И вот теперь она читала другой рассказ Бунина, еще более печальный и безысходный, в котором была Сербия, маленькая и великая несчастная славянская страна, в которой русских любили и любят, несмотря ни на что, больше, чем мы сами себя, русские, и которая с некоторых пор тоже стала частью его жизни.
Мало сказать, что поражение сербов было его поражением. Нет, уже отправляясь в свою первую дорогу в Сербию, он в отличие от многих не питал иллюзий по поводу тогдашних громких успехов сербов, он понимал, что победа сербов, по крайней мере сейчас, невозможна как таковая, в этом случае на них набросится все так называемое мировое сообщество — не для того оно провоцировало эту братоубийственную войну, чтобы победили сербы. После его семейной драмы, после катастрофического разрушения России, которая пусть и называлась Советским Союзом, поражение сербов было его окончательным поражением, и он жил теперь, скорее, по инерции…
Он как сидел перед ней на корточках, так и остался в неудобной позе, и когда она, может, даже не вдумываясь в неизвестный, конечно же, для нее смысл этих строк, прочла про убийство принца Фердинанда в 1914 году в уже тогда многострадальном Сараеве, с чего формально началась Первая мировая война и где, может, уже началась третья, только мы пока боимся сами себе признаться в этом, сердце сжалось: неужели она случайно выбрала именно этот рассказ? Именно там, в Сербии, она, разумеется, не подозревая о том, спасла его от сумасшедшего шага, когда казалось, больше уже никто и ничто не держит его на этом свете.
Потом он убеждал себя, что все это он придумал: ну разве может быть так, чтобы одно лишь воспоминание о незнакомой и юной женщине, которой он даже имени не знал, могло остановить его тогда на простреливаемой тяжелыми пулеметами и снайперами сараевской автостраде, когда у него было пятьдесят на пятьдесят, в какую сторону ехать, и дорога на Сараево тянула своей роковой предопределенностью и в ту минуту казалась единственным и желанным выходом из тупика.
Почему он вспомнил именно ее, с которой его ничто не связывало, кроме того, что у нее любимым писателем был Иван Алексеевич Бунин и что она тоже была русской, хотя в полную меру, как и большинство русских, как и он в свое время, этого не осознавала. Что: русский — не национальность, но судьба, особая, не понятая нами ответственность перед Богом. Что русским можно родиться, но можно и перестать им быть. И русским можно стать, как та же великая княгиня Елизавета Федоровна, в которой нет ни единой капли русской крови…
И тогда на пустынной, простреливаемой тяжелыми пулеметами и снайперами автостраде на Сараево его вдруг резанула своей прозрачной ясностью мысль, которую в своей жизни он слышал не раз, но которую до конца не понимал или, точнее, с которой до конца не соглашался и которую вновь услышал от ветхой старушки в русской церкви в Белграде. На чей-то вопрос: «За что же нам, русским, Бог посылает такие страдания?! Чем же мы так перед ним провинились?!» — та покорно, как-то заученно ответила: «Кого Бог любит, того и испытывает».
И тогда у блокпоста в ожидании разрешения на выезд на автостраду смысл этой, ранее ему до конца не понятной мысли стал предельно ясен: «Большинство людей, полагающих, что они рано или поздно пришли к Богу, считают, что так им, с Богом, легче будет жить, что они таким образом приобретают небесную защиту. Порой даже не подозревая о том, что они ищут в Боге выгоду, не догадываясь, что, приходя к Богу, они ничего не получают, а прежде всего берут вместе с Ним на себя великую ответственность делать с Ним общее дело, и потому, если они не хитрят, легче им не будет, а будет, наоборот, трудней, потому что твоя земная жизнь будет после этого лишь приуготовлением к другой, и жить ты должен теперь только для других, нисколько не заботясь о себе, и потому, будучи язычником и иудеем, жить на Земле гораздо легче, счастливее. Потому как Бог тогда с тебя ничего не спрашивает, не требует жертвы. И потому как есть отдельные люди, верующие или не верующие в крест Христа, так есть и целые народы, с самого своего начала определившиеся как христианские, и они до тех пор народы, пока они с Богом, иначе они снова рассыплются в междоусобице на ряд полудиких племен и будут для других легкой добычей. Не всякому народу эта ноша посильна, и тогда они пропадают в веках, становясь в лучшем случае лишь навозом для других народов. И потому, наверное, в 1917 году русский народ отказался от Бога — ему показалось, что без Бога ему легче будет на этой Земле жить…»
