«А сам-то, сам!»— снова пытался укорить Иван себя. А что сам-то? Учился хорошо, и все — и в школе, и дома, и соседи — одно долдонили: ему непременно в институт надо, он далеко пойдет. Ну ладно, пусть толкали в институт, думал Иван, но ведь не в сельскохозяйственный толкали и не в лесной, о котором серьезно подумывал сам, а в любой другой, лишь бы в деревню не могло быть обратного ходу. Мать, правда, помалкивала, но зато упорствовал а агитации сосед, дядя Володя, Владимир Трофимович Корнев, колхозный парторг, какой-то дальний родственник: с такой-то светлой головой — если останешься, уважать перестану, вон Петька у Юдиных в индустриальный поступил, а мы хуже?.. Как же Ивану было отстать от других — в институт и подался, хотя, сказать, особой охоты не было, поступал так — для престижу больше, можно сказать, для девок, которые его не больно-то вниманием жаловали, чтобы потом в каникулы не конюхом, а студентом на вечерки прийти, да еще авиационного института. И родитель все в спину толкал: в институт, в институт, мы намучились, ты хоть, может, человеком будешь. А теперь вот под старость-то мыкаются одни на чужой стороне на какой-то расхристанной железнодорожной станции — ни город, ни деревня.
Мало, свои агитировали, с горечью вспоминал Иван, по весне с ведома и при содействии районных властей, что теперь особенно удивляло Ивана, присылали своих агитаторов сами институты и техникумы, соблазняя в будущем всевозможными привилегиями и благами. Случалось, опять-таки не без ведома районных властей, наезжали в райцентр даже приемные комиссии, совращая самых нерешительных. Все агитировали, а Петр Фролыч Суроваткин с заткнутым за ремень пустым левым рукавом выцветшей гимнастерки, их председатель колхоза, лишь хмуро кряхтел — и потому, как не был красноречив, и потому, что никаких привилегий не мог обещать — ни в будущем, ни тем более уж в настоящем: чем меньше оставалось в деревне людей, тем больше приходилось на них тяжелой и далеко не романтичной крестьянской работы, хотя вся она была преимущественно ветру навстречу…
Так что ехать Ивану Куркину теперь было некуда. Правда, некоторые ездили в чужие деревни, снимали на лето пустые дома. А что, говорили они,— в чужом доме даже лучше, родным надо угодить, подчиниться их ритму жизни, садиться, куда посадят, в гости по родственникам надо ходить, кого, может, и не рад видеть, а потом, глядишь, они еще к тебе в город притащатся — да и вообще с родственниками-то больше проблем, чем отдыха. А тут заплатил червонец-второй — и не лезь в мою жизнь, потому как я хочу отдыхать по-своему. Да и молочко-то с мясцом я выберу, какое мне понравится…
Мы как сироты, часто думал по ночам Иван, в последнее время его стала мучить бессонница. Да, мы как сироты, ведь родная деревня, если подумать, вторая мать. И приехать в нее даже раз в десять лет — это как мать навестить. Она и заменяла человеку мать, когда та рано или поздно уходила в могилу.
Сироты мы — дети разоренных деревень, свербило в голове. Полстраны — сироты! По недоумию иль из злого умыслу делал — кто позвал нас из родных деревень, из родных гнезд, а потом уж без нас дозорил их, объявив бесперспективными? Конечно, испокон веков деревня питала города, так оно и должно быть, но зачем зорить гнезда, и городу ведь скоро вздохнуть будет нечем, негде будет взять свежей силы. Иван с горькой злостью вспомнил, как их район то разукрупняли, то, наоборот, укрупняли, то соединяли с соседними, районные организации кочевали из села в село, каждый раз отрывая от себя самых верных и испытанных работников. Разукрупнялись и укрупнялись колхозы и совхозы — и за каких-то десять лет хоть шаром покати: кто будет переезжать в соседнее село, где никто тебе дома не построил, а самому ставить — нормальные люди в жизни раз стройку затевают и с прицелом не только на себя, но и на детей своих, да и внуков.. Кто будет переезжать в соседнее село, когда рядом железнодорожная станция и пусть маленькие, а потому, может, еще более соблазнительные, по-деревенски привычные города. А в поезд только сядь — он тебя далеко увезет.
Иван вспомнил, как из деревни — она так и звалась: Куркино, — намаявшись, в соседний городишко уехали друг за другом, по сути дела последними, его двоюродные брат с сестрой, горемычные военные сироты: конопатые, нескладные, с белесыми ресницами — заведующий фермой и лучшая доярка колхоза, перетерпевшие и вынесшие на своих плечах самую отчаянную послевоенную разруху, а теперь вот оскорбленные этой не перспективностью. Брат еще как-то прижился в городе, потому как на местном заводике в подсобном хозяйстве лошади были, а она так и не свыклась — уже, никак, лет пятнадцать, как в городе, а все разговоры про коров да уехать бы назад, но вернуться некуда: жутковатый, поросший крапивой пустырь, даже родник скотом затоптан.
