Было 31 декабря. Перед тем, как отправиться по домам за праздничные столы, мы, как водится, собрались отметить встречу Нового года на работе. Обосновались в дальней угловой комнате.
Только пропустили по бокалу шампанского, в дверь заглянул вахтер:
— Какой-то поддатый мужик под два метра. Сутуловатый, в темных очках. Мне кажется, он уже как-то приходил. Сказать, что вы уже ушли?
— Не надо. Я сейчас выйду.
Я уже догадывался, кто это мог быть, в том числе по манере неожиданно исчезать и появляться без предупреждения и звонка.
Точно, это был он. Всей своей огромной массой он навис надо мной, взяв в обе ладони, долго тряс мою руку:
— На две минуты. Зашел поздравить с Новым годом!
— Мы как раз собрались по этому поводу. Пошли.
— Да нет, — замялся он. — Я, наверное, не впишусь в эту компанию… Да у вас, наверное, шампанское, а я предпочитаю водку. Я тут с собой прихватил. Подождут пять минут, пошли в ваш кабинет…
Я не стал спорить. Я сам знал, что он не впишется, потому как был он не то чтобы из другого мира, но он, еще недавний капитан-военврач, специалист по тропической медицине спецназа ГРУ Генштаба Советской армии, всем своим существом был еще там, он еще не совсем вернулся со всех своих тайных и полутайных войн, а их у него за спиной, кажется, было шестнадцать. Нас с ним свела его последняя война, в Югославии, где оказались ненужными специалисты по тропической медицине, и он стал на ней истребителем танков.
— С Новым годом! — поднял стакан он. — За то, что мы вернулись живыми с этой войны!.. Мы не проиграли ее, нас предали…
— С Новым годом! — Я поддержал его тост с некоторой неловкостью, как бы не имея права на него. Я не был на этой войне сторонним зрителем, но в отличие от него я не брал в руки оружия, хотя, конечно, пуля — она дура.
А для него это была первая война, на которую он попал не по службе и в то же время не совсем добровольцем. Уже не было Советской армии, так как не было уже Советского Союза, и он поехал на нее, чтобы, как он говорил, «нагрести немного зелененьких», которые теперь окончательно управляли миром, чтобы на них вытащить из ныне самостийной Украины свою семью, а точнее, из Ужгорода, где некогда базировалась его отчаянная дивизия спецназа и где он в свое время после пятнадцати своих войн, счастливый до ушей, получил квартиру.
Семью он, вернувшись из Югославии, потихоньку вытащил и теперь в госпитале ветеранов Великой Отечественной войны врачевал подобных себе бедолаг уже из следующих поколений, чудом вернувшихся с новых, не знакомых ему войн: Карабаха, Чечни, Таджикистана…
Из трезвого — из него слова не вытянешь, но сегодня, по всему, он поздравлял меня с Новым годом далеко уже не первого:
— Я не знаю, как сложилась бы моя судьба, не прочитай я случайно тогда, перед Югославией, ваши статьи. Ведь, скорее всего, как мусульманин по крови, я оказался бы на другой стороне. Тем более что там мне заплатили бы гораздо больше и у меня была бы раньше вероятность вытащить семью из Ужгорода. И уж точно — больше бы заплатили хорваты…
Я молчал.
Я молчал не только потому, что, по моим некогда романтическим понятиям, на святые войны идут воевать не за деньги или в том числе за деньги, это был для меня уже пройденный этап. Я молчал потому, что с некоторых пор мне вообще не хотелось вспоминать о Югославии как факте своей биографии, потому что там я, как русский, второй раз после России потерпел свое жестокое поражение.
После всего, что случилось с Россией, Сербия, наверное, не только мне мнилась пусть и небольшим, но живущим общим стремлением и дыханием, гордым и монолитным островом, своеобразным форпостом, стоящим на страже славянского и православного мира. И когда наконец, полный трепетных чувств, я оказался в Белграде, первое, чем был неприятно поражен: центральная его улица — имени князя Михаила оказалась как бы копией засиженного, словно мухами, всякой нечистью паскудного Арбата; к гостинице, в которую только что меня поселили, на моих глазах припарковался, буквально ударившись бампером в стену и перегородив узенький тротуар, прошитый пулеметной очередью с выбитыми стеклами «Пежо», переднее пассажирское сиденье было в крови, а водитель, с помощью прохожих тяжело выбравшийся из автомобиля, был ранен в ногу, он отдал выскочившему на удар машины в стену портье жетон-направление госпиталя, в котором ему сделали перевязку, из-за нехватки мест там принимали только тяжелораненых, показал на окровавленное сиденье: «Получилось, что он прикрыл меня, принял всю очередь на себя, царство ему небесное, попутчик, даже имени не знаю…»; и тут же на улицу выметнулась так называемая студенческая демонстрация, каких я в свое время насмотрелся в Москве Первопрестольной; волосатые, немытые, неопределенного пола молодые особи с наркоманенными глазами требовали сексуальных свобод, немедленного прекращения войны и вхождения Югославии в славную западную демократию, в то время как их полуголодные сверстники гибли в окопах, на минных полях под Сараевом и Вуковаром, в боях против этой самой западной демократии.
