— А что с ней?
— Как смена погоды, так ее и прижимает. А у тебя как?
— Да пока ничего, слава богу! Ты что позвонил, насчет того? Посмотрела я. Девочки посмотрели. Ничего у нас нет.
— Сама смотрела?— переспросил я.
— Да ты что, мне не веришь? Полдня почти на это потеряли.
— Почему же не верю, верю, — Мне было почему-то неловко.
— Нет у нас ничего,— повторила она.
— Жалко! — сказал я,— Ну спасибо тебе большое за хлопоты!
— Не за что! — мягко сказала она.— Ты звони иногда — так, не по делу.
— Обязательно позвоню, — искренне сказал я. Положил трубку: — Нет у них ничего.
Несколько минут мы оба молчали.
Хлыстунов вздохнул:
— Должно там все-таки быть что-то,— убежденно сказал он.— Должно.
Я встал из-за стола. Я чувствовал, что начинаю раздражаться.
— Анатолий Григорьевич, она не могла обмануть.— Я старался говорить мягче и спокойней.— Поймите меня, мы учились вместе… Да это долго объяснять. Даже больше, чем учились. Она сама все просмотрела.
— Да! — Хлыстунов резко выпрямился.— Вот чувствую, Лариса где-то совсем рядом. А у меня уже совсем не остается времени.
— До отъезда? Ну задержитесь немного,— предложил я.
— До отъезда…— чуть заметно усмехнулся Хлыстунов. — Боюсь, как бы не слечь,— по-прежнему бесцветно добавил он.— И с финансами уже туговато. Эти две непредвиденные поездки: в Нуримановский район и Бирск. Да еще в Салаватский район нужно бы съездить.
—А зачем в Салаватский?— удивился я.— Вы же нашли следы более поздние, там ведь она была только в яслях.
— Надо бы перепроверить. Вдруг я иду по ложному следу. Вдруг это не та Лариса Фролова. Отчества-то нет… Всякое могло быть, по себе знаю.
— А в каком детдоме в эвакуации вы воспитывались?— спросил я.
Хлыстунов вздохнул:
— В том-то и дело, что в одно время рядом с ней, но откуда было знать?! В Оренбурге. Я хорошо помню себя чуть ли не с трех лет, намного раньше других детей. Не знаю почему. Помню, как меня ранило, хотя вроде бы по времени не должен помнить. И тем более уж осознавать. Я уже говорил, что в Клинцах после бомбежки из шестнадцати вагонов осталось два. Потом снова вагоны. Холодище. На полустанках сутками стояли. Каждый день десятки детей умирают. Воспитательницы продавали продукты, которые были для детей. Они прямо при мне торговались, свято веря, что я еще ничего не понимаю. И вот сейчас думаю — Лариса. Если уж не погибла при бомбежке, не умерла в прифронтовых яслях, неужели уж сейчас ее следы потерялись совсем? Помню, на одной из остановок вагон сильно рвануло: девочка с верхней полки упала на раскаленную буржуйку. Как она потом кричала!
— Ну и что с ней было потом? — спросил я.
Хлыстунов удивленно посмотрел на меня:
— Умерла, конечно… А крысы в Оренбурге! — Хлыстунов покачал головой.— В одном здании с нами был дом грудного ребенка, так одному ребенку нос отгрызли, другого насмерть заели. А у нас у уборщицы, когда спала, лицо искусали. И все игрушки — без рук, без ног, крысы поотгрызли. Помню, ночью проснешься от чьего-нибудь крика, а они стучат по полу. Возьмешь зайца или куклу — и в крысу… Потом началась оспа. Меня перевели в Гамалиевский детский дом. Это уже на Украине, там я был до 1949 года. Ни раньше, ни позже мне не было так хорошо, как в нем. Такой был коллектив, такие воспитатели! Мы жили как одна семья. А потом снова пошли плохие детдома. Так мне не хотелось уезжать из Гамалиевского. Вышли провожать все ребята, воспитатели… В одном детдоме меня чуть не утопили в туалете. Шайка там была бандитская. Издевались над отличниками, а я был отличником. Отбирали еду. Весь детдом был у них в кабале, а я не подчинился. Они сговорились утопить меня в туалете. Ночью подкараулили. А я вижу, деваться некуда — схватил чугунную крышку с бачка, одному голову проломил. Только после этого их немного прижали. В детдоме я и десять классов окончил. С отличием. Предлагали поступать в пединститут. А я отказался…
— Почему? — удивился я.
— Считал, что не смогу быть хорошим педагогом. Доброты и терпения у меня для этого мало. Насмотрелся в детдомах на всяких педагогов, и на плохих, и на хороших… Поступил в политехнический и…— Он замолчал.
Я тоже неловко молчал.
В это время в дверь постучали.
— Да, да,— сказал я.
