Но работник дед Лекандра, несмотря на возраст, был отменный. Я никогда не видел, чтобы он что-нибудь ни делал: ни чинил ли конскую сбрую, ни поправлял ли изгородь в огороде, ни плел ли из ивы короб или гнезда для гусей, ни пилил ли дрова двуручной пилой.Только вечером он мог позволить себе посидеть за самоваром у распахнутого на улицув черемухи окна или на скамеечке под теми же черемухами.
А черемухи у него в палисаднике перед окнами с резными наличниками, которые были редкостью в нашей деревне, были самым пышными на улице. И когда они уже у всех стояли обломанными шпаной или ухажерами, у него они блаженно доспевали, что он собирал с них несколько ведер ягод, которые потом старушечка сушила, чтобы зимой печь пироги. Только Ленька Изместьев, рисуясь перед девками, однажды решился взобраться на изгородь, чтобы наломать гнущихся под тяжестью ягод веток, но тут же кулем свалился обратно, вытащив из кустов на руке, змеей обвившей ее, длинный кнут. Он уже второй год шоферил и несколько дней после того не мог завести машину, просил кого-нибудь из соседских парней или мужиков покрутить рукоятку.
Да, дед Лекандра был работник отменный, можно сказать, круглосуточный. Но была у него слабость. Раз в году он позволял себе праздник. Это было в пору, когда покос уже закончился, а уборка еще не начиналась, хотя убирать в поле ему было нечего. В этот день, наверное. единственный день в году, когда на его лице можно было увидеть улыбку. Он надевал старые штаны, длинную холщовую рубаху, подпоясанную мочальной веревкой, в этот день улыбалась и старушечка, она суетилась вокруг него, собирая ему немудреную котомку в дорогу.
Затем он выбирал из приставленных к повети жердин палку длиной и толщиной с оглоблю, насаживал на нее острогу, заржавевшую за год, обувался в лапти, хотя обычно ходил в сапогах, натягивал на голову войлочную шляпу, только она была из каждодневной одежды, забрасывал за спину мешок, на плечо острогу и выходил на улицу. В эту минуту он мог заговорить даже с моим отцом. В этот день с ним мог поздороваться любой, и он обязательно ответит… По крайней мере, промолчит на приветствие людей, которых особо презирал.
— Здравствуй, Лекандра Николаевич! – почему-то заискивая, приветствовал его даже самый бесстрашный фронтовик.
— Здорово! – неожиданно улыбнется дед Лекандра.
— Куда это? – как бы не догадываясь, куда, спросит мужик.
— Да вот, аль не видишь, — перебрасывал он с плеча на плечо острогу, — дома все, слава Богу, потешиться немного, рыбки старухе захотелось.
По проулку он спускался к реке Юрюзани, что в переводе с башкирского — быстрая, таковой она и была, особенно на перекатах, к низу нашего огорода, чем ближе к реке, тем шел быстрее, чуть не бежал. Не останавливаясь, забредал в воду, крестился и, встав лицом вверх по течению, чтобы сплывала вниз муть, поднятая ногами, осторожно под водой отворачивал своей гигантской острогой первый камень, — под камнями жили налимы. И так, начиная от бани вдовой снохи Анны, он уходил все дальше и дальше вверх по течению. Несколько часов его еще можно было видеть с нашего огорода, да и с улицы, что было причиной оживленных разговоров.
— Никак дед Лекандра в реке-то? — спрашивал кто-нибудь, заведомо зная, что в реке именно он.
— Он. Кто еще с такой жердиной!
-Дак это даже не жердина, целое бревно.
-Знать, еще есть сила.
— А кто его знает. Может, через силу, в последний раз. Зимой-то, бают, совсем помирал. Детей телеграммами вызывали.
— Детей-то вызвали, На лавку под иконами положили, руки на груди скрестили. Сели около него вокруг стола, а он слушал, слушал, как они делят нажитое, сметану, масло без меры едят, вдруг встал да и разогнал всех матом: «Собрались на дармовщину, добро делить!». Потом взгромоздился на коня и в свой Лекандрин дол. Так и ожил.
А дед Лекандра тем временем все выше и выше поднимался по реке, пока не скрывался за первым островом.
И как только он скрывался за островом, ворота больше уже не закрывались у Лекандриной старухи. Первыми прибегали полуголодные внуки, что жили напротив, дети тети Анны, которых он не очень-то после смерти сына привечал. Старуха торопливо ухала в печь чугун с кашей, выставляла на стол старое сало, сметану. Внуки терпеливо сидели вокруг стола на крашеных скамейках. Тайком от них – не дай бог, проболтаются! – она отсыпала снохе отрубей, пшена, еще чего-нибудь, даже если заметит Лекандра потом, вернувшись с рыбалки, а без рыбы он никогда не возвращался, — промолчит, сделает вид, что не заметил.