Чтобы не соблазнился еще кто-нибудь побегом на грешную Землю, и чтобы подготовиться к вознесению, Кормщик начал радение.
— Братья и сестры! — торжественно произнес он. — Вот и пришел светлый час. Сколько лет-веков страдали мы — и муками завоевали это право. Очистимся же от всего земного!..
Странная и жуткая со стороны была это картина. Горели костры на голой и студеной рассветной горе, ветер рвал пламя в небо, и вокруг костров со счастливыми улыбками на лицах, плясали и кричали люди, старые и молодые, совсем отроки и отроковицы (потому на Земле за эти пляски их и называли прыгунами, а, может, и потому, что хотели упрыгнуть в небо с проклятой Земли), — и плакали, и смеялись, и хлестали друг друга прутьями. Они все более входили в сладостный экстаз. Все неистовее становились их прыжки и пляска. И взоры были обращены в бездонное, начинающее призывно голубеть небо.
Но Бог все еще не брал их к себе…
Но вот уже солнце взошло…
Но вот уже силы кончились… один за другим «божьи люди» падали на студеную простудную землю, и вот уже один Кормщик стоял на вершине горы, распростерши руки к небу, а вокруг него около потухших чадящих костров лежали люди — и стонали, и смеялись, и плакали.
— Мы уже на Небе!.. Мы вознеслись!.. Какая благодать!.. — сладко стонала какая-то толстая, тайно обмотанная разным тряпьем, баба, и многие стали оглядывать себя, и в отличие от нее, увидели, что они по-прежнему на этой проклятой Земле.
— Когда же мы вознесемся?! — моляще и в то же время грозно спросил, от священной пляски уже не в силах встать, на коленях наступая на Кормщика, лохматый бородатый мужик.
— Вы сами виноваты! Натащили с собой барахла!.. Меня хотели обмануть — ладно! Вы же Бога хотели обмануть! А он же все видит. Я говорил вам, что ничего брать не надо?! Бог не возьмет нас к себе с земными грехами. А вы натащили с собой барахла, не говоря уже о грехах. А эта старая дура даже козу с собой притащила. Значит, и духовно не очистились, притворялись только. Под штаны, под юбки напрятали, ложки, вилки валятся…
— Мы уже вознеслись!.. Какая благодать!.. продолжала в экстазе вопить катающаяся по студеным камням, вдруг потолстевшая за один день, баба.
— Вставай! — пнул ее в бок сапогом лохматый мужик, ее муж. — Вставай, мать-перемать, «божья сестра». Вознеслись, мать-перемать, втянула ты меня в это сатанинское болото… Обманул он нас!
— Как обманул?! — не поняла, села, стала озираться по сторонам баба.
— Вот так и обманул!… Мать-перемать!.. «Вознеслись!»… Пошли скорее к Пахомовым свинью забирать, пока не продали или не зарезали… Обманул, прохвост-сладкопевец!..
— Обманул? — неуверенно переспросил кто-то и, помедлив, отчаянно взвопил: — Обманул!.. Обману-у-ул!
— Обману-у-ул!.. Обману-у-ул!.. — подхватили сразу несколько голосов.
— Погодите! Еще утро не совсем наступило! — пытался остановить их Кормщик, не менее потрясенный не состоявшимся вознесением:
— Бог уже на нас смотрит… Смотрит, решает: брать или не брать таких… Я же слышал… Мне же сверху сказано было… Бог на нас смотрит… Скажет: «Кого я беру к себе?!» И может раздумать…
Но уже было поздно. На деревенской улице проснулось радио: зазвучал Гимн страны, созданной на месте России, которую коммунисты определили Советским Союзом, или кратко СССР, по примеру США, гимн, славивший Великого кормчего, намерившегося строить рай на Земле; сюда, до вершины горы доносились только рванные клочья его, потом понеслись бравурные звуки утренней гимнастики, а потом стали передавать последние известия то и дело до вершины горы долетало имя Великого Кормчего.
-Обма-а-а-нул! — снова заревел, потрясая кулаками, лохматый мужик. — Меня уже ищут, мне же в семь часов на ферме движок надо было пущать. Мне же пятьдесят восьмую статью теперь, вредительство припишут: десять лет — и с концом…
— Обма-а-нул! — слышалось со всех сторон.
— Бей его! — закричал кто-то.
И все словно только и ждали этого крика.
— Братья, сестры, опомнитесь! — вознес руки к небу Кормщик.
— Бей его, антихриста! — все смелее раздавалось на горе. — Что теперь с нами будет?!
Круг с занесенными над головами кулаками и даже палками сужался.
Кормщику ничего не оставалось, как спасаться бегством.
В деревню бежать ему было нельзя, и он ударился в другую сторону, в болото. Только на краю болота, в трясине от него и отстали. Не до него было: все бросились в деревню — возвращать так глупо раздаренное добро.