— Простите, может быть, за жестокий вопрос; а кто из землян, простите, людей, — которые договорились с наци, подготовили документы, по которым вы могли бы избежать, как вы говорите, еврейской судьбы?
— Я понял ваш вопрос, — печально усмехнулся Януш Корчак. — Вы имеете в виду, что не всех евреев отправляют в концлагеря и газовые камеры… Да, якобы существуют какие-то списки, которые утверждаются, как это ни странно, по моей догадке, или, по крайней мере, согласуются — в гестапо. Я не знаю людей, кто составляет эти списки. Это я вам честно говорю, а не потому, что подозреваю в вас доносчика, осведомителя гестапо. Да, я знаю, что некоторых евреев не только освобождают от газовой камеры или расстрельного рва, а даже отпускают за границу. Я не знаю, чем они руководствуются, кто составляет эти списки. Может быть, эти люди просто откупаются. Я был крайне удивлен, когда узнал, что и я попал в число избранных. Я никого не просил и не виноват, что оказался в таком списке. Да, я знаю, просят за многих, но оказываются в таких списках лишь единицы.
— Может кто-то выше существующей ныне в Германии власти заботится, чтобы были сожжены или расстреляны не все евреи, раз существуют такие списки? Значит, есть евреи более ценные и менее ценные? Более ценные кому-то будут нужны в будущем?
— Мне непонятно, по каким принципам я оказался отобран и кому и зачем я оказался нужен. У меня нет миллионов в швейцарских банках, у меня нет золота. За человеческие качества? — усмехнулся он. — В наше время всему этому очень малая цена. Я не знаю этих людей, но мне неприятны они, потому что они даже не спросили меня, хочу ли я таким образом избежать дороги на небо. Они считают, что я должен быть благодарен им, а я думаю, что согласись я, останься в живых, они потребуют потом в качестве благодарности жестокую цену. Какую, я не знаю. Я вижу, что эти люди равнодушны к судьбе обреченных сирот. Меня пытаются убедить, что в сложившихся обстоятельствах просто невозможно спасти разом двести детей, поэтому приходится выбирать. А раз приходится выбирать, когда я остаюсь в живых за счет смерти других, и не просто других, а за счет смерти детей, я не могу воспользоваться этой счастливой возможностью. Значит, оставшись в живых, рано или поздно я буду использован в грязных целях. Понимаете, это безнравственно, я с этими сиротами составляю единое целое, я жил ради них, и вдруг я, отживший свое старик, оказываюсь нужен для будущего, для неизвестной мне идеи, а дети-сироты — нет. Я, кажется, понимаю логику составлявшего списки: сирот на планете будет ещё много, очень много, в них в обозримом будущем недостатка не будет, Если закончится война, а я, кого в Польше звали Старым Доктором, в своем роде единственный, незаменимый. И кому-то я пригожусь, может быть, воспитывать таких же сирот, только избранных, которых будут готовить неизвестно для чего. Кто-то ставит ставку на будущих сирот, раз ставят ставку на меня. Может быть, этими людьми движут самые искренние побуждения, но я не хочу, чтобы мной за моей спиной спекулировали даже в самых благородных целях. И я уйду вместе со своими двумястами детьми по дороге в небо, не потому, что я еврей, а они еврейские дети, а потому, что они дети, а я их учитель; я хочу умереть как просто человек, которому нет места среди плохих людей. Я родился в Польше и, живя среди поляков, почти забыл, что я еврей, я с детства считал себя поляком, но все вокруг, не только евреи, но и поляки мне постоянно напоминали, что я еврей, и в конце концов меня заставили почувствовать себя евреем.
— Вот вы намекнули о проклятии Бога Яхве, — осторожно сказал Он. — Земляне делятся на сотни народов и народностей. Но почему они помимо этого разделились ещё на евреев и не евреев?
— Опять вы за свое?! Разве теперь вам не все равно? Вы спрашиваете, словно у вас иная судьба, а не дорога в небо.
— Мне это очень важно знать, — настаивал Он. – И именно от вас.
— Я уже говорил: я не уверен, был или не был бог Яхве. А если был, был ли на самом деле жесток. Не приписали ли ему чужие мысли? Не произошла ли еще тогда, во времена Ветхого Заваета подмена? Боюсь, что этого уже никогда не узнать. И возможно, что, говоря о роли иудеев в мировой истории, он имел в виду совсем другое: что еврейский народ, как более ушедший вперед, что ли, должен взять на себя особую мессианскую роль, обязанность. Не господство, нет, совсем не господство, а чтобы нравственно объединить вокруг себя народы ради движения вперед. Но кто-то потом вложил в его уста совсем иной смысл. Произошла подмена, жестокая месть. Чтобы не искали, не могли найти истинные причины земного зла, изначальной земной беды, а при любой беде искали причину в евреях. Это одна сторона дела. А вторая — кому выгодно было, и сейчас, возможно, выгодно, чтобы мы всегда были гонимы, хулимы, чтобы нас ненавидели и мы, в свою очередь, возненавидели все земные народы и решили себя народом, богом избранным? Иначе, ради чего мы обречены на страдание? Кому это выгодно? Кому выгодно, что мы стали народом-изгоем, оторванным от родины, скрытным, двуличным, коварным? Я понимаю вас, не евреев. Когда мы вдруг расселились по всей планете. (Ему хотелось спросить, а почему вы, евреи, вдруг расселились по всей планете, по всем народам и почему вас возненавидели во всех этих народах задолго до того, как вас изгнали из Египта и изгнали ли, многие остались, боясь потерять накопленное богатство, но Он не решился перебивать). Но не просто расселились, а, отказавшись работать на земле и растить хлеб насущный, забрались в ваши алтари, протянули руки к самому святому, и так как логика нашего поведения была непонятна вам, вы не могли противостоять нам. Мы захватили кровеносные и нервные сосуды, центры, узлы человечества. Мы – стали банкирами, писателями, артистами, врачами, юристами и даже начальниками тюрем. Я подозреваю, что и начальник этого лагеря скрытый еврей. Ведь, говорят, что и сам Гитлер — на четверть еврей. Чистый немец в его окружении, кажется, только дурак Геринг. Почему-то особая ненависть к евреям у пролукровок… — Януш Корчак помолчал, словно набирал воздуха, — Мы ничего не делаем своими руками, за нас делают другие. И где мы не появились, рано или поздно дело кончится антисемитизмом. Так было в Испании, что испанцы в конце концов вынуждены были изгнать нас из своей страны. Так стало и в Германии. Я боюсь этой мысли, но мне все больше начинает казаться, что фашизм — это слепая, озлобленная реакция на сионизм: одна форма национализма рождает другую, более страшную. Все — как бы заложники у нас. А мы, в свою очередь, заложники неизвестно у кого. Мы — по-прежнему несчастливы, точнее сказать, еще более несчастливы, у нас нет родины, для меня родина Польша, но кто-то постоянно отрывает меня от нее, от ее судьбы. Да, мы заложники неизвестно у кого. Мы вроде бы кровь и нервы планеты, и в то же время мешаем жить ей своей жизнью. И вот сейчас кто-то хочет, чтобы я умер не как сын Польши, разделив участь всех ее сыновей, а как еврей, сын избранного народа, на котором особая божеская печать. Чтобы потом сделать из меня идола, на которого бы равнялись другие. Моим именем, как их и этими детьми-сиротами, я знаю, будут спекулировать. Ради какой-то, непонятной для меня идеи, меня спасают, в то время как десятки миллионов других евреев отправляют в газовые камеры.
