Все неловко замолчали.
— В позапрошлом году мне пришлось побывать на полустанке Двойниши,— нарушил я молчание.— Это на железнодорожной ветке Белорецк — Запрудовка. С окончанием строительства новой дороги ее закроют. Я мог бы долго рассказывать о красоте тех мест, но сейчас я о другом. Окна большинства домов в Двойнишах заколочены. Все заблаговременно разъехались. Молодые — по городам и новостройкам, старики — по сыновьям и дочерям. Осталось двадцать четыре семьи, если их можно назвать семьями. Остались те, кому некуда ехать. В сундуках пожелтевшие от времени одинаковые бумаги: похоронные на детей, ровесников наших отцов. В месяц раз на полузаброшенный полустанок приезжает почтальон, привозит пенсию. И не привозит ни одного письма…
— Если бы вы знали, сколько таких деревень! — вздохнула Минсылу.
— И скоро совсем одни в тайге останутся…
Мне почему-то трудно было говорить. У меня сразу встало перед глазами: ясный морозный день, мы вышли на лыжах на последний взлобок — внизу лежала когда-то большая, веселая, вольготно разбежавшаяся по долине и по крутоярам, а теперь притихшая, поникшая, полумертвая деревня с заколоченными окнами. И оттого что дома были большие, в большинстве своем крестовые, и потому как они, еще крепкие, не отжившие свой век, не хотели умирать, скорбно выглядывали большими резными окнами из-за вкривь и вкось приколоченных досок, у меня на самом деле словно мороз прошел по спине… Я знал, к кому в Двойнишах лучше всего проситься на ночлег: к дяде Саше, третий дом от леса. К Абрамову Александру Гавриловичу. Можно стучаться в любое время суток. У ворот встретила пожилая женщина: «Нет! Изо дня в день — дядя Саша, дядя Саша. Изыскатели разные — дядя Саша, туристы — дядя Саша. Словно дядя Саша один на всю деревню. Только позавчера одни ушли. Нахламили, пол зимнего запаса дров спалили, пока высушились. Нет, хватит!» Мы пристыженно мялись… Вдруг откуда-то из-за наших спин вышел высокий сутулый старик: «Заходите, ребята, не слушайте ее». «Вот-вот, опять он весь день ничего делать не будет, около них будет крутиться». Так и было. Мы разбирали на полу свои рюкзаки, ужинали, потом укладывались спать, а он сидел в стороне и смотрел на нас. «Никого у меня нет из родных. Было нас три брата. Вернулся с фронта один я. Инвалидом. Детей после этого не было. Охочусь помаленьку. Тащите еще дров, пока старуха к соседям ушла. От тоски тоже ворчит. Сейчас бы внуков качать на этих руках! Эх! Помоложе был, на работе тоску срывал, а теперь… А старухе еще тошней. Одна радость — туристы. Надоедают, конечно, всякое бывает: избушку один раз чуть не сожгли, капканы на сувениры, что ли, уносят. Но подумаю: вот закроют совсем станцию, будут они выходить на какую-нибудь другую. Одно — в могилу ложиться…»
— Может, вы и правы,— вздохнул Егор,— не знаю. Но я не ищу. Зачем? Когда в жизни и так не все просто. Нужно думать о будущем, а не о прошлом.
— Егор?— спросила Минсылу.— Ну вдруг бы нашлись твои родители, ну пусть даже в чем-то они перед тобой виноваты, неужели бы ты стал с ними жестоким?
— Я не об этом… Да они и не найдутся,— махнул он рукой.
— Я тоже не об этом, — так же твердо сказала Минсылу. —Я о человеческой доброте. О человеческой памяти. У нее два лица — в будущее и в прошлое. Человек не может быть добрым в будущем, если у него нет памяти о прошлом… Я ходила по милициям, паспортным отделам. Вот вроде мелочь: в адресном бюро в карточке не ставят девичьей фамилии. Чего бы проще: фамилия по мужу, а в скобках девичья. Сколько бы сразу людей нашли друг друга. Говорят, дополнительные хлопоты, дополнительный штат людей надо. Была я в областном адресном бюро. А там карточки всего три года хранятся. Директор говорит: «Конечно, надо бы хранить больше. Но не имеем возможности. Маленькое, неприспособленное помещение. Считают, адресное бюро — не завод, не фабрика, подождет». Пока самого не коснулось это горе, никому нет дела.
— А я сколько обращался в центральные газеты,— поддержал ее Хлыстунов,— все сочувствуют, вздыхают, но никто не берет объявлений о розыске. Всем некогда, все заняты более важными делами. Вот сейчас — поместить бы фотографию в центральной или даже областной газете, сразу бы нашлась, если жива. Но знаю, не возьмут. Скажут, не принято давать таких объявлений.
Все они невольно смотрят на меня, ведь я работаю в газете и конечно же знаю, почему не дают таких объявлений.
