Они случайно столкнулись на лагерной площади перед вечерней поверкой.
– Здравствуйте! — сказал Он.
– Здравствуйте! — машинально ответил Януш Корчак, столь же машинально прошел мимо и только потом удивленно остановился: так странно это было слышать здесь.
– Я хотел бы с вами поговорить, — осторожно начал Он.
– О чем? — печально улыбнулся Януш Корчак..
– О жизни.
– Уже поздно, — усмехнулся Януш Корчак.
– Хорошо, мы можем поговорить в другой раз…
– Вы меня неправильно поняли, — перебил Его Януш Корчак. – Я имел в виду не позднее время суток. Не считаете ли вы, что нам уже вообще поздно толковать о жизни. Ведь мы, по сути, уже за пределами её. А следующего раза, может, вообще не быть. Уже завтра, по крайней мере, я могу пойти, — показал на обсаженную деревьями асфальтовую аллею, ведущую к крематорию, — не думаю, что вам не ясен смысл этого указателя по дороге, которую наци всем нам уготовили и которую они назвали «дорогой на небо». Или вам это не грозит? Простите за циничность!.. Надеетесь без конца разгружать вагоны?..
— Вы запомнили меня? – удивился Он.
— Не знаю, не могу себе объяснить, чем, но вы чем-то отличаетесь от других. У вас совсем другие глаза. Я сразу выделил вас среди остальных… И что же вы хотели спросить? Разве теперь уже не все равно?
— Нет, не все равно, — торопливо ответил Он. – По крайней мере, мне.
— Тогда спрашивайте сейчас. Завтра может быть уже поздно.
— Вы поляк?
— И да, и нет, — усмехнулся Януш Корчак.
– Как это понять?
— Я — польский еврей. И буду сожжен как бы вдвойне. И как поляк. И как еврей. Такова моя участь. Во мне две судьбы.
— Я слышал там, на разгрузке, что вы могли избежать лагеря
— Да.
— Почему вы не воспользовались этой возможностью?
Януш Корчак удивленно посмотрел на Него:
— Разве я мог оставить детей?! Я ведь им вместо отца и матери. Скорее всего, я был им плохим отцом, но других отцов у них не было. Свои отцы и матери у них умерли или были убиты. Дети мне верили и верят до сих пор. Неужели я могу их обмануть? Разве после этого я смог бы жить?.. Я и сейчас торопился к ним, вы меня остановили. Нам отвели отдельный блок, и, как это ни странно, я благодарен администрации лагеря. Это надежда — не для нас, для других, кто останется жить. Что даже в эсэсовцах истреблено еще не все человеческое… Я все для себя решил. В свое время я вырвал этих детей из неверия, и я не могу оставить их в такой час. Я все равно не смогу потом жить.
— А почему они решили уничтожить разом целый Дом сирот?
— Ну, это вы их спросите. Очевидно потому, что все эти дети, как и я, евреи.
Он растерянно молчал.
— Вы хотите еще о чем-то спросить? — Януш Корчак нетерпеливо переступал с ноги на ногу. — Если хотите, то спрашивайте. Мне нужно идти.
— Простите меня за такой вопрос… А почему в вашем Доме сирот были лишь еврейские дети? В Польше нет других сирот?
— В Польше много других сирот, — усмехнулся Януш Корчак. — Но в мире нет ничего горше судьбы еврейских сирот. Такова наша печальная судьба. Мы даже как народ — сироты, понимаете? Народ-сирота. Отверженные всеми, словно мы с другой планеты. Иногда я начинаю думать, что мы действительно с другой планеты. Что мы здесь путаемся в ногах, мешаем жить другим народам. Тогда зачем нас определили на эту планету? Да, мы народ-сирота. Такова наша многовековая извечная судьба. Но ради чего высшего эта жертва? А если нет высшего — какой в ней смысл? Ради бога Яхве? Другие ожесточаются, как бы уточняют: «жестокого бога Яхве». Или, может, ради того, оставшегося неведомым, кто приписал эти слова богу Яхве, которого, может, и нет. Он есть, но, наверное, он совсем другой….
— Но если вы сами отделились от других народов, оставаясь внутри них? – осторожно спросил Он.
— И вы туда же? – усмехнулся Ян Корчак. – Извините, у меня нет ни желания, ни времени на эти споры. Вы спросили: почему в Доме сирот были только еврейские дети? Я отвечаю: помимо всего прочего — это было желанием жертвователей денег на Дом сирот. Я не могу нарушить их условие: кого набирать в него. Для меня же лично все дети равны. Я отдал этим детям свою жизнь не потому, что они еврейские дети, а потому, что они дети-сироты.
