Оттолкнул ее от себя и, не оборачиваясь, по голубой хрустящей стерне бросился к роще. Из нее уже выкатывались к речке первые танки. Остановился на пригорке, высматривая свой бортовой номер. Наконец увидел: холодный и равнодушный, танк рычал на опушке, из открытого люка махал шлемом стрелок-радист.
Обессилевший от бега, Горохов чуть вскарабкался на броню. Стрелок опередил его:
— Скорее, лейтенант!.. Мы идем первыми… Курс: северо-запад… На железнодорожную станцию… Больше пока ничего не известно…
— Хорошо…
Горохов свалился в люк. Прежде чем захлопнуть его, оглянулся. Одиноким поникшим парусом маячила в голубом поле тоненькая фигурка. Горохов стиснул зубы и, словно крышку гроба, захлопнул за собой люк.
Танк взревел, выполз на пригорок, на мгновение остановился, словно выискивая что-то хищным стволом-хоботом, и, низко пригнувшись и подминая под себя кустарник, понесся опушкой рощи к тусклой кромке заката, и Горохову казалось, что сквозь рев мотора он слышит, как на гудящую броню сыплются желтым дождем еще живые листья.
Неожиданно левым боком танк налетел на дерево. Береза не хотела умирать, она тоскливо заскрипела, словно застонала. Но танк зарычал еще сильнее и подмял ее под себя. И опять на ревущую броню сыпались листья.
— Куда смотришь?! — зло закричал Горохов водителю. — Беру управление…
…Горохов бросал танк из стороны в сторону, старался петлять между деревцами. Когда это не удавалось, стискивал зубы и закрывал глаза, в ушах висел печальный шорох сыплющихся листьев.
Была жуткая боль.
Нет! Он хорошо знал, что это совсем не любовь.
Нет! Он даже знал, что и боль совсем не по ней. Не только по ней. Эта боль — по самому себе, по своей судьбе, перечеркнутой войной, той, в которую он родился, и той, что незримо висит над нашими головами.
Вдруг в наушниках резкий, словно металлический скрежет, голос:
— Пятнадцатый! Пятнадцатый! Я — первый! Пятнадцатый! — Командир полка уже кричал. — Вы слышите меня?
— Да! — равнодушно отозвался Горохов.
— Что значит «да»? Какого черта вы мечетесь из стороны в сторону? Мешаете другим машинам. Зря вас считают лучшим экипажем. Проснитесь, лейтенант!
— Слушаюсь!
Но рация командира полка все еще не отключалась.
Любой из нас имеет имя, в худшем случае — прозвище. У солдат имени нет. Солдаты делятся на категории по отношению к своему солдатскому долгу: собственно солдаты, лейтенанты, полковники… Если же начинаются военные игры — репетиция настоящей войны, — солдаты уже не имеют права даже на это. Теперь уже нет ни полковников, ни лейтенантов, все равны перед смертью. Они превращаются в безликие номера, сжавшиеся в комок под рычащей броней: первый, пятнадцатый, сороковой…
Вдруг неожиданно для себя, нарушая всякие уставы, Горохов спросил:
— Куда это мы, Иван Трифонович?
Спросил — и испугался.
Горохов даже в обыденной жизни никогда не называл командира полка по имени и отчеству, хотя имел право на это: тот в свое время воевал вместе с его погибшим отцом и сам ходатайствовал, чтобы Горохов-младший после училища попал к нему в полк.
В наушниках — томительное попискиванье, потрескиванье…
Потом какой-то неуверенный, дрогнувший голос:
— Как куда?
— Куда мы несемся?
— А я и сам толком не знаю, Саша, — сказал полковник растерянно… Но тут же его голос снова стал холодным, жестким: — Прекратите разговоры, лейтенант! Соберите нервы! Вы удивляете меня сегодня.
Танки рвали в черные клочья грустную проселочную дорогу. Снова вырвались в поля. Впереди перед стволами закачалась дрожащая цепочка огней.
«Станция», — подумал Горохов и представил, как они сейчас ворвутся в спящие улицы — задрожат стекла в окнах, заплачут разбуженные младенцы.
Огни медленно приближались.
— Пятнадцатый! На перекрестке шоссейных дорог сверните налево, в обход станции.
— Слушаюсь!
Цепочка огней стала отплывать в сторону, теряться за холмами, и Горохов был благодарен тому неизвестному человеку, который своим приказом отвернул железную лавину от безмятежно спящих огоньков.
Через полчаса танки с потушенными фарами ворвались на какой-то заспанный полустанок. С лязгом и грохотом вползли на платформы, и приземистые короткие эшелоны с небольшими интервалами, набирая скорость, понеслись в ночь.
Было свежо, и Горохов набросил на плечи куртку. Мимо проносились деревни, стога сена, поля, одинокие костры, избушки, гулко и тревожно грохотали мосты — все это стремительно налетало и уносилось назад, в прошлое, лишь стылые звезды, как совесть, как глаза всех безвременно погибших на войнах, по-прежнему скорбно висели над светлым горизонтом. И еще одна большая и яркая звезда висела все время перед составами — зеленый глаз светофора. Она медленно приближалась, потом все быстрей и быстрей. Но стоило составу догнать ее, звезда становились красной, словно каждый раз подчеркивала, что пути назад нет, нет! нет! нет!!!
Приглушенный свет ночных станций был горьким. Горохов всматривался в тревожные лица на перронах, и ему казалось, что он все еще слышит шорох падающих на броню листьев.
