— Нет, родина моя — Россия, — говорю.
— Тогда собирайся, поедешь на родину.
— А семья?
— А куда ты поедешь, туда с семьей не ездят, — смеются. — К тому же жена твоя не нашего подданства. Тем более что она подвела тебя.
— А хотя бы проститься с семьей можно будет?
— Нет. Поезд твой отходит уже через час. Да и зачем — только лишний раз нервы мотать — и ей, и себе. — Дима растерянно улыбнулся. — И повезли меня бесплатно домой, в Россию, а потом так же бесплатно — от границы и до океана, только уже в другом вагоне, с решетками, — усмехнулся он. — Как в туристическом путешествии, всю посмотрел…
Рассказывал он по-прежнему легко и безбольно, как о чем-то действительно легком и безбольном, по крайней мере внешне так казалось, и от этого у меня по спине словно мурашки бегали. Видимо, он уже рассказывал это не раз, а может, и сотни раз: и там, у Тихого океана, где ему часто приходилось сидеть на земле, на снегу ли — вот так, сцепив руки на коленях, и, может, еще где, и здесь, в поселке. Может быть, так, рассказывая всякому, кто попросит и не попросит, ему легче было все эти годы носить в себе беду, она хотя бы на время рассказа как бы выветривалась из сердца, ее как бы частью брали себе те, кому ты рассказывал, а они, в свою очередь, рассказывали тебе свои беды, часто не менее безысходные и точащие, рвущие душу, и тебе уже легче, ты уже не один, кругом такие же люди…
И вот сейчас: попросил я, и он не стал отнекиваться и даже не задумался, стоит ли рассказывать этому человеку, которого и видел-то впервые, и даже как бы обрадовался просьбе, и лишь печально улыбнулся, и сел на землю, студеную, скованную вечной мерзлой тоской, в привычную позу и стал легко и безбольно рассказывать, словно не о себе, свою необычную и такую обычную для русского человека жизнь:
— Через семь с половиной лет вольный я казак. Стою на берегу Тихого океана, солнышко ласковое, как вот сейчас. Куда? Радио над головой: «Широка страна моя родная…» Поехал домой. Отец к тому времени уже умер. На работу нигде не берут… Вот тогда я и запил… Сколько я с того времени выпил! Наверное, море-океан, — засмеялся, покачал он головой. — Вот так и жил: годы летят, с каждым годом все быстрее, а я только рад этому… Перебиваюсь случайными заработками. И тут приезжает свояк, муж средней сестры из Мирного:
— Назначают меня главным инженером в Айхал. Поехали!
— Но у меня ни специальности, ни трудовой книжки.
— Поехали! Все-таки я главный инженер. А там, гляди, и приобретешь какую специальность,
Уговорил, поехали. Действительно, пристроил меня помощником при монтаже карьерного экскаватора. Работаю месяц, второй — понравилось мне это дело. Собрали первый экскаватор, хожу, как на празднике: стоит громадина, надо же, мною собран, а через день начнем грузить руду… Но работать на нем мне не разрешают, нет удостоверения помощника экскаваторщика. «Ладно, — говорит свояк, — собирай пока второй экскаватор, а потом что-нибудь насчет курсов придумаем».
Стали собирать второй. А тут главного инженера, свояка моего, неожиданно переводят в другое место, а у меня документов по-прежнему нет, и ни на какие курсы меня не берут. Мало того, сразу уволили. Ну что, прожил я последние деньги, куда деваться? Опять домой? Матери-старухе, сестрам на шею? С грузовым самолетом — ребята помогли — добрался до Якутска. Ну, в Якутске меня, конечно, ждут не дождутся! Туда сунулся, сюда сунулся. В конце концов осел в аэропорту, тут семь бичей уже года три отираются: кто куда ехал, но так и не доехал. Ну, и пристроился я к ним, взяли. А то и это проблема: в речном порту свои бичи, на рынке — свои, и строго соблюдаются границы, попробуй выйди на охоту на чужой территории. И загудели мы там! А потом примелькались, что ли, или начальство какое высокое должно было приехать, выгнала нас милиция из аэропорта. Тогда перебрались мы в другой аэропорт — Маган, местных авиалиний… Там народ попроще… — Дима тихо, как бы даже виновато улыбнулся. — Ну, дохожу я совсем, можно сказать, погибаю, одеколон для меня — вместо марочного коньяка, а так — все дрянь разная… И вдруг однажды останавливается мужик. Холодрыга, стою около автобусной остановки, трясет меня.
— Пропадаешь? — спрашивает.
— Пропадаю, — говорю. В таких случаях лучше, что спрашивают, то и говори, — скорее отвяжутся. Людям нравится, когда с ними соглашаются, когда по-ихнему. — Пропадаю, — говорю. А сам думаю: чего тебе надо? Значительность сам себе хочешь показать? Обычно до нас никому дела нет, как до тех собак, что вместе с нами, брошенные, в аэропорту отираются. Разве только какой заезжий начальничек для виду, выкобениваясь перед холуями, строгость напустит: «Как тебе не стыдно!.. Когда страна!..» Или бабочка какая нервная, накрашенная брезгливо отвернется, зашипит, как кошка. А так словно нас и нет, и им хорошо, и нам. Живем вместе, на одной земле-планете, а друг друга не замечаем. И этот:
