Михаил Чванов

Рассказ «Немец Рудниковский»

Пошел.

Начальник паспортного стола засуетился — за ошибку ему, видимо, могло крепко нагореть:

— Машинально записали. Скорее всего, потому, что Адольфович. Ты пока никому не говори, а потом исправим. Походи пока так. Немец — тоже хорошо. Вон у нас с Германией какая дружба.

Ну, потом и потом — так и осталось на потом. Тем более что в обыденной жизни паспорт не был нужен, так и лежал в шкафу.

Уже стал инструктором планеризма, уже начал летать на ТБ-1 — и тут началась война. Пошел в военкомат записываться добровольцем. Ему сказали: «Не бойся, как курсанта аэроклуба тебя не забудут. Жди, когда надо будет, возьмут».

Взяли. Только не на фронт. Как немца, его не только ссадили с самолета, но и отправили в Караганду добывать уголь, откуда уже через годы спецпереселенцем он попал под Челябинск, в Копейск — тоже добывать уголь. Впрочем, как я уже говорил, могло быть хуже.

Добывал для страны, для фронта уголь. И все эти месяцы и годы писал в разные инстанции письма, вплоть до Шверника и Ворошилова (я читал у него копии этих писем): «Как я могу быть немцем, когда отец — поляк, мать — латышка?! Мое место на фронте».

В конце концов где-то кто-то услышал: назначили новое разбирательство, и, может, у кого-то был недовыполнен план по «врагам народа», пришили ему новую статью: умышленно уговорил записать в паспорт немцем, чтобы в будущем, когда начнется война, избежать фронта, отсидеться в тылу…

— Почему же вы мне-то написали, что немец? — растерянно спросил я.

— Я, наверное, все-таки написал: пострадал, как немец… Может, я теперь уже и есть немец? — улыбнулся он. — Судьба так распорядилась… А по судьбе, скорее, уже русский…

Я не запомнил, каким образом он из Копейска попал в Чебаркуль. Впрочем, что тут гадать: стоит Чебаркуль на Великой Транссибирской магистрали, вот и осел на одной из станций. И дом-то, женившись, Виктор Адольфович поставил почти рядом с железнодорожными путями, может, еще надеялся, что не навсегда, может, по этой вот железной дороге вернется в родной Ленинград… Увы, дети выросли, разъехались, разлетелись, жена умерла, а он так и остался тут, на башкирско-русской земле: отец — поляк, мать — латышка, по паспорту — немец, а на самом деле давно уже русский…

— Одному-то трудно… — осторожно сказал я.

— Взял год назад женщину с девочкой, — неохотно ответил он. — Так она, мягко говоря, обобрала меня маленько и уехала, когда я на работе был.

Вот так он и живет на Великой Транссибирской железнодорожной магистрали, одинокий пожилой человек со сломанной жизнью и неосуществленной мечтой, мимо окон в ту и другую сторону день и ночь стучат поезда. Вот судьба: осуществись бы мечта, не напутай тогда кто-то с паспортом, скорее, погиб бы на фронте, может, при первом же боевом вылете. Можно сказать, остался жив благодаря этой нелепой несправедливости, а он мечтами, помыслами да и внешним видом своим — словно мальчишка, и поведением: до сих пор катается на горных лыжах — остался в той, несостоявшейся жизни. Он как бы прожил чужую жизнь, а его осталась за тем рубежом — может быть, даже более трагическая и короткая, но зато его. Собирает книги об авиации, все разговоры — про авиацию и про то, как он начинал летать, а все остальное, что ему пришлось пережить, как бы совсем не с ним было, и он с неохотой об этом рассказывает.

Как я уже сказал, у него есть взрослые дети, которые живут в Ленинграде и под Ленинградом, у них, в свою очередь, тоже есть дети, и уж они ныне, наверное, больше меня нуждаются в сладостях и продуктовых посылках, а он посылает их мне или посылает мне тоже. Подозреваю даже, что он тайком пересылает мне часть их посылок ему, и я ничего не могу с этим поделать, не говоря уже о том, что я ничем и никак не заслужил этого и живу с чувством великой вины и неловкости перед ним.

1991

P.S.

Из последнего письма В.А. Рудниковского:

«Итак, поздравляю Вас с наступающим 1996 годом!

Из пожеланий, если они имеют какую-то силу, — здоровья, на долгие годы! Чем-чем, а этим желанным качеством похвастаться уже не могу: хвори, чем дальше, тем больше, лезут, как тараканы на забытый пряник, но самое страшное — резко падает зрение и сдают нервишки, подтверждение тому почерк. Окружение (по месту жительства) — воистину окружение — пьяницы и воры, наглые, как крысы.

Нынче было тяжело на душе, мой проклятый домик, как черепахин панцирь — не вылезешь, тяготит неимоверно (ремонтам конца не видно)… Пытался продать его и перебраться ксвоим в Ленинград—Петербург, но не получилось, мне одному осилить все это трудно, а мои приехать на помощь не смогли — болеют, теперь уже до весны… Да еще занялся ремонтом рта — спилил 12 коронок, удалил 3 зуба, — своих осталось всего чертова дюжина. В этом сезоне только раз сходил в бассейн и жестоко простыл, о горных лыжах пока не помышляю…

Leave a Comment

Ваш адрес email не будет опубликован.

Top