокойно. Сомов думал о том, почему он приехал сюда, почему мечется по Земле, что он пытается здесь найти, почему получается так, что и эту дорогу снова приходится делить с Юсуповым, с которым, давал себе слово, больше никогда не будет иметь ничего общего.
Вечером на корабельном кладбище в лимане рядом с гостиницей Сомов с соседом по номеру ловили удочкой навагу. Над Якутией, в той стороне, куда им с Юсуповым надо было попасть, был желтый холодный закат; любопытные нерпы, сопя, подплывали к самой барже, мимо в сторону заката то и дело проносились моторки, и теперь на душе у Сомова было редкое ощущение покоя и счастья, о боли в руке он старался не думать.
