Но Спирин опередил меня:
— Зачем говорить такие вещи?! Вы же прекрасно знаете, почему он в последнее время не ездит в командировки. К тому же единственного его сотрудника не ко времени отпустили в отпуск. Езжай Горин в командировку, кто будет делать четвертую полосу?
— Да, с четвертой полосой у нас тяжело, — поддакнул на сей раз Спирину заместитель редактора, за что редактор бросил на него злой взгляд и сказал уже примиряюще, чувствуя, что явно переборщил:
— Ну возьмешь отклики по телефону. Молодежь подключишь.
Но я не принял его протянутой руки.
— Я готов написать критический материал,— сказал я,— как губится лес.
— Специалисты сказали свое веское слово,— все еще примиряюще сказал редактор,— что лесу при этом вреда не наносится.
— На наш век хватит?!— усмехнулся я.— Это мы уже слышали. Судить надо таких специалистов. К тому же их вынудили так сказать. А ты видел, как это делается на самом деле? Думаешь, бережно обламываются нижние ветки? А потом оказывается, что эти ветки никому не нужны. И гниют вместе с ними души сгубивших их школьников. Вы задумайтесь, ведь это страшно, на самую безнравственную, разлагающую душу работу, кампанейщину мы всегда гоним школьников.
Редактор снова с явной тревогой посмотрел на меня.
— Я стал замечать,— наконец нашелся он, сузил глаза,— что какая кампания бы ни начиналась, ты все против. Выступили по обращению увеличения клина пахотной земли, ты тоже был против.
— Какое еще увеличение пахотной земли,— опять усмехнулся я,— когда мы уже распахали все поймы. Мы рубим сук, на котором сидим. Совершенно не думаем, что останется от такого хозяйствования после нас.
— Пусть об этом думает тот, кто обязан думать об этом, — сказал редактор,— Наше…
— Может быть, вместо того чтобы без конца увеличивать вал зерна,— не мог я уже остановиться,— нужно вернуть уважение, прежнее уважение к хлебу, а он у нас валяется на всех помойках.
— Не перебивай, пожалуйста!— редактор стал заводиться.— Газета с каждым днем становится все хуже, а ты, опытный журналист, мутишь воду. Какой пример молодежи!
— Я о том же,— не отступал я.— Когда мы наконец будем думать о людях? Кончается одна кампания, начинаем другую. Сплошные кампании, о людях нам пока думать некогда. Получается: мы строим будущее, поэтому нам пока не до людей. О стариках не надо думать — лезут тут со всякими воспоминаниями,— потому что они скоро умрут, о молодых — еще рано, не заслужили. О ком же думать?
— Думать надо обо всех, о деле,— резко сказал редактор.
— Обо всех, — усмехнулся я,— Думая обо всех, мы уж больно часто забываем о конкретном человеке. Что «все» — складывается из отдельных людей — больных, одиноких в том числе. До каких пор мы будем ориентироваться на какого-то безликого обобщенного оптимиста, творца будущего, у которого нет ни прошлого, ни настоящего, одно только будущее. Он никогда не болеет, не знает сомнений, не ошибается, он только горящими глазами устремлен в будущее.
— Кончим этот разговор,— оборвал меня редактор.— В своей демагогии ты можешь далеко зайти,— постучал он пальцем по столу.— Так как заведующий отделом сельской молодежи в командировке, ответственным за отклики по веточному корму назначается Горин. Все!
— Ну сделаешь,— когда все разошлись, подошел ко мне заместитель редактора Витя Пеунов,— Сложно тебе, что ли?! Зачем было затевать это? Себе только хуже…
Я отмолчался.
С планерки все возвращались издерганные, злые, рабочий день был безвозвратно испорчен, я хлопнул дверью своего кабинета и устало плюхнулся в кресло: за окном прощально полыхало лазурью и золотом бабье лето, и в это время раздался стук в дверь.
— Да, — с трудом погасив раздражение, сказал я (я думал о том, как хорошо сейчас в лесу).
Дверь медленно приоткрылась, и в нее осторожно протиснулся мужчина, бледный и болезненный, неопределенного возраста. В руках у него был лист бумаги. Я уже знал, с чем этот проситель, и заранее внутренне съежился.
— Стихи?— сухо спросил я.
— Нет. У меня другое… Не позволите присесть…— Руки его тряслись, и он тяжело оперся об угол книжного шкафа.
— Да, да, конечно.— Мне стало неловко. Я торопливо подал ему стул, сам пересел за стол. — Я слушаю вас.
— Моя фамилия Хлыстунов. Я разыскиваю сестру,— блеклым голосом сказал мужчина, и сам он весь был какой-то блеклый.— Вот почитайте.— Он протянул мне свой лист бумаги.
— Знаете, вы ошиблись, — прочитав первые строчки, сказал я как можно мягче,— Вам нужно в отдел писем. Это от лестницы первая дверь налево. Такими вопросами занимается отдел писем.
