Его мысли прервал вышедший из-за бронетранспортера сербский офицер:
— Если так настаиваете, я могу вас пропустить. В конце концов, я могу сделать вид, что вы тут вообще не проезжали. Дело ваше. Но подумайте еще раз, что движет вами. Остыньте… Вы твердите: «Надо!» Это не довод, потому что вы в это время суток не доедете до Сараева… Другое дело, если вы ищете смерти. Тогда подумайте еще раз, что вас еще держит на этой земле. Решайте. Будем считать, что я вас не видел. Можете ехать в любую сторону. — Он отдал честь и, чтобы не быть свидетелем, ушел за бронетранспортер…
Несколько минут он неподвижно сидел за рулем, глядя на убегающую за поворот ленту асфальта с сожженным автобусом на обочине, потом резко развернул машину и погнал ее обратно в Белград.
И вот теперь, среди ликующей весны, среди моря желтых цветов, среди еще бледных берез под клекот северных беркутов она читала «Позднюю осень», где тоже было несчастное Сараево, словно за пролетевшие с тех пор семь десятилетий ничего не изменилось, кроме того, что теперь треть всех сербских кладбищ — старые и новые русские могилы…
— Вы умеете разгадывать сны? — потом спросила она.
— Нет.
— А видите сны?
— Нет. — А потом вспомнил. — Несколько лет назад еще видел. Почти каждый день и один и тот же сон. Что летаю. Как на дельтоплане, стоит только развести в стороны руки. И так явственно. Говорят, летают во сне в детстве, когда растут, а сейчас? — Он пожал плечами. — Почти каждый день. К чему это?
— А я вижу сны. Такие красочные. Сегодня, например, я выходила замуж. Говорят, это к смерти… Вы боитесь смерти?
Он не знал, что ответить, и потому лишь пожал плечами.
В разговорах о смерти всегда есть доля кокетства и неправды. А во-вторых, он не сказал ей, что после той дороги в Югославию он приехал на родину и выбрал для своей могилы как раз эту гору… Там, в Югославии, он по-настоящему задумался, где бы хотел лечь в мать сыру-землю, и решил, что по возможности, по крайней мере если посчастливится умереть или погибнуть в России, ляжет среди отеческих могил, но, приехав, увидел, что они со всех сторон стиснуты новостройками, ему почему-то не хотелось, особенно вечерами, лежать среди шумных огней и смеха, и тогда он решил, если разрешат, лечь на этой горе, чтобы отсюда все было видно, в том числе и отеческие могилы. Решив так, он заехал в сельсовет, посадил в машину его председателя и привез сюда. Тот до самого последнего момента не понимал, зачем он его сюда привез.
— Если что… вот здесь…
Председатель сельсовета пустился было возражать: мол, еще жить да жить, зачем заранее думать об этом, но он перебил его:
— Давай без дураков… Обещаешь это сделать?..
— Обещаю…
Зачем он сознательно или бессознательно привез ее именно сюда? Он не мог себе этого объяснить. Он просто не думал об этом, пока она не заговорила о смерти…
— Нам не пора? — спросила она.
— Да, — согласился он. — Оглянитесь кругом… в последний раз…
И они поплыли по желтому-желтому ковру вниз, к автостраде. И весь сегодняшний день казался ему нереальным. И, как бы слыша его мысли, она подтвердила:
— Не верится. Неужели мы уехали так далеко?
И они полетели между двух желтых ковров обратно на юг, наматывая на колеса километры серого асфальта, в шумный, пыльный и неискренний город.
Всю обратную дорогу они молчали. Она подремывала. Он сбоку, когда позволяла дорога, смотрел на нее, и тихая, печальная нежность, объяснить которую он, наверное, не нашел бы слов, переполняла его.
Что связывало их? Нечто зыбкое и хрупкое, что в каждую минуту от неосторожного прикосновения могло рассыпаться. Возможность счастья, такого близкого и желанного и, скорее всего, последнего на этой Земле, — и в то же время невозможность его. Он понимал, что в своих поступках эгоистичен: да, она, может, спасла его тогда, но не обязана же она спасать дальше, у нее свой путь, и он должен благодарно и скорбно отпустить ее и даже, может, оттолкнуть — для ее блага, нисколько не заботясь о своем. Он вообще не имел права говорить ей о той душевной слабости под Белградом. Но в то же время так хотелось счастья, казалось, такого близкого и возможного. Что стояло между ними? Кроме всего прочего — бездна лет: у нее почти все было впереди, а у него — почти все позади, и что для нее по незнанию было еще святым, для него уже давно было ложь, суета сует или тлен, хотя по-прежнему все еще верилось, что все, по крайней мере главное, впереди, в том числе любовь.
