— Приезжай, Иван Алексеевич,— глухо сказал он.— Некогда?.. Отпросись и приезжай через некогда, пока милиция тут. Погром… У тебя тоже… Словом, приезжай… Увидишь…
Иван всю дорогу от электрички бежал: кто знает, чего не досказал Капитоныч… Вот последний пригорок — нет, дом цел! И сразу кончились силы…
Иван не сразу понял, что нет бани. Только бросилось в глаза, что березы, под которыми она стояла, почему-то с одной стороны были черными. И лишь потом увидел, что на месте бани была непривычная пустота с облупленной печкой посредине и грязно-серая россыпь золы и пепла.
Иван побежал к дому. Крайняя от бани ставня была выворочена с корнем, у стены вместе с ней валялась разбитая рама. Иван трясущимися руками открыл замки на двери. Под ногами в темноте что-то захрустело, в нос ударил густой застоявшийся запах человеческого дерьма. Иван щелкнул выключателем — света не было. Сначала он не понял, в чем дело, и только потом вспомнил, что сам отключил, отсоединил всю линию от столба, собираясь заменить обтрепавшийся на ветру и морозе кабель.
Иван торопливо распахнул ставни. Окна везде были побиты, рамы порушены — по ним, видимо, колотили топором, порушено было и старенькое зеркало, которое он когда-то подобрал в последнем, уже заколоченном, доме родной деревни — кажется Юдиных. Была порублена и перегородка между комнатами. В кухне на полу валялась битая посуда.
Иван переступал осторожно, боясь в полумраке наступить на дерьмо, но оно оказалось, как и раньше у кого-то, в хлебнице на кухонном столе: или мода теперь была такая, или тот же юморист работал. Дерьмом была вымазана и посудная полка. Угол печи был выворочен. Иван от расстройства не заметил и чуть не ухнул в погреб, люк которого был выворочен. Из него, разумеется, все было вытащено: их соленья, варенья, даже картошка. И только теперь Иван понял, в чем скользком была книжная полка, о нее грохнули — то ли лишней оказалась — трехлитровую банку с маринованными опятами.
В это время за окном послышались голоса. Это были Капитоныч, лейтенант-участковый, следователь, соседи по кооперативу.
— Двенадцать домов порушили,— тяжело опустившись на стул, сказал Капитоныч.— У тебя нет нитроглицерина?.. Нет, валидол я уже пробовал… Ну ладно бы — стащили, обворовали, так ведь все переломали, перепоганили… У тебя тоже, говоришь, в хлебную тарелку? В самое святое… А у него вон в самовар, прямо в трубу…
— А почему у вас электричество отъединено?— обратил внимание следователь.
— Да я сам. Собирался сменить кабель, но не успел. Пообтрепался на ветру и морозе.
— Вот это, может, вас и спасло,— сказал следователь,— Они ваш дом
облюбовали под ночлег, потому что с печью он, а света нет — оказалось, вот они и перебрались в баню. А то могли и дом спалить…
— Что делать-то теперь?— спросил Иван.
— Будем искать,— вздохнул следователь.— Тут уж дело серьезное.
— Ну и как думаете, найдете?— спросил кто-то из соседей.
Следователь пожал плечами:
— Иногда находим.
— Чтобы по головке погладить,— добавил опять-таки кто-то из соседей.
— Ну, это уж не моя вина,— пожал плечами следователь,— Мы сами страдаем из-за этого. Иногда полгода выискиваешь — поймаешь, а через неделю, смотришь, он на пляже валяется и нагло на тебя смотрит. Потому как мало украл. Я понимаю вас,— повернулся он к Ивану,— но радуйтесь, считайте, вам повезло. На прошлой неделе на той стороне три дачи спалили. Такая теперь еще мода пошла, чтобы следов не оставлять… Будем искать,— вздохнул он.— Зимой и поздней осенью они как: смотрят, где над крышей труба торчит, туда прежде всего и лезут. Садоводы уже всяко хитрят — одни трубу съемную делают, другие решетки на окна ставят. Один говорит мне: «Не страшна мне никакая проверка: и тут за решеткой, и там за решеткой».
— Ну, чистый ты теперь, Иван Алексеевич,— осторожно положил ему руку на плечо Капитоныч.
— Как чистый?
— Да пришла бумага с требованием об исключении тебя из кооператива как злостного баневладельца. Нет худа без добра — ушел ты от них, как тот колобок в сказке. Только бы в самоподжоге не обвинили!
— И все двенадцать домов я испоганил, чтобы следы замести? — усмехнулся Иван.
Иван шел на электричку как оглушенный. Руки-ноги были ватными, словно чужими. Казалось, ткни куда острым — и боли не почувствуешь, а в голове шумело, в затылке давило, словно книзу тянуло, и Иван то и дело растирал его. Иван до этого — ведь в электричке один разговор: того сожгли, того подпалили — все боялся: приедешь, а вместо дома лишь куча головешек. А теперь он удивлялся своему спокойствию, с каким принял разорение. Видимо, уже давно он готовил себя к нему. Ивану казалось, что он принял его даже равнодушно, даже с каким-то облегчением. Баня, конечно, не дом, о доме — даже страшно подумать…
