В закопченных руках лейтенант держал мыло, за широким ремнем рядом с пистолетом было заткнуто полотенце. Он был, наверное, ненамного старше ее и ровесник многих ее однокурсников, но в его губах таилась какая-то тяжелая и грустная усмешка, от которой ей стало не по себе, словно этот солдат знает о ней и о себе какую-то горькую тайну, о которой даже не догадывается она.
— Девушка, здесь ходить пока нельзя, — повторил лейтенант устало, и синий свет совсем потух в его глазах.
Она резко повернулась и быстро пошла прочь, смятенно вслушиваясь в холодные шаги за собой. И почему-то горбилась и спотыкалась.
Ночью не могла уснуть. Беспокойство все больше овладевало ею. Она догадывалась, что живет накануне большой перемены, которая, может быть, начисто разрушит ее прежний мир. Это было страшно, но инстинктивно она тянулась к этой перемене, потому что чувствовала: перемена неизбежна, рано или поздно это все равно должно случиться. И каждый раз со все растущей тревогой всматривалась в угнетающе-молчаливые танки, в одинаково зеленые фигурки солдат между ними. Она уже знала, что в то утро вместе с не известно откуда взявшимися танками в ее жизнь ворвалось что-то еще, пока не осознанное, но очень тревожное, может быть, даже жестокое. Кроме того, что заняли рощу, танки пока внешне не вмешивались в ее жизнь, но своим молчаливым присутствием все время напоминали, что, хочет она этого или не хочет, они имеют к ней самое прямое отношение. И она проходила мимо танков, съежившись, словно у них вместо стволов были наглые и циничные глаза.
Она боялась себе признаться, что ей были приятны, но в то же время и страшили прилипчиво-грустные взгляды солдат. В них было что-то торопливое, а потому и нехорошее. Она не знала, почему, но ей было жалко их, молодых, с виду веселых парней, особенно же этого странного лейтенанта с тяжелыми печальными глазами, который уже четвертое утро встречается на перекрестке тропинок около речки и молча уступает дорогу.
В пятую ночь в этой роще лейтенант Горохов проснулся задолго до рассвета. Еще гуще падали листья, непонятная тоска давила грудь. Бросить бы все и затеряться вот в этих перелесках, растить хлеб…
Тракторист с баяном прошел только на рассвете. Сегодня у него, наверное, была особенная ночь: он, проходя мимо рощи, не драл, как обычно, «Трех танкистов», а лишь неуверенно пробежал по клавишам, и те словно всхлипнули. За холмами чуть слышно стрекотали тракторы, их усталое стрекотанье уютно вплеталось в крестьянскую ночь. Тракторы переговаривались между собой, как усталые мужики: вот кончим пахать — и по домам, на отдых.
Они были одной породы с танками, эти неказистые потрепанные работяги. Но это родство, видимо, подобно родству холеной и тупой овчарки-людоеда с сибирской лайкой, без которой пока еще невозможно представить жизнь северного человека: с ней охотятся, пасут оленей, на ней ездят, а в свирепую пургу, если к ней крепко прижаться и запутать руки в густой шерсти, не замерзнешь.
И Горохов вдруг почувствовал себя чужим в этой осени, словно он и его солдаты вместе с танками, бронетранспортерами, радарами, ракетами были незваными пришельцами из какого-то другого мира. Ворвались, не спросившись, в эту мирную осень и отчужденно отгородились от нее часовыми. Вечером солдаты еще больше чувствовали свою ненужность здесь: по тропинке мимо рощи с полей шли усталые, пропыленные люди, а они вот уже несколько дней подряд изнывают от безделья. Тихие улыбки на лицах прохожих мгновенно тухли, глаза становились тревожными, и даже для самих солдат была угнетающе-тяжела тишь затаившихся стальных чудовищ.
Солнце поднималось все выше. Молчаливыми любопытными стайками потянулись мимо рощи мальчишки. Горохов уже несколько раз смотрел на часы. Уже пробежали последние ребятишки, но ее почему-то не было. И он поймал себя на том, что волнуется. Как бы прочитав его мысли, откликнулся Сорокин, его механик-водитель:
— Запаздывает что-то учительша. Раньше хоть часы по ней проверяй, а сегодня нет и нет. То ли проспала, то ли еще что.
И Горохов чувствовал, что волнуется еще больше. Неужели на самом деле что-нибудь случилось? Или все дело в трактористе?
— Идет! — наконец заулыбался Сорокин.
Горохов и сам уже видел, что идет.
Что-то дрогнуло внутри. Откуда столько горечи в этих низко опущенных плечах?
Пальцы растерянно перебирали пуговицы гимнастерки. Еще не зная, что он сделает в следующую минуту, Горохов заткнул за пояс полотенце и пошел к реке — наперерез ей. На перекрестке тропинок остановился, широко расставил ноги и, вслушиваясь в ошалелый шум в висках, стал ждать. Девушка видела это и еще ниже опустила голову. Когда поравнялась с ним, Горохов преградил ей дорогу.
Она ждала этого, но все равно растерялась. Еще какое-то мгновение стояла с низко опущенной головой, потом резко отбросила назад перепутанные ветром волосы, и ее широко раскрытые глаза оказались рядом с его глазами.
