Иван с новой болью вспоминал о порушенном родительском доме, когда приходила пора отпуска, да и в субботу-воскресенье — что делать? На заводе у них была популярна рыбалка: садились в автобусы и ехали на далекие озера — и зимой, и летом. Но рыбачить Иван не то что не любил, не хватало терпения, как это — без дела просидеть весь день, другое — грибы, но они ведь одна-две недели в году. Ходить по. гостям, смотреть без конца телевизор да «козла» забивать у подъезда — не заметишь, как сопьешься.
И вот однажды у троллейбусной остановки Иван наткнулся на объявление на столбе: продавали участок с недостроенным домом в коллективном саду. Иван вдруг заволновался, как будто всю жизнь только и ждал этого объявления, списал телефон и, как предлагалось в объявлении, после пяти позвонил.
Ответила женщина. Она сказала, что сад восемь соток, теперь нет таких, все больше шесть, а то и четыре и три даже. Такой большой нарезали, потому что овраг глубоченный посредине проходил, но его засыпали, теперь и следов нет. Сад — с краю кооператива, на возвышенном месте, почти у реки, за рекой — лес и поля. Дом — сосновый сруб, подведен под крышу, даже потолок есть. Яблони уже через год начнут плодоносить. Да и недорого. Женщина назвала цену. Хотя обычно запрашивают больше той суммы, за которую потом отдают, Иван понимал, что и запрошенная цена — недорого. Это его и смутило — как бы не было какого подвоха.
— А почему же тогда продаете?— осторожно спросил он.
— Да кто бы такой сад стал продавать,— вздохнула женщина,— если бы не нужда… С мужем развелись. У него теперь другой сад,— горько усмехнулась она,— а я в другой город переезжаю.— Голос у женщины дрогнул.
Иван шел домой, словно на крыльях летел. Самостоятельный мужик, а волновался как ребенок. Понимал, что делает плохо, но по пути, воровски оглянувшись — не видит ли кто, сорвал со столба объявление — вдруг кто еще позарится. Хотелось скорее сказать жене, а боялся, вдруг не согласится, вдруг обсмеет.
После ужина смотрели телевизор, многосерийную картину, никак серий в шесть — это еще ничего, а то и двенадцать бывает. Теперь даже название этому нашли — сериал. Ивану было стыдно перед самим собой — взрослый человек, и он никому не признавался в том, что это иностранное слово каждый раз почему-то вызывало у него нехорошие ассоциации с одним русским словом. Один дяденька с телевидения даже по радио как-то выступал, что телевидение в будущем будет уделять сериалам еще большее внимание, так как они очень полюбились зрителям. Бывают, конечно, и хорошие многосерийные картины, попытался Иван спорить сам с собой, и ведь хорошую книгу мы читаем тоже не в один день, но каждый ран, когда он в телевизионной программе натыкался на сообщение об очередном сериале, внутренне ежился, потому как в большинстве своем они обладали лишь одним притягательным или даже магическим свойством — уставишься в голубой экран, как кролик в пасть удава, никто вроде тебя не заставляет, а оторваться не можешь: вдруг дальше что интересное будет,— а потом проклинаешь себя и ложишься спать с дурной головой и с твердым решением, что уж завтра ни в коем случае не будешь смотреть продолжение, а завтра вновь безропотно, под каким-нибудь предлогом обманув себя, уставишься в телевизор. А на женщин и детей эти сериалы вообще действуют как наркотики, не хуже там какого-нибудь гашиша или марихуаны. В часы сериалов не только прийти к кому, позвонить боишься — нарвешься на раздражение.
Раньше Иван любил смотреть футбол, пока тот еще был по-юношески чистым, пока еще футболисты больше думали об игре, о болельщиках, а не о гонорарах за игру, о машинах и квартирах, и чем хуже играли, тем больше эта волна их захлестывала. Сами виноваты, избаловали, думал Иван. И в газетах даже уже редко прочтешь о самом футболе, а все больше — о дрязгах вокруг него, о скандальных переходах футболистов из команды в команду в поисках лучших жизненных благ. Впрочем, что говорить, и болельщик пошел другой.
Жена же Ивана, Маша, панически боялась футбольных матчей, перед ними, комкая все свои прежние планы, она лихорадочно затевала большую стирку или уборку квартиры, ибо по телевизионной программе безошибочно предсказывала время очередной аварии на теплоцентрали: как правило, во время очередного футбольного или хоккейного матча, когда всевозможные дежурные покидают свои рабочие места, доверяя их многохваленой автоматике.
Итак, они смотрели сериал. Картина была не наша, французская, называлась «Жизнь Берлиоза». Иван смотрел картину урывками и не только без удовольствия, по даже с брезгливостью, что ли, и лишь из любопытства: выходило по фильму, что Берлиоз этот был не иначе как сумасшедший или маньяк — с дикими глазами он переезжал из города в город и в каждом только и делал, что бегал за бабами, и бегал как-то не по-человечески, а как кобель какой-нибудь. И когда он только успевал музыку писать. И Ивану было неловко за него. Он не мог поверить, душа не могла согласиться, чтобы вот такой то ли полусумасшедший, то ли сексуальный маньяк мог написать такую прекрасную музыку. Иван не поленился, после работы специально зашел — купил пластинку с музыкой Берлиоза, чтобы послушать ее не отрывками. Музыка ему очень понравилась, и его удивление переросло в возмущение, тем более что до этого он уже смотрел один подобный многосерийный телефильм — о Вольтере, кажется. И тот был каким-то полусумасшедшим. Ну ладно, хрен с ними, с французами, в конце концов — их дело, но мы-то зачем покупаем такое? Неужели никому не ясно, что создатели фильма сознательно опошляли, упрощали того и другого, интересовались лишь их исподним? Ивану по-крестьянски не нравилось это. Ему неловко было смотреть этот фильм, словно он в щелку подсматривал в чужую спальню. Или вон еще купили фильм «Месье Робинзон». Иван в заводском профилактории случайно посмотрел его, и все боялся, как бы на него не пошел сынишка.
