— Да мы с ним в субботу-воскресенье на одной свадьбе гуляли,— усмехнулся сосед.— Свояк у меня сына женил, а этот, оказывается, невесте каким-то родственником приходится. Ну, на второй день уже, в воскресенье, когда обнюхались мы с ним совсем, вышли на лестничную площадку покурить, и я ему: вот один мужик в нашем саду бумаги на доски выбросил, а я подобрал. Так-то, говорит, наука будет, а то права начал качать. Помучил я его! Да еще до него один ходил, принципиальный. Вот, говорит, проверят, весь гонор сразу слетит…
Это зловещее «Вот погоди, проверят!» Иван еще раз услышал, от кого он совсем не ожидал, и это так неприятно поразило его, что ржавым гвоздем засело в памяти. Это было уже к осени. Приведя более-менее в жилой вид мансарду (дом, прорубив окна и вставив стекла, он оставил пока нежилым — из-за пола, он мечтал его сделать, как в деревне, из толстых широких досок, а таких пока не было), он принялся из купленных по случаю осиновых дров рубить баню. Где еще иметь баню, как не в саду-огороде, где всегда с землей возишься и потный! Самое дело — в субботу-воскресенье перед новой трудовой неделей попариться. Правда, уставом садового товарищества баня в саду не предусматривалась, но в то же время вроде бы не было пункта, категорически запрещающего се, и многие ставили баню, правда, с опаской. Иван же стал рубить без всяких сомнений, что еще за глупости — баню нельзя. Если участок позволяет, разве баня роскошь? Иван считал, что иметь ее — само собой разумеющееся, так же, как, например, нужник. Так вот он неторопливо стучал топориком, выбирая из очередного бревнышка паз, как услышал за забором голоса.
Грибники, догадался он. И точно: вдоль забора, не пригибаясь и энергично расшвыривая палками старую листву, что Ивану не очень понравилось (пожилые, трудно нагибаться ~ оправдал он для себя их действия), с полиэтиленовыми мешочками в руках и с рюкзаками за спинами шли мужчина и женщина.
Иван уважал грибников и, отставив в сторону топор, поздоровался. Женщина то ли ответила, то ли нет — Иван не понял, а мужчина молча и в упор стал рассматривать Ивана, так что Иван на всякий случай еще раз поздоровался — погромче, но тот и на сей раз не ответил, отвернулся и еще ожесточеннее принялся шерудить палкой под березой — только листья в стороны летели. Что они, под землей, что ли, грибы-то растут, хотелось сказать Ивану.
Видимо, не расслышал или глухой, подумал он о мужчине, проглотив неловкость.
Грибники постепенно миновали его участок, Иван снова, было, взялся за топор, как услышал злой и громкий, чтобы явно услышал Иван, голос мужчины:
— Вот куркули-то! Вон чего отгрохали! В народный контроль написать. Вот кого раскулачивать-то надо!
И столько злобы и ненависти было в его голосе, что Иван растерялся. Женщина вполголоса что-то говорила мужчине, наверное: тише, а то, мол, услышит,— а того еще больше распаляло:
— А пусть слышит! Дворцов понастроили, сволочи, управы на них нет. Баню вон еще рубит. Подожди, придет на них управа!.. Вот проверят!..
Иван расслабленно опустился на свое осиновое бревнышко и уже весь день больше ничего не мог делать. Он еще как-то понимал того жулика на лесоторговой базе — а этот? Чем ему-то Иван не угодил? Почему ему-то он поперек горла?..
После этого случая Иван, наверное, целую неделю не мог отойти. Он пытался понять злобу этого пожилого мужчины и никак не мог. Он специально не рассказал этого случая жене, чтобы лишний раз не расстраивалась, пытался себя успокоить: «Ну, просто дурак, что с дурака возьмешь!» Но именно этот случай вселил в него неясную тревогу за свою так удачно складывающуюся жизнь, потому что это была уже инициатива снизу. Он постепенно стал приучать себя смотреть на свою садовую идиллию,— хотя далеко уже она не была идиллией,— как бы со стороны, как на что-то временное. Даже жена, кажется, заметила это.
— Ты, я смотрю, что-то охладел к даче?— уже не раз настороженно спрашивала она.
— Да нет,— старался он говорить как можно спокойнее.— Видимо, просто переработал немного.
Но незаметно он снова втягивался в работу: земля, она великий врач и целитель,— и на время забывал о своих тревогах; он радовался каждому забитому гвоздю, каждому новому побегу на яблонях. Крестьянская не то чтобы прижимистость, а экономная жилка, оказывается, еще крепко сидела в нем, любой вроде бы совершенно ненужной доске, железке, подобранным на городской свалке, он находил применение. Как они радовались с женой, когда завязались первые вишенки, первые три яблока, как дала нежно-зеленые побеги елочка, посаженная им под окном.
