Она хорошо знала все тайны маленькой рощи, но смутно представляла, что творится в большом человеческом мире, потому что слишком была увлечена своим. Конечно же, она читала и слышала по радио об идущих где-то войнах, о концлагерях, пытках, о выколотых глазах, о сожженных напалмом детях, растерянно недоумевала: ну как это можно — убивать друг друга, когда мир так прекрасен?! Неужели на земле еще есть люди, что способны поднять руку на ребенка, и как такие вообще появляются на свете? Наверное, они имеют какое-то другое обличье. А если они еще есть, то почему нельзя собраться всем вместе и скрутить им руки? Но она поспешно гнала подобные мысли, потому что была бессильна ответить на них, к тому же, сколько она только помнит, так было всегда и потому уже давно стало привычным. Войны шли обычно где-то далеко — в чужих странах, и не касались ее лично. Правда, и у них в институте проводились митинги против этих войн, но было в них что-то неестественное, и они вызывали чувство неловкости то ли потому, что, как и лекции, были заранее запланированными и участвовать в них было строго обязательно, то ли потому, что, по не известно кем установленному обыкновению, говорили на таких митингах заученными, штампованными фразами или по бумажке, хотя каждый в душе нашел бы свои слова, и вот эти обязательность и штампованность лишали их истинного гнева, хотя потом в газетах их непременно называли гневными, и потому иногда думалось: а какой смысл в подобных митингах, когда помитинговал — и пошел в кафе, когда помитинговал — и пошел в кино, мы — здесь, а убийцы — там, и наплевать им на наш запланированный гнев, не занимаемся ли мы самообманом: чтобы не грызла нас по ночам совесть, мы как бы ставим в своей душе галочку о проведенном мероприятии — и уже в следующую минуту забываем о беде, которая пока обошла тебя стороной.
А газетные статьи и сводки об убитых и раненых на этих войнах, о завоеванных и отвоеванных землях тоже были привычными и больше походили не на явь, а на отрывки из книг о прошлой большой войне, на седьмой год после которой она родилась. Та война тоже не дошла до здешних мест, но увела за собой всех здоровых мужчин, и мало кто вернулся назад. Одни одинокими безымянными горбами легли у дорог, у полей чуть ли не по всей части планеты, которую зовут Европой. Другие черным дымом из крематорных труб концлагерей рассеялись над всей планетой, над ее материками и океанами, серым плодородным пеплом из этих печей заботливыми руками уложены в весеннюю пашню — чтобы лучше родился хлеб. Третьи аккуратно выстроились в ряды на жутковато-чистеньких военных кладбищах за тысячи километров от родных погостов: солдаты и после смерти строятся в ряды — на кладбищах, на которые редко кто приходит. Но она не видела таких кладбищ — дальше областного города ей никуда не приходилось ездить. Вернулись лишь немногие, со странным, ущербным блеском в глазах. Такой блеск она иногда замечала у отца, особенно когда он смотрел на играющих в войну мальчишек, но она никогда не задумывалась над причиной этого.
И вдруг в ее рощу, в ее жизнь ворвались танки. Шумным грачиным утром она бежала в школу, уже подходила к роще, как неожиданно лицом к лицу столкнулась со странным солдатом.
— Девушка, здесь ходить пока нельзя. Пройдите вон там, вдоль реки, — равнодушно, устало и холодно сказал он.
И только тут она увидела танки. Неясными кучами они темнели под березами. Любимая тропинка была искромсана стальными гусеницами, на березах кое-где тоже были видны рваные раны, словно из-под содранной кожи торчали кости. Часть подлеска была вырублена, умирающие березки лежали на холодной броне и светились каким-то особенно чистым светом.
Она растерянно стояла перед солдатом и с болью смотрела на рощу. Она подняла глаза на солдата, но горечь и возмущение за поруганную рощу сразу сникли в ней. Конечно же, не первый раз в жизни она видела солдат, но те, приезжающие на побывку или демобилизованные, были бодрые, розовощекие, чисто выбритые, затянутые в белоснежные воротнички, на парадном мундире ряды играющих солнцем значков. А этот был страшно усталый, заросший щетиной, с большой ссадиной на лбу, в танковом шлеме, с пистолетом на поясе, в пыльной, пропитанной потом и маслом гимнастерке. До сегодняшнего дня таких солдат она видела только в кинофильмах о войне. Но даже и не это больше всего поразило ее. Ее поразили глаза. Глаза его были бы голубыми, если бы не были такими жесткими, если бы их синева уже не была присыпана пеплом, и только откуда-то из самой глубины их сквозь этот пепел сочился густо-синий мальчишеский свет, и только по нему можно было догадаться, что они все-таки голубые. Сначала она приняла его за часового, но часовой с автоматом стоял немного в стороне, ближе к роще, и, присмотревшись, девушка увидела на странном солдате офицерские погоны с двумя маленькими звездочками.
