Не зря говорят, земля слухом полнится: лет пять назад остановилась под окнами белая «Волга» и вышел из нее мужчина, сразу видно, начальник, шуба богатая и шапка из пыжика: «Здравствуйте, Лидия Николаевна!» — и поклонился чуть ли не до земли. Испугалась даже. Оказалось, сам директор вновь образованного совхоза аж из-под самого Челябинска — на ферме работать некому. Прослышал про бывшую доярку-орденоноску в соседней области — за триста с лишком верст прикатил. Силой усадил в свою «Волгу», повез в совхоз, ферму показал, клуб,— а что ей теперь клуб-то,— трехкомнатным домом соблазнил. Вернулась, целый год проплакала: и к коровкам хочется, и отрываться от дочери да родных под старость лот в чужие места боязно, и директора совхоза жалко, и в то же время — больно уж хорошо у него, и машины разные: боюсь, не справлюсь, как бы не опозориться.
Иван помнил, как с матюгами и со слезами на глазах собрался в такую переселенческую дорогу отец, сельский служащий, исконный крестьянин. Иван только недавно, когда ему предложили работу с повышением в должности на таком же заводе в соседней области, понял, как тому трудно было отрываться от привычного места. А то — от земли! Сейчас отец работал выпивохой-вахтером на консервном заводе: сутки дави задницей табуретку, трое — спи, как тут не запить с крестьянской непривычки. А тогда у него лопнуло терпение воровски косить для коровушки-кормилицы, без нее ведь в те времена в деревне не протянуть, воровски растить для себя и для страны скот; теперь вон опомнились: держи хоть две коровы, хоть полон двор свиней, овец и птицы разной, а руки уже отбиты, да и мы уже научились без стыда,— слава Богу, дороги стали хорошими,— поехать в город да купить там, не ломая хребта, молочка да маслица, да и даже хлебца для поросенка. А то вон Иван видел, как по осени деятель потребительской коопераций слезно — без зелени, без витаминов останутся — выколачивал вагон, чтобы из пригородного совхоза отгрузить капусту в сельский район, который в старину тем и славился, что она росла там чуть ли не в тележное колесо.
Иван с горечью вспоминал, как они косили: все больше в сентябре, а то и в октябре — бывало, уже но снегу, и все равно крадучись, потому как потом могут сказать, что в июле накосил, и отобрать сено. Иван вспоминал, как отец, гордый и смелый человек, получивший орден Красной Звезды за оборону Москвы, когда ордена еще редко давали, униженно прятался по оврагам да балкам от всевозможных объездчиков, а трава потом все равно пропадала. Отец никак не мог этого понять, когда его начинали стыдить самым святым, что так лучше для страны, для народа, когда трава сгниет на корню, а его и чужие дети по этой причине останутся без молока. Он тогда и начал пить, потому что душа была смятена и унижена и зудели руки по крестьянской работе — это в роду у них, говорят, все Куркины были такими. Иван жалел отца, но ездил к нему редко, не лежала у него душа к этой замызганной станции. Он сам замечал, что не то чтобы поостыл к родителям, а словно они стали какие-то другие — станционные, что ли. Или он, сам того не осознавая, не мог простить им, что они лишили его родины — хотя в чем их вина-то? Вины не было, но Иван до сих пор не мог простить отцу, что тот так легко — всего за триста рублей — продал дом, самый старый и большой в деревне, с которого, по сути, и началась она,— из колотых лиственниц, на два сруба, с такими же рублеными сенями посредине. Дом ставил еще его прапрадед, переселенец из Пензенской губернии, а под Пензу они в свое время откуда-то с севера попали, судя по говору — из-под Новгорода, хотя и под Москвой, Ивам узнал случайно и удивился, деревня Куркино есть.
Продал какому-то приезжему вертопраху, которого, как выяснил потом Иван, уже через год в деревне не было. Иван пытался остановить отца, писал издалека, просил не торопиться с продажей, что, в конце концов, отдаст он ему эти триста рублей, но отец по крестьянской своей прижимистости не мог понять: как это — дом, по сути дела, ничей будет стоять, чтобы в него наезжать только несколько раз в году, а то и раз в несколько лет,— и поскорее продал. И Иван теперь часто думал: поехал бы он тогда к отцу срочно, сохранил, оставил дом за собой — может, глядя на него, и еще кто так бы поступил, а кто, может, вообще бы не уехал, и, может, не развалилась бы так быстро деревня, какое-то время продержалась, и кто знает: может, вернулся бы он туда сам со временем, не раз ведь приходили такие мысли, особенно когда без квартиры мыкался, и, глядишь, сохранилась бы деревня. Что может один человек? Иногда может — человек с высшим инженерным образованием для нее бы много значил. Но не успел Иван тогда. Отец словно боялся, что пустой дом в деревне может поманить их обратно, и поскорее обрубил все концы. До сих пор Иван не мог простить этого отцу, ведь не умирали же без этих трехсот рублей с голоду!
