Он до конца не мог объяснить самому себе, но тогда он деликатно отказал Ахмету Нурычу в помощи, может, боясь провокации, сославшись на то, что его канал давно перекрыт. Ахмет Нурыч ушел в Сербию другим каналом, и получилось так, что под Сараево более нужны были истребители танков, чем специалисты по тропической медицине… Мельком он слышал, что Ахмет Нурыч недавно вернулся, к нему приехала жена. И вот теперь, попав в беду, он попросил найти Ахмета Нурыча. Час назад тот позвонил, сказал, что никакой обиды у него нет, что скоро будет, но Елена его опередила.
Не успела она уйти, как вошел Ахмет Нурыч, огромный, добродушный. С ним был чернявый сухощавый молодой человек лет тридцати пяти, который, поздоровавшись, вышел в коридор.
— Раздевайтесь! — приказал Ахмет Нурыч. — Конечно, нужен рентгеноснимок, но кое-что и без рентгена можно понять… Так-так… — прошелся он по позвоночнику. — Случай серьезный, но не смертельный. У вас тут к тому же еще старые травмы, сросшиеся позвонки. Но их пока трогать не будем. Сегодня попытаемся сделать самую грубую работу — разблокировать ноги, чтобы вы их снова почувствовали… Ну, а к вам у меня, уж простите, прежняя просьба: переправить в Сербию моего товарища, — кивнул он на дверь.
— Но там же теперь…
— Ничего там не закончилось, — мягко прервал его Ахмет Нурыч. — В скором времени, я полагаю, там может снова так полыхнуть, что не приведи Господи… Ведь дело не в сербах, хорватах и мусульманах, которых как раз и можно помирить, дело в тех, кому нужна эта война, и они не дадут ее остановить, пока окончательно не поставят сербов на колени… И ваши поездки туда ничего не изменят. Силу можно перегнуть только силой. А вы нужнее здесь. Вы думаете, Ахмет Нурыч, специалист по африканским болезням, совсем уж ничего не смыслит. Не все понимают, а может, и не надо, чтобы все понимали, иначе будут мешать, что за храм вы восстанавливаете и по ком зазвонил колокол на этом храме полмесяца назад. А их сейчас будет все больше и больше — убиенных за Отечество. Вам ли мне объяснять. Как ни горько, но все эти мальчики, павшие и которые еще падут в грязных чеченской, таджикской и подобных им междоусобицах, — в конечном счете, тоже павшие за Отечество… Вы лучше меня знаете, что в Сербии ничего не закончилось. Потому пусть туда уйдет Альберт, ему сейчас нельзя оставаться в России, ему лучше на время затеряться в нынешней югославской неразберихе. Он — тоже татарин, но у него, как и у вас со мной, одно понятие об Отечестве. Простите, но сейчас там больше нужен будет он, профессиональный военный. За ним, кроме африканских стран и Афганистана, — Приднестровье, Абхазия и Чечня. Как угодно к нам можно относиться, называть наемниками, солдатами удачи, но когда нет идеалов, за которые можно умирать, я полагаю, будет честнее, если в этих грязных войнах будем умирать мы, профессионалы, в душе уже покойники, чем эти мальчики. Альберту нечего терять, семья вырезана в Душанбе, он там родился и Душанбе считал тоже частью России. Потому, я полагаю, что вы не погрешите против совести, если вместо себя отправите на временно притихшую войну человека, которому нечего терять и у которого нет больше Родины. И, может, он спасет там жизнь хотя бы нескольких русских мальчиков, которые соберутся туда добровольцами… По моему глубокому убеждению, толстовское, совсем не христианское непротивление злу насилием нанесло великий вред России, разжижив мозги целых поколений, чем воспользовались враги… А вы, если что, в Димитровскую поминальную субботу поставите нам свечку, помяните и нас, грешных, родившихся не вовремя и оказавшихся не нужными Родине, — но тоже погибших за Отечество. И нам там, в аду — в рай нас не пустят, да и нельзя пускать, слишком многое висит на наших душах — будет легче…
Зазвонил междугородный телефон. Это была сербская монахиня Ангелина.
— Как живешь, брат? — спросила она. — У тебя все хорошо?
— Все хорошо, — сказал он.
— Брат, в конце октября все сербы мира собираются в Белграде. Решать, что делать дальше. Ты обязательно должен приехать… Почему молчишь, брат?..
— Постараюсь…
— У тебя на самом деле все хорошо?
— На самом деле…
…Бревно это — теперь он уже точно знал, не случайное — многое изменило в его жизни хотя бы потому, что к вечеру позвонила Татьяна.
— Что случилось? — испуганно спросила она.
— Ничего не случилось, — попытался он соврать. Надо ли было говорить, как он был рад ее звонку, хотя в то же время лучше бы она не звонила.
— Я все знаю. Мне ваши женщины сказали… Я сейчас приеду…
— Зачем? — вопреки себе выдавил он. — Мы же простились…
— Но вы же болеете…
