Девушка поднялась, и Горохов почувствовал, что бледнеет. Испуг и растерянность в ее глазах неожиданно сменились какой-то пронзительной, совсем не девичьей болью. Так смотрела на него в детстве мать, когда он тяжело болел.
Горохов не смог выдержать этот взгляд.
— Девушка, здесь ходить пока нельзя, — сказал он неожиданно для себя сухо и глухо, хотя хотел сказать как можно мягче.
Но она все еще смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными синей, совсем не девичьей боли.
— Рощей ходить пока нельзя. Вам придется пройти вдоль реки, — сам не зная почему, повторил Горохов еще суше а стал смотреть в поля поверх нее, словно давая понять, что разговор окончен. Настроение у него совсем испортилось. Он проклинал себя за свою дубоватость и по-прежнему смотрел поверх нее в сжатые поля.
Девушка резко повернулась и, неловко опустив худенькие плечи и как-то вся сжавшись, быстро пошла к реке. Горохов шел следом. Слыша за спиной его тяжелые шаги, девушка горбилась еще больше — и Горохов, смотря на нее, вдруг почувствовал странную горечь, похожую на жалость к самому себе.
А девушка бежала тропинкой вдоль речки и никак не могла успокоиться. Не успокоилась, и когда начался урок, и после уроков. Что-то случилось. Но она еще не могла понять, что случилось. Она пыталась убедить себя, что ей просто жалко рощу. Но боль усиливалась, становилась сосущей, когда она вспоминала усталые и тяжелые глаза лейтенанта.
«Ну и что? — пыталась успокоить себя. — Просто солдат. Просто не спавший несколько суток и потому очень уставший солдат».
Но тревога не проходила. И она замирала от мучительного предчувствия. Она перенизывала в памяти события утра и даже уже была готова признать за собой какую-то вину.
Но в чем ее вина? Она не знала. Но почему-то ей было стыдно и за эти глупые листья в руках, и за свой смех. Именно этот глупый и неуместный смех так покоробил его. Наконец она нашла свою вину даже в том, что вообще некстати оказалась на этой тропе. Словно неприятно напомнила ему о чем-то. Иначе почему он так вздрогнул?..
Она училась в пединституте и сюда приехала на практику. Она была совсем еще девчонка, и все ей нравилось здесь: и распрятанные по перелескам деревеньки, и синие и звонкие от первых утренников рассветы, и осенний крик грачей в сжатых полях, и застенчивые ребятишки с непричесанными овсяными волосами, и смешной баянист, почти все ночи напролет проводящий под ее окном. Особенно ей нравилась роща, по ней вилась мшистая тропинка, она ходила по этой тропинке в школу, с каждым утром роща становилась все светлей и печальней, и редкие крупные капли, словно слезы, шуршали в опавшие листья.
Ей было восемнадцать лет. А в восемнадцать лет хочется быть необычной. И чтобы все вокруг было необычным. И необычным должно быть ее счастье, в томительном предчувствии которого она жила последние годы. И прийти оно должно в необычный день. Как, когда — она не знала. Может, даже вот одним из этих тоненьких писем из шумного города. Но кто-то должен прийти — высокий, сильный, красивый… Ей предложили квартироваться рядом со школой, но ей нравилось каждое утро бежать по тропинке через поля и рощу над речкой, и она поселилась в соседней деревеньке у одиноких стариков в огромной избе, стены которой были увешаны пожелтевшими фотографиями под стеклом молодых военных без погон, с непривычными петлицами на воротнике: это были их четыре сына, не вернувшиеся с войны.
Но жить необычно было трудно, потому что деревни жили самой что ни на есть обычной, сложившейся веками неторопливой крестьянской жизнью. И радость здесь была обычная. Застенчивая и со стороны не заметная, потому что жизнь научила радоваться осторожно. И горе — простое, суровое, потому что привычное. И, бывало, пили в этих деревеньках — и со счастья, потому что не умели радоваться, и с беды, потому что трезвыми стеснялись поделиться горем, а одному ходить с ним невмоготу. И все это ребятишки приносили в школу в своих бесхитростных глазах. Но ей было всего восемнадцать лет, а в восемнадцать лет нетрудно отгородиться от невзгод и радостей, окружающих тебя, и жить в своем, наполовину выдуманном мире. Иногда, неожиданно проснувшись ночью, она слышала, как за перегородкой тихо всхлипывала старушка, а старик ее успокаивал, но утром или стеснялась, или забывала спросить о причине.
А время летело, как грустные гуси, и мечты о счастье становились все беспокойней. Они были похожи на светлые дожди, все чаще и задумчивей шелестящие над желтой крестьянской страной. Она тяжело переживала неудачи в школе, озорные проказы мальчишек — после уроков уходила в рощу и все забывала. Знала, какой лист оторвется сегодня от ветки у одинокой раскидистой березы на опушке, а на малой поляне появился еще один свежий холмик: крот, живший там, закладывал на зиму еще одну кладовую.
