Что он хотел от нее?
В данный момент — ничего. Ему было достаточно, что она сидела рядом, и даже молча, и даже дремала, и чтобы вот так иногда смотреть на нее сбоку, хотя это было небезопасно на скорости в сто сорок километров, и один раз он передним колесом влетел в глубокую яму, разбудив ее, и потому даже обрадовался, когда она попросилась на заднее сиденье. Ему так было даже удобнее: следить за дорогой и в зеркало заднего обзора порой ловить отсюда неясный ее взгляд…
На прощанье она сказала:
— Сегодня был хороший день.
— Спасибо! — благодарно ответил он.
— Я позвоню, когда у меня будет время.
— Хорошо, — согласился он.
Но она временила, не уходила.
— Я вам что-то должна сказать… Я… Нет, не сегодня… В следующий раз… Я позвоню, когда у меня будет время, — повторила она.
Не дожидаясь, когда она скроется в подъезде, развернул машину и только сейчас почувствовал, как сильно устал. Взглянул на спидометр — сегодня он проехал почти тысячу километров, хотя, конечно, это было не главное в его усталости.
Что дальше будет?
Он не знал.
Он знал точно только одно, что все это скоро улетит и уйдет, как эта неистовая пора желтых цветов, и придут горечь, одиночество и пустота.
Но он знал и другое, что, пока он жив, никто, даже она, не отберет у него этого дня, всегда останется с ним это море желтых цветов, по которому они сегодня молча неслись, а потом тихо плыли вверх по склону к синему-синему небу…
Была необыкновенно ранняя весна, какой он не помнил, она почти на месяц опережала все сроки, но скворцы не вили гнезд — значит, еще вернутся холода.
Люди в отличие от птиц не чувствуют возвращения холодов…
- Озеро в горах
Они так же, как в пору желтых цветов, мчались по той же автостраде на север — только уже была середина лета, самая пора зеленого цвета, правда, в этом году она была приглушена сединой засухи и потому больше походила на раннюю осень. И остановились около той самой скалы, только напротив, на противоположном берегу реки. И, торопливо сбросив одежды, плавали в парной обмелевшей реке в отражении качающегося во взволнованной ими воде утеса, над ними висел неподвижный полуденный зной, который томился здесь уже второй месяц.
Потом они по не видимым в воде острым каменным глыбам выбрались на берег выше скалы; и он сводил ее на место его последней походной стоянки, куда они в строгой мужской компании приплыли без нее: она просилась, а он не взял, боясь, что мужики не поймут его. Но они поняли и отругали его. Но он не взял ее не из-за мужиков — тогда, все решив для себя, он сказал ей в первый раз: «Я прошу об одном — отпусти меня. Раз считаешь, что у нас ничего не получится, отпусти меня… Ты ничего не теряешь, кроме личного водителя. Но тут уж ничего не поделаешь… Прощай!..»
Вслед за чувством непоправимой потери он испытал тогда чувство облегчения, словно бы выздоровел от тяжелой болезни. Но перед самым его отъездом она неожиданно позвонила, плача: «Ты оскорбил меня… — она впервые назвала его на «ты». — По поводу личного водителя. Это — неправда… Я буду ждать вас…»
Потом они прощались не раз, он говорил ей: «Прости и прощай!» — а утром она, как ни в чем ни бывало, звонила. Но тогда это было в первый раз.
И он плыл по реке своего детства как бы с ней: жалел, что она не видит вот этого рассвета, вот этого звонкого и студеного родника, вот этих скал, вот этой излучины с цветочной поляной, не сидит около этого вечернего костра…
Отсюда, с места последней походной стоянки, еще лучше виден был верх скалы и даже береза, усевшись на которую, она читала «Позднюю осень». А выше, невидимее отсюда, между кручеными от постоянных ветров сосны и березы было место, которое он выбрал для своего последнего пристанища.
Она задумчиво смотрела наверх. Он загадал: предложит она или не предложит подняться туда. И тайно наблюдал за ней и видел — борение шло в ее душе.
Она не предложила…
Потом они, взявшись за руки, по негромкому перекату прошли в середину реки и в парной воде, взбаламученной спасающимися от жары коровами, снова поплыли под утес, но от тоскливого предчувствия прощания снова сжалась его душа.
Но впереди были еще три дня их совместной жизни, которые, в сущности, он знал, ничего не могли изменить. Но уже знал и другое, даже по коротким поездкам за город, всего в несколько часов, как она преображалась на природе, становилась естественной, мягкой, хотя постоянно убеждала его, что они несовместимы хотя бы потому, что она, в отличие от него, человек сугубо городской, что дня не сможет прожить в одиночестве за городом. На природе из нее — скорее всего, она сама того не замечала — уходили нервность, настороженность, эгоистичная самовлюбленность, словом, она становилась такой, какой он ее придумал, какой он хотел ее видеть. И с радостью и благодарностью все больше убеждался, что он ее не придумал, а почувствовал ее скрытую суть, которую, может, она сама в себе не подозревала — и, может, даже боялась себя такой, потому что это рано или поздно оторвало бы ее от искусственного мира, в котором она жила, от искусственней профессии актрисы, к которой она стремилась…Еще тогда, в первый раз, в автобусе, он обратил на нее внимание не из-за красоты, которой она самовлюбленно гордилась, но он-то как раз и не считал ее очень красивой, а нечаянно поймал ее отрешенный взгляд в окно, полный боли и даже какой-то загнанности, что-то глубоко скрытое, но родственное вдруг почувствовал он в ней, и, несмотря на тогдашнее состояние его души, желание помочь, даже защитить охватило его.
