Рассказ «Мой брат Ваня»

Пришла поря подводить итоги и каяться.

Нет, наверное, грехов, в  которых я не был бы грешен. Но перед глазами, чем дальше во времени, тем чаще, встает перед глазами один, не прощаемый, по крайней мере, самим собой, грех.

Я, после сдачи вступительных экзаменов и только что зачисленный на первый курс университета, еду к родителям, чтобы сообщить им об этом и собрать немудреный скарб  в новую жизнь.

Вот и бывшая до недавнего времени родной узловая станция Кропачево, в двадцати пяти километров от которой моя родина — деревня Михайловка. Но родители после очередной хрущевской реформы сельского хозяйства, на сей раз укрупнения районов, в результате чего отец оказался без работы, переехала на жительство в горнозаводской городок Юрюзань, и теперь их с большим миром связывала небольшая уральская станция Вязовая.

Любой поезд в Кропачево останавливается не менее, чем на полчаса, и я первым выскакиваю на перрон: вдруг встречу кого из знакомых. Я скрываю это от себя, но меня так и распирает рассказать кому-нибудь, что я студент и не просто студент, а студент университета. Но, как назло, никого из земляков не встретил. Ни на перроне, ни на площади за вокзалом, на остановке автобусов, ни в самом вокзале, в зале ожидания, где в свое время пришлось столько натерпеться  унижения от красномордого старшины Шабрина, царствие ему небесное, может, встретимся с ним скоро, сколько бессловесного деревенского люду, порой сутками ожидающего оказии до своих деревень, выгнал он на мороз, в буран, в дождь, даже когда  зал ожиданий пустовал, потому как якобы по инструкции полагалось, что в зале ожиданий можно было ожидать только поезда.

До отправления поезда оставалось не более десяти минут, и я вернулся на перрон.  И неожиданно с подошедшей электрички встречаю своего двоюродного брата Ваню, который был на два года старше меня. Ваня от рождения был косоплеч и косоглаз, до того, что оба зрачка порой закатывались вверх к переносице навстречу друг другу и, казалось, встречались там за ней, потому никто его, между собой, кроме как Ваня-Косой, не называл, и когда в классе учительница, вызывала его к доске, называла Ваня Чванов, он не сразу соображал, что это относится к нему. По прежней детской жизни мы не были близки, теперь мне стыдно, что я даже сторонился его, потому что тоже был косой, правда, не в той степени, и если бы ни Ваня, носить бы мне по жизни это прозвище, а тут я обрадовался ему и видел, что он обрадовался мне еще больше меня.

— Ты с электрички, от родителей? – крепко взял он мою а руку, и не отпускал. Проведать Михайловку? Вот хорошо, вместе поедем!

— Нет, еду до Вязовой, к родителям. Вон мой поезд стоит.

Я видел по его глазам, что с ним что-то случилось, что ему нехорошо, хотя хорошо у него в жизни никогда не бывало, теперь я знаю, он нес по жизни чей-то, кроме своего, тяжелый крест, и он ему, больному, одинокому среди людей, отверженному сверстниками, доброму среди нас жестоких, оказался не под силу.

Но вместо того, чтобы спросить, что случилось, я понес околесицу про свои успехи, про университет, про свою будущую прекрасную студенческую жизнь, а за ней открывались еще более радужные перспективы, а до отправления моего поезда оставалось всего несколько минут. Не замечая слезы, стоявшие в его глазах, которые у него  всегда были, словно раны, я продолжал нести свою околесицу, а он, стараясь меня не перебивать, вставлял в паузах:

— Хорошо, что я тебя встретил… мне нужно с тобой поговорить… посоветоваться… Может, останешься?.. Может, поедешь другим поездом?..

Но я по-прежнему нес свою околесицу про свою будущую прекрасную жизнь.

Уже объявили отправление моего поезда. Ваня по-прежнему не отпускал мою руку, и все пытался поймать мой взгляд:

— Уедешь следующим, они идут каждый час? Мне надо посоветоваться с тобой, может…

Скрипнули тормоза. Поезд начинал трогаться. Я освободился от его руки:

— Летом на каникулы приеду, если не отправят куда-нибудь на практику. У нас практика может быть где-нибудь в Сибири или на Дальнем Востоке…

Он как-то безнадежно махнул рукой, скрывая  вдруг брызнувшие из глаз слезы, и вдруг заплакал навзрыд, чего не было принято в нашей суровой послевоенной деревне.

Я было уже готов был спрыгнуть с подножки, но проводница, ругаясь, оттеснила меня вглубь тамбура, захлопнула дверь…

Муторно было на душе, на другой день я ехал обратно, но на станции Кропачево уже не искал знакомых, даже не стал выходить из вагона, перед глазами стоял мой брат Ваня… Но через день-два все забылось, студенческая жизнь захватила меня. А через неделю я из письма матери узнал, что в тот день, вернувшись в деревню, он повесился…