Мужчина неожиданно растерялся:
— Простите, если я вас обидел!
— Пожалуйста! Не думайте, что написать стихи — очень просто. Можно, конечно, писать стихи и на пенсии. Простите, но некоторые ведь как думают: время появилось — кому кроликов разводить, а кому — стихи. Стихи — это не просто рифмовать слова. Иногда это, может, то же, что подняться в атаку. И не всегда за них сносить головы.
Мужчина спрятал стихи в карман, поднялся, собираясь уходить.
— Подождите, присядьте,— остановил я его.— Давайте отложим в сторону стихи. Может, вы лучше воспоминания о своих боевых друзьях напишете. Об этом бое. Если будет необходимость, я потом помогу обработать, а стихи — не обижайтесь, это не ваше дело…
— Да я и сам понимаю,— мужчина опять смутился.— Какой я стихотворец. Это друзья меня надоумили, иди да иди в газету, им почему-то понравилось, вот я и пошел, старый дурак.
— В самом деле, напишите воспоминания,— попросил я.
— Да какой я писатель! — отмахнулся мужчина.
— Ну вот сейчас расскажите мне хоть немного.— Я видел, что он хороший человек, и мне было неловко перед ним.— Начните не прямо с атаки, а раньше, ну, например, какой был день перед наступлением.
—Какой день?— задумался мужчина.— Обыкновенный. Как любой другой день на войне, когда сравнительно тихо.
— Ну а все-таки,— настаивал я.— Чем он отличался от других?
— День как день,— задумался мужчина.— Еще как раз, помню, к нам в полк привезли фильм. «В шесть часов вечера после войны». Фильм-то снят прямо в войну, а играли в нем, показывали первый день после войны, каким он будет. Вы, конечно, не видели этой картины.
— Почему это не видел?
— Ну так вот,— мужчина не заметил моей обиды,— показывали в полуразбитом сарае, бывшая ферма какая-то. Прямо недалеко от передовой. Шли на него по очереди взводами, ротами, всем хотелось посмотреть, каким он будет, последний день войны. И нас на два часа сняли с передовой, дождь идет, грязища. Навстречу из сарая другая рота, соседнего полка. Посмотрел я на их лица, и не по себе почему-то стало. Мечтательные. Как они неохотно выходили из этого сарая в дождь, а вдали пулемет стучит. А один танкист из приданного полку танкового батальона, белобрысый такой, лет девятнадцати, бросил окурок и так как-то отчаянно-весело сказал: «Ну теперь и умирать не страшно, видел конец войны»… А наутро была разведка боем, и все за эту же железнодорожную насыпь. Прямо перед нашими окопами его танк подожгли. Вывалился из него этот парень, полуобгорелый, и долго, почти весь день, кричал на насыпи. Только к вечеру затих. Всего метров двести от нас, а ничего не можем сделать… Ну так вот, стали мы готовиться к атаке…
В это время вошел редактор. Опять в новом спортивном ярком пиджаке. Голова слегка набок, строгий начальственный взгляд. Он был как раз таким, каким я больше всего его не терпел.
— Ну как у вас дела?— снисходительно-покровительственно улыбнулся он пожилому мужчине, который годился ему в отцы.
Тот совсем смутился:
— Да вот товарищу мои стихи не понравились.
— Ну что ж, бывает,— ласково-ободряюще, как мальчишке, сказал редактор, только по спине не похлопал,— Не сразу Москва строилась.
Мужчина мялся, торопливо засобирался:
— Ну я пойду.
— Вы непременно напишите обо всем этом,— сказал я. Мне было неловко за редактора. — И о том, что вы сейчас рассказали. Непременно. Я вас буду ждать.
— Какой я писатель, — смущенно отмахнулся мужчина.
— Я вас очень прошу! — настаивал я.
— Ну ладно, попробую, — согласился мужчина. Было ясно, что он не будет пробовать,— Вы уж извините, что я пришел.
— Ну как у тебя с веточным кормом?— не дождавшись, когда мужчина выйдет, спросил меня редактор.
Мужчина задержался у двери. Он, видимо, что-то собирался спросить, но раздумал.
— Итак, я вас жду.— Мне было неловко перед ним.
— Ладно, до свидания. — Мужчина торопливо закрыл за собой дверь.
Редактор хмуро стоял над столом:
— Жалоба тут на тебя.
—:Какая еще жалоба? — засмеялся я.
Но редактор был строг:
— Заходили к тебе двое насчет кооперативного техникума?
— А! — усмехнулся я. — Накапал все-таки. — Я покачал головой. — Знаешь, я хочу с тобой посоветоваться по одному вопросу.
— Подожди, разговор еще не окончен, — остановил меня редактор. — Я серьезно спрашиваю. И еще нагрубил.
— Ну если серьезно, — я тоже перешел на официальный тон, — то нагрубил он мне, а не я ему. Это во-первых. А во-вторых, почему мы должны поощрять это не просто иждивенчество, а хамство? Ведь техникум-то чуть ли не на соседней улице. Здоровая девица. Лень съездить или позвонить по телефону.
