Михаил Чванов

Рассказ «Садист Иван Куркин»

                                                                                                                        В. В. Личутину

Иван Куркин, если считать годы учебы в институте, уже двадцать с лишним лет жил в городе, но при случае, если спрашивали, по-прежнему говорил, что он деревен­ский. Не из деревни, а именно — деревенский. Он, можно сказать, гордился этим, по крайней мере его задевало, ког­да некоторые, не успев зацепиться за город, уже торопливо отмежевывались от деревни, как от чего-то не то чтобы по­стыдного, но — как бы ты, например, до шестнадцати лет в постель мочился. А что, говорил Иван, вон — что ни пи­сатель, то деревенский, это разве ни о чем не говорит? Статистика, хоть и недолюбливают ее у нас иногда, штука, брат, упрямая.

Жил Иван — вроде бы грех жаловаться: уже пять лет, как начальником цеха работал, и семья хорошая, и квар­тира, и уважение на работе было, и любил он свою работу, но не хватало чего-то, не выходила деревня из головы, но­чами снилась, хотя умом он, конечно, понимал, что, слу­чись сейчас, скажут: переезжай в деревню — уже не смо­жет он жить там, потому как наполовину он уже город­ской, избалованный, нетерпеливый, а деревня — она тер­пеливых любит. Нужна какая-то середина, в пору такой вот душевной сумятицы думал Иван: и чтобы в деревне было что-то от города, и в городе — что-то от деревни, по­тому как все мы, если не в первом, так уж обязательно во втором или третьем поколении деревенские. Нужна какая-то середина: чтобы сломя голову, как от чумы, не бежали мы в города, а в городе, чтобы не мучилась, не томилась душа по деревне. Когда-то, наверное, будет так, думал он, найдут какую-то середину. Должно так быть, ибо русский человек с землей испокон веков связан, и без связи этой он уже не то чтобы не человек, но от этого многие наши поте­ри: это теперь уже всем ясно, хотя, может, и не все подают виду.

Конечно, не постоянно Иван думал об этом, закрутит, завертит работа, не до мыслей каких-нибудь — покрути­тесь-ка, повертитесь начальником цеха, но иногда вдруг такая щемящая тоска подступит, словно запах парного молока почуешь, росистой травы, полыни и еще чего-то, чему названья не найдешь,— словом, детского, материн­ского.

Конечно, не постоянно эта тоска точила Ивана. Но в последние годы все чаще и чаще такие мысли стали по­сещать его. Нет, в деревню переезжать он не собирался — он уже отрезанный ломоть, другое дело — надо ли было отрезать, но деревня не выходила из головы. Особенно часто он начинал о ней думать, когда дело подходило к от­пуску. Конечно, как начальник цеха он не имел с путевка­ми особых проблем. Но чем престижнее, что ли, он доста­вал путевки, тем больше почему-то томилась душа. По­ехать бы хоть раз не в санаторий, не на юг, не в Прибалти­ку, не за границу, а как раньше, в родную деревню — до­мой! Двадцать с лишним лет, как уже в городе, а «домой!» думалось и вырывалось иногда — только о деревне, что даже жена однажды с укором заметила: «А мы с детьми для тебя не дом, что ли?» Пройтись по округе, сено покосить, огород поправить — и отойти душой, и родителям помочь, снова себя почувствовать ребенком малым.

Но не было больше у Ивана Куркина родной деревни — в несколько лет развалилась, словно поветрием каким ее слизнуло, крапивой да лопухами поросла, а какое село бы­ло! Куда поразъехались, чего искали, чего нашли, со злостью и горечью думал Иван об односельчанах. Великие стройки, далекие земли кинулись осваивать, а свою-то де­ревню, исконную, набросили! «А сам-то, сам!»— начинал корить он себя. А что сам — малый, несмышленый был, а родители, в школе о чем думали — в спину толкали?

Почему-то считалось, что только уж самый никудыш­ный имел моральное право остаться в деревне, или уж ка­лека какой, или придурок. Даже школа так настраивала. Не мог Иван худого сказать о своих учителях, может, даже получше нынешних, а вот был и у них такой бзик: плохо учиться будешь — в деревне останешься. И все в города настраивали, да дальними краями соблазняли, так назы­ваемой романтикой, и чтобы непременно навстречу ветру, словно сладкой брагой дурманили. У них, конечно, все больше в институты подталкивали, потому что в селе шко­ла-десятилетка была, а в соседних деревнях, где семилетки да восьмилетки, так на завод, в ГПТУ, да хоть куда — лишь бы в город, потому что там, будь ты хоть дворником, пьяницей-грузчиком в гастрономе,— все равно как выше сортом. Гордости-то потом сколько было! Вся стена в шко­ле около директорской фотографиями выпускников была увешана: этот у нас тот-то, я этот этим стал — от запада до востока наши и даже за границей. Даже свой маршал авиации был и боевой генерал-танкист. А традиционные вечера выпускников! Ими особо гордились. Кого на них только не было! Однажды даже член-корреспондент Ака­демии наук приехал, изобретатель космической техники, о работе которого по причине ее секретности в школе до поры до времени не знали. И верховодили на этих вечерах, пудрили девчонкам мозги, выпендривались перед нынеш­ними выпускниками студенты всевозможных престижных сугубо «городских» вузов, а редкие студенты сельско­хозяйственного института — «сельхозники-навозники» — скромно, как второсортные, переминались с ноги на ногу в сторонке. Впрочем, даже третьесортные — второсортны­ми были медики да педагоги, эти, особенно девчонки, еще там и там могли оказаться, как повезет, какую изворотли­вость проявишь. Гордости было много. Так-то оно так — гордиться было чем, только догордились, школу скоро за­крыть пришлось, некому в ней учиться стало.

Leave a Comment

Ваш адрес email не будет опубликован.

Top