— Не собираетесь в Россию?
— Я бывал в России. Несколько раз. Даже нашел родственников. Когда позвонил им в первый раз, перепугались…
— Я имел в виду — совсем…
— Нет… Как это вам объяснить…Простите за резкость… Может, Россия уже не Россия, хотя, разумеется, не мне, родившемуся в изгнании, судить о том. Да и никто не вправе судить Родину. Потому что мы все виноваты в том, что случилось тогда и что случилось с ней ныне. А скорее, я уже не совсем русский. Может, я уже больше серб… Не знаю… Я родился здесь, и, наверное, это что-то значит. Здесь моя родина, хотя в душе остаюсь русским. А потом — я больше нужен здесь. Каждый должен быть там, где более нужен. Что я сейчас буду делать в России? — усмехнулся он. — Моя задача? Собрать все, что еще можно, о русской эмиграции. Впрочем, «эмиграция» — не то слово. О русских беженцах, хотя это тоже не совсем точное определение того, что случилось с русскими и с Россией. Я должен собрать все, что еще можно, о печальном русском исходе. Придет время, надеюсь, когда Россия будет нуждаться в этом. Мне говорят: на твоих поисках уже защитили несколько диссертаций, в том числе и докторскую. Ну и что?! Ну и слава Богу!.. И эти диссертации во славу и память моей великой и печальной, все еще находящейся в оккупации Родины…
— У него квартира — словно музей или архив, — пояснил мне кто-то из сопровождавших нас сербов, когда Алексей Арсеньев отошел от меня.
…Простились мы с Алексеем Арсеньевым как-то неожиданно, на площади в Сремских Карловцах. Позвонили по телефону, что в Белграде нас ждет президент Милошевич, и мы попрощались впопыхах, и он остался на площади один: одинокий, нескладный, немного странный человек. Мы уже сидели в микроавтобусе, сопровождавший нас уже несколько раз нервно постукивал по часам, а он все еще торопливо, еще более скороговоркой рассказывал о русских в Сремских Карловцах, о генерале Врангеле, о митрополите Антонии Храповицком, и мы так и расстались на полуслове, не условившись ни созвониться, ни списаться…
1991
